Студент и нищий

Это было в октябре.

Сидя на стене, поросшей виноградом, студент и журналист Ликсия глядел на голый, печальный пейзаж, воспоминание о котором возбуждало в нем иногда тоску по родине.

Это была часть возвышенной равнины, поросшей мелким кустарником, среди темной зелени которого вырисовывалась светлая дорога, широкая, но запущенная, и торчали местами красноватые скалы, покрытые мхом цвета ржавчины. Серо-голубое небо казалось еще более светлым на темной линии кустарников, простиравшихся до самого горизонта. Только жаворонок нарушал своим звонким пением тишину картины, и только одно маленькое облако, белое и легкое, как перышко, нарушало одиночество горизонта; и казалось, что жаворонок, немного печальный и скучный, обращался своим пением к облаку, а облако приостановило свой одинокий и скучный путь, чтобы послушать жаворонка.

Ликсия глядел и тоже скучал. Он чувствовал, что предательская сонливость окутывает его ум; ему казалось, что неподвижная тяжелая тень смоковницы давит его мысли.

– Какая печальная и несчастная страна эта Сардиния! – думал он. – Даже облака и птицы скучают в ней. В то время, как весь мир волнуется и движется вперед, один только этот безжизненный остров молчит. А то, что еще не умерло, мучается в агонии, как этот виноградник отца – единственный, который уцелел еще на этом диком берегу-погибает от филоксеры. В будущем году останутся в лучшем случае только стены и эта смоковница. А я не буду годен на то, чтобы, оживить наш виноградник! Как же я мог бы сделать это? Что я понимаю в виноградниках? Но кто этот человек? Ах, да это дядя Паскале! Его печальная и нескладная фигура является последним штрихом на картине. Этот старик производит впечатление человека из ржавого железа. Если бы я был художником-символистом, то написал бы этого старика в таком виде – между двумя кустарниками около кроваво-красной скалы под бледным небом и назвал бы картину: «Сардиния».

Нищий медленно приближался, обрезая там и сям ветви у лучших кустов и по мере его приближения, студент слышал все яснее и яснее стоны и сдавленный кашель, звучавший больше в груди, чем на губах старика.

Дядя Паскале, по-видимому, бредил в лихорадке; когда он дошел до пригорка, на котором высилась стена с виноградом, Ликсия услышал его бессвязные слова, точно он был лунатик.

– Мария Анника, – говорил старый нищий тоном упрека, – зачем ты это сделала? Разве ты не знала, что он богач? Постой смирно. Где мешок? Ах, что я буду делать, Святой Франциск? Паскаледду, золотой ягненок, не мучай меня так…

– Дядя Паскале! – окликнул его студент.

Старик, наклонившийся, чтобы срезать маленьким серпом пучок веток, быстро выпрямился, точно пробудился от сна, и приложил руку ко впавшим глазам.

– Кто ты, душа из чистилища?

– Разве вы не видите меня? Нет, я душа из ада.

– Ах, ты сын Баторе Ликсия? Да благословит тебя Господь, душа моя. Я, знаешь, плохо вижу. Ты, вот, кажешься мне облаком.

– Что вы делаете, дядя Паскале?

– Я делаю метлы. А ты доктор, неправда ли? – спросил старик, делаясь все более почтительным.

– Нет еще. А что вы делаете с этими метлами?

Старик стонал и судорожно кашлял, отвечая с трудом боязливым тоном.

– Я ношу их в Нуоро и продаю.

– Каждый день?

– О, нет. Когда был силен, когда мне было двадцать-тридцать лет, тогда каждый день. А теперь!..

Он махнул рукою, точно указывал на какую-то точку во времени и пространстве.

– Сколько вам лет теперь, дядя Паскале?

– Восемьдесят… нет шестьдесят девять… постой, больше…

– Семьдесят девять?

– Да, мне не достает одного года до девяноста.

– Ладно. Ясно, что ваши лета ближе к ста, чем двадцати годам, неправда ли? Вы всегда вязали метлы?

– Да, но скажи мне: правда, что ты служишь при дворе Короля?

– Нет еще, дядя Паскале! Может быть со временем. С кем вы живете? Мне кажется, что вы больны.

– Болен! Болен! Очень болен, сын моей души! Ох, этот кашель! Мне кажется, будто здесь, между грудью и горлом сидит пила и работает без устали. Я знал твоего отца. Это был благодетель… ох, этот кашель…

– Но почему же вы не лечитесь, дядя Паскале? – спросил Ликсия, в котором старик возбуждал сострадание и отвращение.

– А чем мне лечиться? Я уже пробовал и медаль Святого Паскале, и настойку из трав, и льняные припарки… все я перепробовал… Но хочешь знать, что это такое? Это смерть приходит…

– С кем вы живете? – повторил студень-журналист, усаживаясь поудобнее на стене.

Старый нищий начинал интересовать его; ему казалось, что старик является самым типичным представителем неизвестной расы. А в то же время сколько раз он видел перед тем, как поступить в университет и вовремя каникул, старого нищего и сотни и тысячи других представителей этой расы, к которой он сам принадлежал!

– Сколько лет вы уже делаете метлы?

– Много лет, много лет, я уже сказал тебе это! – ответил старик, делая опять неопределенный жест, указывавший в безграничную даль. – Мне было десять лет, когда я пошел первый раз в Нуоро продавать метлы; мой отец тоже вязал метлы, и мой сын тоже. Вот однажды, устав ходить все пешком, мой сын поймал веревкою лошадь, пасшуюся на лугу, и сел на нее. По дороге ему повстречались два карабинера, разыскивавшие одного бандита. – Ты украл эту лошадь? – сказали они ему. Он стал оправдываться. Но карабинеры, может быть из боязни встретить бандита, схватили моего сына, связали и отвезли в тюрьму.

– Вы, однако пристрастны, дядя Паскале! – заметил Ликсия.

Но старик кашлял; глаза его выкатились из орбит, а на бороде виднелись нити из кровавой слюны. Он не расслышал замечания студента. Когда кашель прошел, он снова заговорил, стоя по прежнему неподвижно у стены с маленьким серпом в руке, точно олицетворение Смерти.

– Святой Франциск, что это за дьявольский кашель! Да, мой сын умер в тюрьме, когда приближался конец его заключению. Ну, да ладно. Он оставил мне двух детей.

– Он был женат?

– Он был вдовец. Ну, так значит – двух детей – мальчика и девочку. Мальчик ушел со странствующим слесарем, и я не видал его с тех пор. Девочка Мария Анникка поступила в прислуги в дом старшины. Ты его знаешь, Марка Вирдис… да, знаешь?… Этого богача.

– Еще бы, это мой дядя! Ну, так что же?

– А вот послушай. Девушка была настоящая серебряная пальма. Это был свет очей моих. Но она поступила очень легкомысленно – прижила ребенка от хозяина. Разве она не знала, что Марк Вирдис богач и не может жениться на ней? Но надо терпеть! Святой Франциск! Господь Бог простит ей, как я простил.

– А где она теперь? Ах, да, ведь, я, кажется слышал эту историю! Она умерла, неправда ли?

– Она умерла.

– А сын?

– Он у меня, но он такой дурной ребенок! Настоящий чертенок! Он не хочет работать; не помогает мне и ничего не делает. Что поделать! Но больше всего меня заботит мысль о том, что будет с этим ребенком. Что будет с ним, когда он останется один, без родных и без гроша?

– Дядя Паскале, – сказал Ликсия, точно вдохновленный: – не думайте об этом! Мир идет вперед. Там за морем на континенте люди хотят, чтобы все были равны; через двадцать-тридцать лет, а может быть и раньше, не будет больше ни богатых, ни бедных, а все люди будут работать, и у всех будет достаточно, чтобы жить в довольстве. Сюда в Сардинию тоже придет этот новый закон. Не задумывайтесь над судьбою своего внука; когда он будет стариком ему не придется бродить, как вам, по невозделанному берегу, рискуя умереть в пустой местности и быть съеденным воронами.

Старик слушал, грустно покачивал головою и стонал, подавляя новый порыв кашля, вырывавшийся из его груди.

– Имейте терпение, – продолжал Ликсия, увлекаясь ролью апостола. – Времена изменятся. Во всем мире, а следовательно и в Сардинии не будет больше ни бедных, ни злодеев, ни завистливых людей, ни нечестных, как мой родственник Вирдис, ни карабинеров, ни детей, из-за которых несчастные старики будут умирать в отчаянии. Вот смотрите, здесь, где растет мелкий кустарник, в этой печальной местности, именно здесь, зазеленеют виноградники, огороды, изгороди…

– Ну, так вот, – прервал его старый нищий, – это значит, что виноградники и огороды и изгороди будут богачами; у бедных никогда ничего не будет, и у кустарника, из которого я вяжу метлы, тоже ничего не будет тогда! Святой Франциск!..

И он снова закашлялся.

Сидя наверху на стене, студент развел руками и с отчаянием взглянул на небо.

– Они не могут даже понять, они даже не человеческие существа! – воскликнул он.

– Дай мне что-нибудь! – попросил наконец нищий.

Но Ликсия, верный своим принципам, отказал ему в милостыне, и старик подумал с досадою:

– Этот мальчишка – сумасшедший!