Восхождение. Кромвель

2

Радость охватила все слои английского общества. Возрождалась надежда на лучшее будущее. Многие были убеждены, что грязные нравы двора, болтливое высокомерие, вялая, малодушная и непоследовательная внутренняя и внешняя политика, наносившая Англии тяжелый ущерб, навсегда останутся в прошлом, что отныне политика короля будет тверда и благоразумна и что благодаря такой долгожданной политике Англию ждет процветание.

В самом деле, сын выглядел как прямая противоположность отца. У него имелись достоинства, которых тот не имел. Король Карл отличался искренним благочестием, высокой нравственностью и наклонностью к аскетизму, впрочем, весьма далекому от пуританского фанатизма, он был хорошо образован, беспечная расточительность отца вызывала у него отвращение, в его покоях царили приличие и порядок, он держал себя с достоинством, был важен, но добр, его манеры вызывали почтительность и уважение, он представлялся другом правды, человеком прямым и возвышенным, серьезно относился к своим королевским обязанностям, занимался государственными делами, был чуток к изящному, умел верно ценить полотна великих художников, многие часы проводил за чтением Ариосто и Тасса, но в особенности увлекался Шекспиром. Все решили, что английский престол занял достойный, чуть ли не идеальный монарх.

Первым же своим действием король Карл подтвердил общие ожидания: после его коронации истекло только шесть дней, когда был обнародован ордонанс о созыве парламента. Зато вторым своим действием он показал, как мало он готов или способен считаться с коренными устремлениями английского общества: всего два месяца спустя он женился на французской принцессе, дочери Генриха Наваррского и Марии Медичи, которая была ревностной католичкой, верной последовательницей римского папы. Его новый брачный контракт мало чем отличался от брачного контракта с такой же ревностной католичкой испанской инфантой. Вместе с пятнадцатилетней королевой в Лондон прибыли католические священники и молодые придворные, для которых протестантская религия Англии была ненавистна. Понятно, что первая радость несколько потускнела, протестантская Англия встретила королеву-католичку холодно и настороженно. Многие опасались, что королевский двор рано или поздно превратится в рассадник папизма.

Тем не менее нация продолжала верить своему новому, такому обаятельному, такому добропорядочному монарху. Депутаты парламента съехались в Лондон восемнадцатого июня. Двадцать второго июня Бенджамен Редьяр, только что в предыдущем парламенте горячо осуждавший порочную практику короля Якова созывать общины когда ему вздумается, с той же горячностью призвал представителей нации поддержать то долгожданное, безусловно плодотворное согласие, которое с такой очевидностью наконец установилось между английским королем и английским народом. С энтузиазмом, поразительным для зрелого мужа на пятьдесят третьем году, он возгласил:

– От короля, который нами управляет отныне, мы вправе ожидать всевозможного блага и всевозможных щедрот для нашей страны!

Представители нации дружно согласились с оратором. Все-таки они сочли своим долгом прежде очистить королевскую власть от прежних ошибок. Ораторы, сменившие Редьяра, поднимались один за другим и обстоятельно изъясняли, какой серьезный ущерб нанесли Англии необдуманные соглашения с королями-папистами, какой тяжелый ущерб понесли английская промышленность и торговля от злонамеренного сближения с папистской Испанией, к каким злоупотреблениям привели монополии и налоги, вводимые помимо воли парламента, какие оскорбления наносились истинной вере послаблениями папистам в самой Англии, до какой степени недостойно поведение королевского духовника, который защищает римскую церковь, и с каким равнодушием глядит королевский флот на те бедствия, которые терпит английская торговля на всех морях от своих вооруженных до зубов конкурентов.

Собственно, новый король не успел совершить ни одного из перечисленных прегрешений. Представители нации, разгоряченные собственными речами, всего лишь предупреждали его, чтобы он не совершал горьких и непростительных ошибок упрямого, занозистого отца. Предупреждения были не только уместны, но и понятны, ведь король Карл не имел ещё опыта управления, был молод, ему едва-едва исполнилось двадцать пять лет, все эти годы он только учился, читал умные книги, наслаждался живописью и музыкой, а с делами, с порядком и, главное, с тонкостями государственных дел, от которых зависит благо или разорение подданных, не имел случая познакомиться непосредственно близко и представлял их себе в самом неверном, фантастическом свете. Он обладал пылким воображением, он посещал Мадрид и Париж, и всё то великолепие, пышность и непрерывное чествование единовластного короля представлялись ему единственно возможными почестями и образом жизни, единственно достойными его самого. Неприметно для всех и прежде всего для себя самого он успел превратиться в идеалиста монархического самодержавия, в коронованного мечтателя, которому одному дано знать, в чем состоит благо подданных, а потому он один обязан и может это благо устроить по своему образцу, он был убежден, что он знает и любит народ, что народ бесконечно и преданно любит его и что каждым своим появлением он делает свой народ безусловно счастливым, благодарным и сытым. На самом деле он не знал ни своего народа, ни истинного положения Англии, и всё, что в фантастических образах носилось в его голове, не имело ни малейшего соприкосновения с действительной жизнью.

Представители нации всего-навсего предостерегали его от пагубных ошибок отца, а для него их горячие речи звучали как несносимое оскорбление. Мудрый политик и ухом бы не повел, польстил бы охваченным патриотическим жаром ораторам, покаялся бы в грехах, которых не совершал, и своим представителям в палате общин строго-настрого наказал бы молчать или при случае поддакивать обличениям, в которых он сумел бы найти справедливость и пищу для размышлений, после чего получил бы от представителей нации всё, что хотел, ведь в большинстве случаев представители нации вполне удовлетворяются самой пылкостью собственных обличений. Королю Карлу были чужды эти обычные хитрости и увертки прожженных политиков. Эдуард Кларк, представлявший в парламенте короля, просидев два месяца в ненарушимом молчании, вдруг взорвался благородным негодованием и объявил, что многие ораторы употребляют неприличные выражения, которые оскорбляют величество. Тотчас вскочил с места Роберт Коттон, знаменитый ученый, из вполне умеренно настроенных представителей нации, и разразился филиппикой, полной ещё более благородного негодования и чрезмерной учености:

– Мы не просим у короля удаления дурных советников, как этот делал парламент при его предшественниках, Генрихе Пятом и Генрихе Шестом. Мы не желаем вмешиваться в выборы, как это было при Эдуарде Втором и Ричарде Втором, при Генрихе Четвертом и Генрихе Шестом. Мы не желаем, чтобы те, кого выберет король, были обязаны присягать перед парламентом, как это делалось при Эдуарде Первом, Эдуарде Втором и Ричарде Втором. Не желаем мы и того, чтобы парламент заблаговременно предписывал им образ действий, которому они должны следовать, как парламент считал своей обязанностью делать это при Генрихе Третьем и Генрихе Четвертом. Мы не желаем даже того, чтобы его величество дал обещание, как давал обещание Генрих Третий, делать всё с согласия верховного народного совета и ничего не предпринимать без его приговора. Напротив, как верные подданные мы только высказываем наши скромные пожелания. Мы хотим всего лишь того, чтобы король, окружив себя советниками мудрыми, почтенными и благочестивыми, исцелил с их помощью бедствия государства и никогда не руководился какими-либо личными мнениями или советами неопытных, недостойных людей.

Это была спокойная, однако искусная речь, в которой таился жестокий упрек молодому монарху. С одной стороны, просвещенный оратор давал понять, что нынешний парламент своей умеренностью значительно отличается от всех прежних парламентов, что на этот раз представители нации настроены мирно и готовы сотрудничать с ним, если он действительно возьмется исцелять бедствия государства, с таким единодушием указанные в предыдущих речах. С другой стороны, он указывал молодому монарху, что английский парламент в силу давней традиции обладает непререкаемым правом не только советовать своему королю, но и требовать от него определенных гарантий, когда тот нарушает традицию.

Главное в его речи было именно то, что смиренный знаток ордонансов и хартий подтвердил это право, неоспоримое и священное для представителей нации, постоянно отвергаемое многими королями, а королем Яковом вовсе отвергнутое, признанное несуществующим. Своими учеными ссылками на Эдуардов и Генрихов он дал толчок прежде сдержанным, однако давно наболевшим страстям. Не успел тихий ученый из самых умеренных депутатов опуститься на место, как весь зал заседаний вскочил. На Эдуарда Кларка обрушилась буря негодования. От него требовали без промедления объяснить, что именно в обличении бедствий народных показалось ему неприличным и оскорбительным, но не давали ему говорить. Когда вспышка гнева понемногу угасла, этот верный приверженец короля повторил свои обвинения. Буря негодования вновь подняла представителей нации на дыбы. Самые непримиримые потребовали, чтобы Эдуард Кларк покинул зал заседаний. Он всё же остался, поддержанный незначительным большинством.

Раскол в рядах представителей нации стал очевиден. Согласие между королем и парламентом всё ещё оставалось возможным. Оценив по достоинству это новое обстоятельство, король Карл сделал неожиданный хитрый дипломатический ход. Вы ненавидите Испанию, вы хотите войны, я готов воевать, – приблизительно такова была его мысль, – вотируйте налог на войну. Король Карл недаром учился, его логика была безупречной. Однако у представителей нации была своя логика, не менее основательная. Да, мы хотим войны с ненавистной Испанией, но ещё больше мы хотим устранить бедствия, причиненные Англии вашим отцом, устраним бедствия и отправимся на войну. Устранять бедствия, учиненные неудержимым отцом, королю не хотелось. Рассчитывая, по всей видимости, вызвать сочувствие представителей нации, он представил в палату общин ясный отчет о состоянии королевской казны. Из отчета следовало, что казна также находится в бедственном состоянии, и уж если начинать устранять бедствия, учиненные его неудержимым отцом, то начинать следует с королевской казны. Эта своеобразная мысль представителям нации не пришлась по душе. Понимая, что король все-таки должен на что-то существовать, они вотировали кое-какие субсидии, однако лишь одним годом ограничили королевские пошлины, прозрачно указывая, что сперва народные бедствия, а после них бедственное положение королевской казны. Палата лордов отказалась утвердить такое решение палаты общин, признав его оскорбительным, к тому же и в палате лордов нашлись неглупые знатоки королевских ордонансов и хартий, а по ордонансам и хартиям выходило, что прежде королевские пошлины утверждались на всё время правления короля, а не на какой-либо ограниченный срок. Тем не менее представители нации объявили, что они не отступятся от своих прав. В ответ король Карл объявил, что он уважает права представителей нации, но сумеет обойтись и без них. Двенадцатого августа он распустил представителей нации по домам.

Все-таки он не решился идти напролом. Чтобы несколько посгладить дурное впечатление от своей женитьбы на ревностной католичке, что тоже воспринималось как бедствие, он распорядился провести долгожданные процессы против папистов. Отныне католикам запрещалось без особого разрешения отлучаться от своего дома более чем на пять миль, им запрещалось носить оружие, их обязывали вызвать в Англию тех сыновей, которые обучались в католических странах. Это делалось явно. Тайно католикам разрешалось откупаться от охочих до денег духовных властей или испрашивать милость у самого короля.

Король начал двойную игру. Очень скоро это вышло наружу. Впечатление сгладить не удалось. Короля открыто обвинили в двуличии. Его репутация стала стремительно ухудшаться особенно после того, как Тайный совет предписал лордам-наместникам в графствах учинить принудительный заем с зажиточных подданных, которые будто бы по первому требованию обязаны помогать своему королю. Несмотря на угрозу Тайного совета разобраться с каждым, кто откажется делиться своими доходами с королем или хотя бы промедлит заявить свою преданность значительной суммой, жаждущих ни с того ни с сего помогать королю оказалось немного, суммы займа были собраны смехотворные, а о короле стали отзываться с легким презрением.

Тогда в пустой голове Бекингема созрела дурацкая мысль. Всем известно, что испанцы истребляют и грабят туземцах в колониях и награбленное добро, большей частью в слитках золота и серебра, отправляют в Испанию морем. Что из этого следует? Из этого следовало, по мнению первого королевского лорда, что не может быть ничего дурного в том, чтобы грабить испанские порты и испанские корабли, пополнять королевскую казну награбленным у испанцев награбленным ими золотом и серебром, на это золото и серебро снаряжать корабли, вербовать солдат и матросов, чтобы снова грабить испанские порты и испанские корабли и наполнять королевскую казну награбленным у испанцев награбленным ими золотом и серебром. Стоит только начать ограбление испанских грабителей, и замечательный процесс непрерывного наполнения королевской казны покатится сам собой, без малейших усилий со стороны короля, Тайного совета, министров, первого лорда и представителей нации, стало быть, процесс надобно начинать не откладывая.

Дурацкая мысль имела только один недостаток, но недостаток существенный: чтобы приняться за ограбление испанских грабителей, требовалась первоначальная, довольно крупная сумма. В королевской казне такой суммы не обнаружилось. Зажиточные подданные отказывались королю давать в долг. Кое-какую сумму все-таки наскребли и сделали так: наняли несколько английских пиратов, славившихся своей крайней жестокостью в ограблении испанских грабителей, с тем, чтобы они тайно делились добычей с королевской казной, снарядили несколько кораблей королевского флота и отправили их пиратствовать в Атлантический океан, затем на последние деньги укомплектовали флотилию сбродом, слонявшимся без дела по портовым тавернам, и нагрянули на Кадикс, чтобы ограбить его и доставить добычу королевской казне.

В самые сжатые сроки королю Карлу и его прислужнику Бекингему пришлось убедиться, что никакого ограбления нельзя организовать на медные деньги, тем более нельзя на медные деньги захватить хорошо укрепленный, подготовленный к длительной обороне испанский порт. Эдуард Сесил виконт Уимплдон оказался плохим адмиралом, королевские офицеры никуда не годились, солдаты и матросы, набранные большей частью из безработных пиратов, не знакомые с дисциплиной, пьянствовали и не повиновались своим командирам. Флотилия втянулась в Кадикский залив, рассчитывая своим маневром отрезать все подступы испанскому флоту, высадить экспедиционный корпус и захватить порт, однако никаких подступов не отрезала, никого не высадила и ничего не взяла. От длительного стояния на якорях команды окончательно развалились, продовольствие подходило к концу, солдаты и матросы умирали от голода и болезней, и шестнадцатого ноября 1625 года Эдуард Сесил виконт Уимплдон отдал приказ о поспешном возвращении к родным берегам. Так же печально завершились и предприятия королевских пиратов. Руководимые столь же скверными офицерами, они редко вступали в схватки с испанцами, ограбить никого не смогли или, возможно, скрывали добычу и возвращались в английские порты потрепанными, с порванными снастями и парусами, с поломанными мачтами, с разбитыми надпалубными постройками, следствие бурь, и с уменьшенными наполовину командами, следствие болезней и беспробудного пьянства. Одни подкупленные Бекингемом пираты по-прежнему свирепствовали на торговых путях и в колониях, однако по не понятным для Бекингема причинам отказывались по-братски делиться с королевской казной.

Шестого февраля, всего полгода спустя после начала самостоятельного правления, пришлось созвать новый парламент, На этот раз по совету герцога Бекингема король Карл решил получить только самых покладистых, самых верноподданных депутатов. Графу Джону Дигби Бристолю, самому непримиримому противнику всевластия Бекингема, было отказано в приглашении, а Эдуарда Кока, Роберта Филиппса, Томаса Уентворта, Френсиса Сеймура, Грея Палмера, Уильяма Флитвуда и Эдуарда Элфорда, самых сильных и самых опасных ораторов распущенного парламента, назначили шерифами в графствах, и право быть избранными ими было утрачено. И король и его первый министр по наивности полагали, что одна эта жалкая кучка обозленных смутьянов портит всё дело, без них депутаты будут покладисты и королевская казна, которую не удалось наполнить ограблением испанских грабителей, благополучно наполнится новыми налогами и повышением пошлин.

Однако спустя всего несколько дней пришлось убедиться, что передряги с королевской казной приключаются вовсе не по вине жалкой кучки обозленных смутьянов. Впрочем, и представители нации, тоже по своей невинности в делах государства, считали, что все разногласия между королем и парламентом возникают единственно по вине дурных, озлобленных и непримиримых советников, какими себя по неопытности окружает король. Самый недостойный, самый несносный советник, лишенный малейших проблесков государственного ума, был у всех на виду. Виновником всех бедствий, неурядиц и несуразностей и родовитые лорды, и менее родовитые представители нации, и последний из горожан называли герцога Бекингема. Достаточно было перечислить все титулы, звания и должности этого жадного до почестей, мелко тщеславного, ничтожного человека, чтобы понять, что он присосался к королевской власти единственно ради того, чтобы безмерно возвеличить себя: Джордж Вильерс герцог, маркиз и граф Бекингем, виконт Вильерский, барон Уэлдонский, генерал-адмирал Англии и Ирландии, главный командир кораблей и морей, генерал-лейтенант-адмирал, генерал-капитан и начальник флотов и армий его величества, обер-шталмейстер, лорд-телохранитель, канцлер и адмирал над пятью портами, констебль дуврского замка, судья в управлении королевскими лесами и охотами на юге от Трента, констебль виндзорского замка, камергер, кавалер ордена Подвязки, тайный советник и ещё с десяток менее важных званий и должностей, которые в общей сложности, вместе с другими подачками короля, приносили ему доход около 284 395 фунтов стерлингов из вечно пустой королевской казны. Терпеть и кормить этого сибарита и бонвивана, тем более продолжать держать его около короля представители нации считали недопустимым, и двадцать первого февраля они вошли в палату лордов с ходатайством начать против герцога Бекингема судебный процесс.

Правда, обвинить первого министра на законном основании было нельзя, ведь он никаких законов не нарушал, ничего не украл, никого не убил, а всё, чем он владел, было ему добровольно даровано королем. Род рукой у представителей нации были только разнообразные слухи, легенды, молва. Среди представителей нации было немало юристов, стало быть, они понимали, что этакую дребедень невозможно в качестве доказательства вины представить – суду. Они и не хотели суда. Им было достаточно опорочить первого министра и любимчика короля и таким недостойным путем принудить его отправить Бекингема в отставку. Двадцать второго апреля на основании слухов, легенд и молвы было зачитано обвинение. Нечего удивляться, что герцог Бекингем без труда опроверг все статьи.

Тем не менее разразился скандал, на который, собственно, и рассчитывали представители нации. Граф Джон Дигби Бристоль подал в палату лордов жалобу на то, что его не пригласили в парламент. Палата лордов признала жалобу справедливой. Королю Карлу пришлось послать опальному приглашение, однако видеть его в парламенте он не хотел, и следом за приглашением отправил приказ, запрещавший графу покидать свои замки. Граф сочинил новую жалобу. Король Карл обвинил строптивого графа по самой скользкой статье: оскорбление величества. Верно сообразив, что тучи сгущаются, настойчивый граф обвинил герцога Бекигема в злоупотреблении властью, что подбросило жару в скандал, поскольку граф Бристоль был старым придворным и не понаслышке знал проделки генерал-адмирала, лорда-телохранителя и обер-шталмейстера. Теперь герцог Бекингем был обвинен с двух сторон. Его положение при дворе повисло на волоске. Не считаться с этим было нельзя. Король Карл попытался урезонить разгорячившихся представителей нации. Самых непримиримых из них он пригласил к себе для беседы. Вновь были поставлены кресла. Вновь приглашенные депутаты вступили в тронный зал один за другим и в строгом молчании сели, приготовившись слушать, ожидая, что король Карл наконец сознает свои заблуждения и пойдет на уступки. Король Карл им сказал:

– Я должен объявить вам, что не потерплю, чтобы вы преследовали кого бы то ни было из моих слуг, тем менее тех, которые поставлены так высоко и так близко ко мне. Бывало, спрашивали: что мы сделаем для человека, которого почтил король? Теперь находятся люди, которые ломают себе голову, придумывая, что бы сделать против человека, которого королю угодно было почтить. Я желаю, чтобы вы занялись делом о моих субсидиях. Если же нет, тем хуже будет для вас самих. И если из этого выйдет какое-нибудь несчастье, я, конечно, почувствую его после всех.

Депутаты всё в том же строгом молчании поднялись со своих кресел, отдали поклон королю и удалились один за другим. Молчание было зловещим. Опасаясь, что жалобы графа Бристоля будут уважены, король Карл запретил судьям отвечать на запросы палаты лордов. Тогда против герцога Бекингема объединились обе палаты. Представители лордов и общин собрались на совместное заседание, чтобы выработать общие требования. Не успело закончиться их совещание, как повелением короля Дадли Диггс и Джон Элиот были арестованы за дерзкие речи и отправлены в Тауэр. Представители нации обязали представителей короля передать, что не станут заниматься никакими субсидиями, пока арестованные не получат свободу. Арестованные были освобождены. Со своей стороны палата лордов потребовала освобождения несколько ранее арестованного графа Эрундела. Король Карл освободил и его.

Колебания повредили ему. Он всем показал, что он нерешителен, слаб, сам не ведает, как ему поступить. Окрыленные замешательством короля представители нации изготовили генеральную ремонстрацию. Король Карл распустил слух, что разгонит парламент, вместо того чтобы сразу его разогнать. Вновь против него ополчились и лорды, что лишало его всякой опоры в парламенте. В палате лордов изготовили адрес, в котором советовали королю воздержаться от столь несообразного обращенья с парламентом, и все лорды вызвались войти в депутацию, которой поручалось передать адрес по назначению. Королем овладела паника. Он заспешил. Пятнадцатого июня парламент был объявлен распущенным. Королю показалось этого мало. От его имени была распространена прокламация. Прокламация объясняла, что представители нации не имеют права привлекать к суду королевских министров, что единственно от воли и желания короля может зависеть, когда и на какой срок созывать парламент и когда его распускать, и что отчета свои действия король дает только Богу. Текст генеральной ремонстрации был изъят и сожжен публично на площади. Лорд Эрундел был посажен под домашний арест. Граф Бристоль попал на излечение в Тауэр. Туда же был во второй раз отправлен Джон Элиот.

Откровенная вражда ничего хорошего не принесла королю. Он повелел собирать налоги, которые отказались утвердить представители нации, – многие налогоплательщики увидели в его повелении грубое попрание своих прав, записанных в Великой Хартии вольностей, и на этом основании отказывались платить. Его лорды-наместники вновь получили приказ обложить горожан принудительным займом – горожане всюду были возмущены и не повиновались властям. Власти прибегали к арестам – насилие не возымело успеха. Королевской казне перепадали жалкие крохи, которых не хватало даже на подачки придворным.

Между тем война с Испанией продолжалась. Без денег и талантливых полководцев она велась вяло, ограничиваясь отдельными скоропалительными стычками на море, более похожими на внезапные налеты пиратов, чем на умело организованные сражения королевского флота. Становилось ясно, что пора заканчивать эту бессмыслицу, а Бекингем умудрился затеять другую. Будучи сватом в Париже, этот тщеславный красавец, известный множеством любовных интриг, заварил наполовину искренний, наполовину искусный любовный роман с королевой АННОЙ Австрийской. Роман тлел кое-как. Любовникам, разделенным Ла Маншем, редко удавалось встречаться. Разумеется, их быстрые короткие встречи окружала строжайшая тайна, однако во Франции не могло быть таких тайн, о которых рано или поздно не узнавал кардинал Ришелье. Его агенты дежурили в портах. Поездки Бекингема сделались невозможны. Бекингем пригрозил великому кардиналу войной. Великий кардинал не мог поверить в эту очевидную дурь, но он был истинный, прирожденный политик, государственный человек, он должен был принять надлежащие меры. Его трудами началось укрепление прежде слабого королевского флота, его тайные посланцы вступили в переговоры о союзе с Испанией. Его приготовления не могли укрыться от английских шпионов, Бекингему нетрудно было убедить легковерного Карла, что война неизбежна. Третьего декабря 1626 года последовал указ, которым предписывалось захватывать в английских территориальных водах французские корабли и товары. Великий кардинал не остался в долгу, французские власти арестовали около двухсот английских и шотландских торговых судов, вышедших из Бордо с грузом вина, а двадцатого апреля 1627 года ему удалось заключить с Испанией военный союз о взаимной помощи на случай войны с какой-либо из третьих держав, и война стала действительно неизбежной.

Запугав короля французской опасностью, Бекигем надумал приманить англичан религиозной идеей. Всенародно провозглашалось благородное нападение на проклятых папистов во имя защиты и спасения притесненных и униженных гугенотов, нашедших свое последнее прибежище в Ларошели. На благое дело был объявлен принудительный заем, причем оказалось, что сумма займа каким-то образам равна сумме как раз тех субсидий, которые палата общин соглашалась утвердить только ценой низвержения герцога Бекингема. Лордам-наместникам было предписано расследовать каждый случай отказа, дознавая, почему отказался, кто подучил, какими речами и с какими намерениями, чем опять-таки грубо попирались права англичан. Набранных наспех солдат размещали постоем в частных домах. Постой стоил мирным подданным дороже любого королевского займа. Портовым городам вменялось в обязанность поставлять на свой счет королевскому флоту военные корабли с полным вооружением и экипажем. Жителей Лондона обложили двадцатью кораблями, столько на отражение Непобедимой Армады с них не потребовала и королева Елизавета. Лондонцы попытались протестовать, указав на её достойный пример, и получили в ответ, что прошедшие времена должны подавать пример повиновения, а не протеста. По всем церквям рассылались обязательные проповеди о благости слепого повиновения данному Богом монарху, а когда кентерберийсий архиепископ Джордж Эббот запретил в своих приходах эти явным образом корыстные проповеди, его отрешили от должности и сослали в дальний приход.

Для возбуждения народного негодования ничего лучше придумать было нельзя. Англичане негодовали. Негодующих вербовали в матросы или в солдаты или отправляли в тюрьму. Ни один деспот в прежние времена не решался на столь суровые и несправедливые меры, попиравшие национальную гордость каждого англичанина и Великую Хартию вольностей. Немудрено, что негодование не только не пошло на убыль, но продолжало расти, точно кучи сухого хвороста подбрасывались в костер.

Герцог Бекингем не смущался ничем. Он не стал объявлять французам войну, рассчитывая на успех вероломного нападения. Двадцать седьмого июня 1627 года из Портсмута вышел кое-как сколоченный флот из девяноста разношерстных кораблей с наспех навербованными солдатами и матросами. Малые корабли сдерживали большие, и флотилия почти целый месяц тащилась до Ларошели, так что великий кардинал успел получить донесения своих шпионов и принять первые меря для обороны. Правда, казна французского короля тоже оказалась пуста, и численность его армии была незначительной. Однако великий кардинал был не чета великому адмиралу, как не стеснялся сам себя величать Бекингем. Он тотчас пожертвовал на войну полтора миллиона ливров собственных средств. Его достойный пример вдохновил зажиточных горожан. Без вымогательств, без лживых проповедей, без арестов и тюрем и без парламента казне был открыт кредит в четыре миллиона ливров. Не успел великий адмирал войти в залив Ларошели, высадиться на острове Ре, запирающий порт, и осадить форт Сен-Мартен, как великий кардинал реквизировал все торговые корабли на атлантическом побережье Франции, вооружил их, набрал десять тысяч солдат и перебросил их к Ларошели. Нападение замялось и затопталось на месте, дисциплина падала, солдаты начинали голодать, появились больные, а к острову Ре проскользнули французы и доставили в форт Сен-Мартен продовольствие и боеприпасы. Только двадцатого октября великий адмирал решился на приступ. Нестройные ряды атакующих были отбиты с большими потерями. Пользуясь замешательством англичан, великий кардинал высадил на остров десант. В ночь с пятого на шестое ноября великий адмирал скомандовал новый приступ. И этот приступ был с успехом отбит. Англичане потеряли только убитыми около шестисот человек. Армия великого адмирала разваливалась у него на глазах. Великим адмиралом овладела трусливая паника. Паника передавалась солдатам. Он поспешил скомандовать отступление. Отступление велось в беспорядке. Солдаты и офицеры, сбивая друг друга, бросились на корабли. Французы преследовали их по пятам. Великий адмирал потерял ещё около двух тысяч солдат. На торжествующем острове были брошены пушки, лошади, почти всё снаряжение и знамена. Английские корабли поспешно выбрали якоря, подняли паруса и вышли в открытое море. Посреди этой паники, вероятно, не отдавая отчета, что говорит, великий адмирал пообещал гугенотам, запертым в Ларошели, доставлять продовольствие и боеприпасы и ничего не доставил, поклялся вскоре вернуться и не вернулся.