Дорогая шляпа

Было четыре часа пополудни второго дня Святой недели.

В одном из громадных домов Офицерской улицы, во дворе, в убогой комнате, отдаваемой «от съемщика», сидел на сильно потертом, но когда-то обитом американской клеенкой, покосившемся, видимо, от отсутствия одной ножки, диване «куплетист» одного столичного увеселительного заведения Федор Николаевич Дождев-Ласточкин.

На столе, стоявшем перед диваном и покрытом цветной скатертью, кипел позеленевший от времени самовар и между чайной посудой стояли бутылка водки, рюмка, тарелка с хлебом и довольно значительных размеров куском ветчины. Тут же лежали разбросанные деньги: две радужных и объемистая пачка мелких кредитных билетов.

У стены, около двери комнаты, убранство которой дополняли несколько разнокалиберных легких стульев, железная кровать с убогой постелью и небольшой комод, на котором красовалась шелковая шляпа-цилиндр, стояла в почтительной позе высокая худая старуха с хищным выражением лица – квартирная хозяйка, известная между ее жильцами под именем «Савишны».

– За мной за два месяца и четырнадцать дней, следовательно, по первое мая за три месяца, – говорил Дождев-Ласточкин.

– Точно так-с, – отвечала Савишна, пожирая глазами лежавшие на столе кредитки.

– За три месяца, значит, будет всего тридцать шесть рублей – получите, – отсчитал он ей деньги и подал.

Старуха дрожащими руками приняла деньги и тщательно их пересчитала.

– Очень вами благодарны… Таперича, значит, мы по первое мая в расчете.

– То-то, а вчера ругаться да мировым стращать… Ах ты, старая карга, Бога бы побоялась, – для такого праздника.

– Уж не осудите: такое наше рукомесло, – сделала сконфуженный вид старуха и поспешно удалилась из комнаты.

Федор Николаевич остался один.

– Вот они, голубушки, – положил он руку на лежащие на столе деньги, – и почет и уважение, и талант, и гений – все в них, – задумчиво произнес он и, налив себе рюмку водки, начал резать ветчину.

Дверь комнаты распахнулась и в нее не вошел, а буквально влетел товарищ Дождева-Ласточкина по сцене, «рассказчик из народного быта» того же увеселительного заведения, Антон Антонович Легкокрылов.

– Дома и пирует… Ба, да ты Калифорнию, кажется, открыл, – увидал он лежавшие на столе деньги.

– Здравствуй, – подал Федор Николаевич руку приятелю, – садись… Сперва чаю или водки?

– Конечно, последней, – заявил Легкокрылов.

Федор Николаевич выпил налитую рюмку, закусил и, наполнив ее снова – пододвинул к усевшемуся за стол Легкокрылову, а затем собрал со стола деньги и сунул их небрежно в боковой карман пиджака.

Легкокрылов выпил, закусил и уставился на хозяина.

– Да откуда тебе такая уйма денег свалилась, наследство, что ли, получил? – задал он вопрос после некоторого молчания.

– А помнишь, Кречинский сказал, что во всяком доме есть деньги, надо уметь только их найти.

– Так что же?

– Ну, я и нашел…

– Где же и как ты нашел?

– Как! Ум, брат, всему делу начало, ум, но работает он подлец, только в крайности, потому и полагаю я, что все великие открытия сделаны нищими.

– Да ты не философствуй, а расскажи толком, – приставал гость.

– Нет, ты погоди, – продолжал Федор Николаевич, – остался я к первому дню праздника в этой только паре, даже фрачную на страстной заложил, а без нее, ты знаешь, каждый из нас, как солдат без ружья, за квартиру три месяца не плачено, хозяйка изгнанием грозит и только ради великого праздника милость оказала; – за душой ни полтины и вдруг одна гениальная мысль и в кармане три радужных.

– Три, – подавился даже куском ветчины пораженный такой суммой гость.

– Да, три.

– Но откуда же, не томи, голубчик!

– Изволь, для приятеля расскажу, – заметил Федор Николаевич. Затем, выпив рюмку водки и наполнив ее для Легкокрылого, он встал, подошел к комоду, взял цилиндр и подал его ему.

– Видишь!

– Вижу, шляпа, – недоумевал тот.

– Шляпа, – передразнил его Федор Николаевич, – а что на дне тульи написано?

– Ф. Н. Дождев-Ласточкин, – прочел Антон Антонович вытесненную золотом надпись и удивленно поднял глаза на хозяина. – Но в чем же дело? Не понимаю!

– Вот эта-то шляпа и принесла мне сегодня доходу триста рублей – словом, благоговей – это дорогая шляпа, – взял ее из рук Легкокрылого Федор Николаевич и бережно поставил на комод.

– Да не разводи бобы-то, расскажи! – не унимался Антон Антонович.

– Ты знаешь, что я с нашей шансонеткой Зюзиной разошелся, порвал все, она меня променяла на того восточного человека, который обыкновенно сидит у нас в первом ряду, то есть не на человека, а на ходячий набитый карман. Я ее не упрекаю, она сделала, подобно Периколле:

До гроба твоя Периколла.
Но больше страдать не могу…

Пропел Федор Николаевич и задумался.

Антон Антонович застыл в ожидании продолжения.

– Теперь ее удел – роскошь и блеск, а мой – нищета и страданье! – меланхолически начал Федор Николаевич. – Одно, с ее стороны, подло: она, по настоянию своего восточного человека, который ревнив, как Отелло, порвала со мной всякое знакомство и я не могу даже прибегать к помощи моей бывшей подруги жизни. Наконец, как я тебе говорил уже, я дошел до крайности… Фрачная пара, понимаешь ли ты, фрачная пара и та заложена… Сегодня утром я решился идти к ней с визитом и – пошел!..

– Ну?..

– Звоню; отворяет горничная, я вхожу, «Дома?» спрашиваю. Смешалась. – «Никак нет-с!» говорит. На столе в передней, стоит шляпа-цилиндр, – его шляпа, тоже с вытесненной золотом фамилией; я свою – поставил рядом. Я сперва хотел войти насильно, но вдруг гениальная мысль озарила меня! Я беру вместо своей его шляпу и – удаляюсь… Обрадованная горничная запирает за мной дверь.

Федор Николаевич снова умолк.

– Дальше, дальше! – прошептал Легкокрылов.

– Иду оттуда и прямо домой. Не проходит получаса, как ко мне является ее горничная с моей шляпой.

– Обменять изволили!

– Знаю.

– Позвольте получить?

– Триста рублей, ни копейки менее, – заявляю я и выпроваживаю вон с моей шляпой.

Проходит еще томительных полчаса, и горничная со шляпой и пакетом с тремя радужными является снова. Я возвращаю шляпу.

– Да ты, Федя, гений! – порывисто произнес Антон Антонович, – выпьем, ты мне плесни в чайный стакан – вместе хочу.

Федор Николаевич начал наливать водку.