Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава третья. Жожо Ставка
Черт возьми, да ведь это пели по-французски! Старикан-коротышка. Я прислушался:
Я был потрясен. Он исполнял песню медленно, как реквием. И «тра-ля-ля» с веселой иронией, и «виват закон», над которым зубоскалят парижские пригороды, звучали совершенно правдиво. Но чтобы до конца прочувствовать всю иронию, надо было самому побывать на каторге.
Я смотрел на старика. Ростом он был от горшка два вершка, в чем я позднее убедился, – один метр пятьдесят пять сантиметров. Более живописного каторжника я в жизни не встречал. Белоснежные волосы, седые, косо подрезанные, длинные бакенбарды. Джинсы, толстый широкий кожаный ремень. На правом боку у него висели длинные ножны, а из них торчала изогнутая рукоятка, как раз на уровне паха. Я подошел поближе. Старик был без шляпы (она лежала на земле), и я отчетливо увидел темно-красные пятна на его широком лбу. Они ярко проступали на задубелой и загорелой коже старого пирата. Брови у него были длинные и кустистые: чтобы привести их в порядок, определенно требовалась расческа. Под ними – стальные серо-зеленые глаза. Они, словно буравчики, прошивали меня насквозь. Не успел я сделать и четырех шагов, как он произнес:
– Ты явился с каторги. Это так же верно, как то, что меня зовут Ставка.
– Точно. А меня – Папийон.
– А я – Жожо Ставка.
Он протянул мне руку и пожал мою искренно и откровенно, как следует, чисто по-мужски: не очень сильно, не до хруста пальцев, когда бахвалятся своей силой, но и не мягко, как лицемер или хиляк. Я предложил:
– Зайдем в бар, пропустим по стаканчику. Плачу я.
– Нет, пойдем ко мне. Тут рядом. Видишь белый дом? Я называю его Бельвиль – в честь места, где я вырос. Там и поговорим спокойно.
В доме оказалось чисто, прибрано. Хозяйство вела молодая жена, совсем юная, лет двадцати пяти. А ему, поди, шестьдесят. Звали ее Лола. Смуглянка-венесуэлка.
– Добро пожаловать! – приветствовала она меня, мило улыбаясь.
– Спасибо.
– По стаканчику пастиса? – предложил Жожо. – Один корсиканец привез мне двести бутылок из Франции. Сам оценишь, хорош он или плох.
Лола принесла вино, и Жожо одним махом проглотил три четверти стакана.
– Ну и?.. – спросил он, уставившись на меня.
– Что «ну и»? Наверно, хочешь, чтобы я рассказал о себе?
– Верно, приятель. А имя Жожо Ставка тебе ничего не говорит?
– Нет.
– Скоро же меня забыли! А ведь на каторге со мной считались: не было человека, кто бы с такой же легкостью выбросил семь или одиннадцать в кости, правда слегка подпиленные, но не нашпигованные свинцом. У людей короткая память. И то правда – это было не вчера. В конце концов, мы все-таки из тех, кто оставляет свой след и о ком слагают легенды. Но, судя по твоим словам, все это уже забыто. А ведь прошло всего несколько лет. Неужели правда? Тебе действительно никто не говорил обо мне? – Он казался глубоко возмущенным.
– Честно. Никто и ничего.
И снова глаза-буравчики сверлили меня насквозь.
– Ты на каторге не задержался. Ишь рожа-то какая гладкая!
– Тринадцать лет вместе с Эль-Дорадо, по-твоему, ничего?
– Не может быть. По тебе и не скажешь. Только тот, кто побывал на каторге, может определить, откуда ты явился, да еще ему надо быть хорошим физиономистом, чтобы не ошибиться. Поди, жил там припеваючи, так ведь?
– Не скажи: острова Спасения, тюрьма-одиночка…
– Ну и уморил! Прямо уморил! Острова?! Не колония, а курорт. Там только казино не хватает! Я понял, мсье. Для тамошних зэков это не каторга, а рай: морской бриз, крабы, рыбалка, комаров нет… А на десерт время от времени еще перепадает курдючок или пирожок с бородкой от жены какого-нибудь багра, явно позабывшего о своих супружеских обязанностях!
– Ну хватит!
– Тихо-тихо, не возражай. Я-то знаю. На островах сам не был, зато много слышал. Рассказывали.
Да… Может, этот тип и выглядел живописно, но зато явно нарывался на неприятности. Я обозлился. Насовал мне тут дерьма под нос! Я сидел, едва сдерживаясь. А он себе продолжал:
– Ha двадцать четвертом километре вот была каторга так каторга! Это место ни о чем тебе не говорит? Вижу, что нет. Судя по морде, ты ее даже и не нюхал! А я там побывал, приятель! Сто человек – и у всех резь в брюхе. Одни стоят, другие лежат, третьи скулят, как собаки. А вокруг только лес, что твоя стена. И не они повалят эту стену, а она их повалит. Это тебе не лагерь для лесорубов. По точному определению лагерного начальства, это яма, спрятанная в гвианских джунглях, из которой, если сбросят, не выберешься. И человек пропал – ни слуху ни духу. Так что лучше помолчи, Папийон! Со мной у тебя эти штучки не пройдут. Мне мозги не запудришь. Ты совсем не похож на избитую собаку, равно как и на доходягу со впалыми щеками, приговоренного к пожизненному сроку, у которого вместо тела остались кожа да кости. Посмотри на себя и тех, кто чудом вырвался из ада, – над их лицами поработали словно стамеской, превратив физиономии молодых парней в личины дряхлых стариков. Тебе это и не снилось. Так мои выводы верны: вся твоя каторга – каникулы у моря с солнечными ваннами.
Ну и напор у этого гуся! Интересно, чем закончится наша встреча?
– А для меня, как я уже говорил, это была яма, бездонная сточная канава, откуда живым никто не выходил, – амебная дизентерия, разрушающая тебя изнутри, кишки так и выворачивает наружу. Поверь, дружище, я говорю чистую правду, хотя и не могу описать все так красочно, как это сделал Альбер Лондр. Я читал его и тебе советую. Сам увидишь, у него написано то же самое, о чем я тебе только что рассказал.
Я внимательно смотрел на кипучего коротышку. Энергия из него так и била. Я тем временем прикидывал, под каким углом лучше всего заехать ему по морде. Но в последний момент я дал задний ход. Решил подружиться. Сорваться было несложно, а ведь он мог еще пригодиться.
– Ты прав, Жожо. Нечего разводить сыр-бор из-за тех лет, что я провел на каторге. Я в отличной форме, и нужен такой знаток, как ты, например, чтобы определить, откуда я явился.
– Согласен. Чем сейчас занимаешься?
– Работаю на золотом руднике «Ла Мокупия». Восемнадцать боливаров в день. Но я получил разрешение жить, где хочу. Принудиловка окончена.
– Держу пари, ты хочешь отправиться в Каракас на поиски приключений.
– Верно. Очень хотелось бы.
– Но Каракас – большой город, и жить там – значит рисковать по новой. Едва выбрался и снова хочешь окунуться?
– Мне надо свести кое с кем счеты за каторгу: фараоны, свидетели, прокурор. Тринадцать лет за преступление, которого не совершал: острова, что бы ты о них ни думал, тюрьма-одиночка на Сен-Жозефе – самое страшное, что могла придумать карательная система и с чем мне довелось столкнуться. Да еще, прикинь: посадили в двадцать четыре года.
– Сволочи! Они же украли у тебя молодость. Что, все действительно так и есть? Или ты до сих пор, как перед судом, разыгрываешь из себя невиновного?
– Невиновен, Жожо! Клянусь памятью матери.
– Теперь понятно! Трудно проглотить такое оскорбление. Но если хочешь заработать бабки на свои дела, необязательно отправляться в Каракас. Поедем со мной.
– Куда?
– За алмазами, приятель. За алмазами! Государство здесь щедрое. Венесуэла – единственная страна в мире, где разрешается свободно рыться в земле. Копай золотишко и алмазы, где захочешь. Только одно условие: никакой техники. Лопата, кирка и сито – вот и все орудия труда.
– И где же лежит это настоящее Эльдорадо? Разумеется, не там, откуда я только что явился?
– Далеко, очень далеко – в буше. Несколько дней на муле, потом на лодке, а затем пешком со всем инструментом на своем горбу.
– Так это еще бабушка надвое сказала.
– Во всяком случае, это единственный способ сорвать жирный куш. Представь себе, что попалась «бомба», – вот ты и богат! И к твоим услугам любые женщины. Они тебе и покуривают, и попердывают, и все в шелках. Захочешь предъявить свой счет – пожалуйста, отправляйся.
И Жожо понесло. Глаза его блестели от возбуждения. Он принялся с жаром объяснять мне, что такое «бомба», о которой я слышал еще на руднике. Это маленький кусочек земли, не больше крестьянского носового платка, где по какому-то капризу природы гнездятся сотня, две, пять сотен, а то и тысяча карат алмазов. Стоит одному старателю найти «бомбу» в глухом месте, как о ней тут же всем становится известно. Будто срабатывает некий сверхъестественный телеграф. Старатели начинают стекаться отовсюду. Десяток человек быстро разрастается до сотни и тысячи. Они чуют золото и алмазы, словно голодная собака кость или гнилой кусок мяса. Достаточно кому-то найти алмазов больше обычного, глядишь – с юга, севера, запада и востока на это место прибывают люди всех национальностей. Сначала венесуэльцы. Крутой народ без определенного рода занятий и профессий. Им осточертело целый день махать киркой и рыть канавы за двенадцать боливаров. Они слышат зов джунглей и больше не хотят, чтобы их семьи ютились в кроличьих клетках, поэтому знают, на что идут. Они будут работать от зари до зари в жесточайших климатических и погодных условиях. Они обрекают себя на несколько лет ада. Зато у их жен будет светлый, просторный дом, дети сыты и одеты и смогут посещать школу. Да еще и продолжить учебу после школы.
– И все это благодаря одной «бомбе»?
– Не будь идиотом, Папийон! Тот, кто нашел «бомбу», никогда уже не возвращается на прииски. Он богач до конца своих дней, если на радостях не свихнется настолько, что начнет кормить своего мула банкнотами в сто боливаров, смоченными в тминной или анисовой водке. А я тебе говорю о труженике из простого люда, который ежедневно будет находить маленькие, пусть даже крошечные, алмазы. Все равно он заработает в десять-пятнадцать раз больше, чем в городе. Кроме того, он будет ограничивать себя во всем, поскольку там за все платят золотом или алмазами, но зато его семья сможет жить гораздо лучше.
– А еще откуда едут?
– Да отовсюду. Бразильцы, жители Британской Гвианы, тринидадцы, все, кто бежал от бесстыдной эксплуатации на фабриках, хлопковых плантациях или еще где. А есть и настоящие авантюристы, которые дышать не могут, если перед ними не открыты беспредельные горизонты. Они готовы поставить на кон последнее, но не упустить своего шанса: итальянцы, англичане, испанцы, французы, португальцы – всех не перечислишь! Ужас какие только сволочи не лезут в эти благословенные края! Ты даже представить себе не можешь, какие напасти их там поджидают: пираньи, анаконды, москиты, малярия, желтая лихорадка. Но Всевышний также рассыпал по этой земле золото, алмазы, топазы, изумруды и иные богатства! И люди копошатся в своих ямах, стоя в воде по пояс. Работа адская: забываешь про солнце, комаров, голод и жажду. Роешь и копаешь, роешь и копаешь, словно крот, выбрасывая на поверхность глинистый грунт. Затем пропускаешь его много раз через сито – промываешь, промываешь и промываешь, с единственной целью – найти алмазы. Более того, просторы Венесуэлы огромны, и в джунглях не встретишь никого, кто бы потребовал у тебя документы. Так что прелесть не только в алмазах, но и в полной уверенности, что ни один фараон тебя не побеспокоит. Райский уголок, если ты в бегах и хочешь перевести дух.
Жожо закончил рассказ. Он ничего не упустил, теперь мне все известно. После минутного размышления я ответил:
– Поезжай один, Жожо. Работенка не по мне: не потяну. Надо быть одержимым и верить, как в божество, в то, что удастся отыскать проклятую «бомбу» в подобном аду! Ты – другое дело. Да, поезжай один. А я поищу свою «бомбу» в Каракасе.
И снова жесткий взгляд Жожо прошил меня насквозь.
– Понял. Ты не изменился. Хочешь знать, что я в действительности о тебе думаю?
– Валяй.
– Ты уезжаешь из Кальяо, потому что тебе не дает покоя груда золота, что лежит на руднике «Ла Мокупия» без должного присмотра. Так или нет?
– Так.
– Ты отступился от нее, поскольку не хочешь осложнять жизнь бывшим зэкам, нашедшим здесь тишь, и гладь, и Божью благодать. Так или нет?
– Так.
– Ты полагаешь, что там, куда я предлагаю двинуть, можно пройти мимо «бомбы» по принципу: много желающих – мало избранных. Так или нет?
– Совершенно верно.
– И «бомбу» ты предпочитаешь поискать в Каракасе, готовенькую; в огранке, у ювелира или оптовика.
– Возможно, но не уверен. Посмотрим.
– Да, ты действительно закоренелый авантюрист, тебя только могила исправит.
– Ну не скажи! Ты забываешь о той занозе, которая торчит у меня в груди и постоянно кровоточит, – жажде мести. Ради нее я пойду в огонь и воду.
– Месть или авантюра, но тебе нужны бабки! Вот что, поедем со мной в буш. Ты увидишь, там чертовски здорово!
– С киркой и лопатой? Не для меня!
– У тебя что, сильный жар, Папийон? Или ты спятил со вчерашнего дня, почувствовав себя вольной птицей?
– У меня такого ощущения нет.
– Однако ты забыл главное! Мое имя – Жожо Ставка.
– Согласен. Ты игрок-профессионал. Но я не вижу никакой связи с идеей работать как вол.
– И я не вижу, – говорит он, корчась от смеха.
– Как? Значит, не надо отправляться на прииски, чтобы добывать алмазы из земли? Откуда же мы их тогда возьмем?
– Из карманов старателей.
– Но каким образом?
– Играя по ночам в кости и иногда проигрывая.
– Понял, старина. Когда отправляемся?
– Минуточку.
Довольный произведенным впечатлением, он с трудом поднялся из-за стола и передвинул его на середину комнаты. Затем расстелил на нем шерстяное одеяло и достал шесть пар игральных костей.
– Посмотри-ка на них хорошенько.
Я принялся внимательно рассматривать. Кости как кости.
– Никто не может сказать, что кости с подвохом. Так или нет?
– Никто.
Из замшевого футляра он вынул штангенциркуль и протянул его мне.
– Измерь.
Одна из сторон кости была спилена и тщательно отполирована. Убрано меньше десятой доли миллиметра. Прекрасно сработано.
– А ну, попробуй выбросить семь или одиннадцать.
Я бросил. Ни семи, ни одиннадцати.
– А теперь я.
Он намеренно сделал на одеяле чуть заметную складку и взял кости, удерживая их кончиками пальцев.
– Это называется «пинцет», – пояснил Жожо. – Я бросаю! Вот тебе семь! И одиннадцать! И одиннадцать! И семь! Хочешь шесть? Р-раз – и шесть! Можно и так: четверка и двойка – шесть! Пятерка и единица – шесть! Надеюсь, вы довольны, мсье?!
Я просто остолбенел. Никогда ничего подобного не видел. Жожо ни в чем нельзя было заподозрить или как-то прищучить.
– Приятель, я никогда не расстаюсь с костяшками. Играю постоянно. Начал еще в восемь лет. Рисковал появляться с такими же костями, где бы ты думал? За игорным столом на Восточном вокзале! Во времена Роже Соля и компании!
– Что-то припоминаю. Там собирались серьезные ребята.
– Не то слово! Среди завсегдатаев помимо налетчиков, сутенеров и взломщиков попадались и такие знаменитости, как фараон-сутенер Жожо Красавчик из сыскной полиции и специалисты из бригады по азартным играм. И они продували мне так же, как и другие. Теперь видишь, ничего страшного нет, если мы поиграем в кости на приисках.
– Согласен.
– Заметь, оба места одинаково опасны. Мошенники с Восточного вокзала были скоры на расправу. Не уступают им и старатели, но только с одной разницей: в Париже сорвал куш – и смотался. А на приисках загреб – и остаешься на месте. У старателей нет полиции, зато есть свои законы.
Он замолк и медленно опустошил свой стакан.
– Ну как, Папийон, едешь со мной?
Я задумался, выжидая с ответом. Предложение было заманчивое. Риск большой, без всякого сомнения: старатели – это вам не мальчики из церковного хора. Но зато на приисках можно зашибить деньгу. Давай, Папийон, иди ва-банк! Ставь на Жожо! И я повторил:
– Когда отправляемся?
– Завтра после полудня, если не возражаешь. В пять, когда спадет жара. Времени на сборы хватит. Сначала поедем ночью. У тебя есть ствол?
– Нет.
– А приличный нож?
– И ножа нет.
– Не беспокойся – у меня найдется. Чао!
По дороге домой я размышлял о Марии. Конечно, для нее лучше, если вместо Каракаса я отправлюсь в буш. С ней останется Пиколино. А завтра – в поход за алмазами! И семь, и одиннадцать!
Мысленно я уже был на приисках! Осталось только подучить цифры по-английски, испански, итальянски и португальски. А там – посмотрим!
Дома я застал Хосе. Стал ему рассказывать, что переменил решение: Каракас от меня никуда не уйдет, а завтра я отправляюсь с седовласым стариком-французом по имени Жожо к старателям на алмазные прииски.
– В качестве кого?
– Партнера, разумеется.
– Своим партнерам он всегда дает половину выигрыша.
– Это законное правило. Ты не знал кого-нибудь из тех, кто с ним работал?
– Троих.
– И много они сколотили?
– Точно не знаю. Но порядком. Каждый из них совершил три или четыре поездки.
– А потом что?
– Потом? Они не вернулись.
– Почему? Остались на приисках?
– Нет, умерли.
– А! От болезней?
– Нет, шахтеры убили.
– Ого! У Жожо, должно быть, башка здорово варит, если он выходит сухим из воды.
– Да, парень он толковый. Сам никогда много не выигрывает, но делает это руками партнера.
– Понятно. Значит, опасность подстерегает другого, а не его. Будем знать. Спасибо, Хосе.
– Теперь не поедешь, раз все знаешь?
– Последний вопрос. Скажи откровенно: есть реальная возможность вернуться живым с большими деньгами после двух-трех поездок?
– Конечно.
– Значит, Жожо богат. Почему же он снова отправляется туда? Я видел, как он грузил поклажу на мулов.
– Во-первых, я уже тебе сказал, что он ничем не рискует. Во-вторых, он никуда не собирался. Мулы не его, а тестя. А решился он съездить за алмазами только потому, что встретил тебя.
– А как же груз, который он укладывал?
– А кто тебе сказал, что это его груз?
– О-хо-хо! Еще что-нибудь посоветуешь?
– Не езди.
– Только не это. Я уже решил и поеду. Что еще?
Хосе опустил голову, словно собираясь с мыслями. Прошла долгая минута. Когда он снова посмотрел на меня, лицо его прояснилось, но в глазах зажглись недобрые огоньки. Медленно, четко выговаривая каждое слово, он произнес:
– Послушай совет человека, который знает этот сброд как свои пять пальцев. Каждый раз, когда будешь играть по-крупному, очень по-крупному, и когда перед тобой вырастет горка алмазов, неожиданно вставай в самый разгар игры, забирай выигрыш и уходи. Скажи, что у тебя резь в животе, и беги в уборную. Не вздумай возвращаться. Переночуешь не у себя, а в другом месте.
– Неплохо, Хосе. Давай дальше.
– Хотя скупщики алмазов на приисках дают значительно меньше, нежели ты мог бы выручить за них в Кальяо или Сьюдад-Боливаре, продавай им свой ежедневный выигрыш. Только не бери деньгами, пусть дают расписки на твое имя для обмена в Кальяо или Сьюдад-Боливаре. Так же поступай и с иностранной валютой. Говори, что боишься спустить выигрыш за один день и при себе оставляешь маленькую сумму, чтобы не рисковать. Ничего не скрывай и говори о своих делах открыто, чтобы все знали.
– Значит, если я буду действовать, как ты сказал, у меня есть шанс вернуться?
– Да, такой шанс есть, но на все воля Божья.
– Спасибо, Хосе. Buenas noches.
Усталый и разомлевший от любовных утех, я лежал в объятиях Марии. Моя голова покоилась у нее на плече. Ее теплое дыхание щекотало щеку. В темноте перед открытыми глазами выросла горсть алмазов. Легко, как бы играя камешками, я ссыпал их в холщовый мешочек, какой имеется у каждого старателя. Вдруг я встал и, оглянувшись через плечо, обратился к Жожо: «Постереги мое место – схожу на минуту в туалет». И я заснул под лукавым взглядом глаз Хосе, ярких и лучистых, какие бывают только у людей, очень близких к природе.
Утро пролетело быстро. Все было улажено. Пиколино оставался с Марией, а это значило, что за ним будет должный уход. Я обнялся и поцеловался со всеми по очереди. Мария сияла от счастья. Она знала, что если я уезжаю на прииски, то обязательно вернусь, в то время как из Каракаса люди не возвращаются, оседая там навсегда.
Мария проводила меня до самого места встречи с Жожо. Было пять часов. Жожо уже ждал меня в полной готовности.
– Привет, дружище! Как дела? Ты точен, это хорошо. Солнце закатится через час. А нам и лучше. Ночью не встретишь никого, кто захотел бы увязаться за тобой. Это уж наверняка.
Десяток прощальных поцелуев – и я взобрался на мула. Жожо поправил мне стремена. Перед тем как нам тронуться в путь, Мария предупредила:
– Не забывай, mi amor, вовремя ходить в туалет!
Я расхохотался и одновременно ударил мула каблуками в бока, тронув его с места.
– Ты подслушивала под дверью, маленькая притворщица.
– Когда любишь, это естественно.
И вот мы двинулись в путь: Жожо – на лошади, я – на муле.
У девственного леса свои дороги, и зовутся они просеками. Просека представляет собой проход шириной два метра, который постепенно прорубается в лесном массиве, постоянно расчищается и поддерживается в порядке теми, кто им пользуется. Справа и слева – две отвесные зеленые стены. Над головой – свод, образованный миллионами растений, такой высокий, что до него не дотянуться острием тесака, даже если привстать на стременах. Это сельва, как называют здесь тропический лес, – непроходимая двухъярусная чаща сплошной, переплетшейся между собой растительности. Нижний ярус не выше шести метров и состоит из лиан, деревьев и разных растений. Над ним величаво раскинулись широкие кроны гигантских деревьев, устремленные к солнцу на высоту двадцати – тридцати метров. И если самые маковки деревьев купаются в свете, то широкая и мясистая листва их разлапистых ветвей образует настоящий экран, не позволяющий солнечным лучам проникнуть далеко вниз, создавая у земли ощущение светлых сумерек. Дивная природа тропического леса словно вырывается из-под земли, окружая тебя со всех сторон. Проехать по просеке можно, только держа в одной руке поводья, а в другой мачете, беспрерывно вырубая вокруг себя все, что попадается на пути и мешает продвижению вперед. Если по просеке ездят часто, она имеет вид ухоженного коридора.
Нигде человек не чувствует себя более свободно, чем в буше, при условии, что он вооружен. Здесь он, подобно диким животным, ощущает свое полное слияние с природой. Он продвигается осторожно, но с безграничной уверенностью в себе. Кажется, он находится в своей стихии, все его чувства – слух, обоняние и другие – обострены. Глаза бегают из стороны в сторону, фиксируя все, что двигается вокруг. В буше у него единственный враг, с которым надо считаться: самое дикое животное, самое умное, самое жестокое, самое коварное, самое алчное, но и самое замечательное – человек.
Ночью мы продвигались неплохо. Но утром, после того как мы выпили немного кофе из термоса, мой проклятый мул начал отставать. Иногда он тащился метрах в ста позади Жожо. Каких только колючек я не навтыкал ему в зад! Ничего не помогало. А тут еще Жожо стал подбрасывать шпильки:
– Приятель, да ты, я вижу, слабоват в верховой езде! Это же так просто. Смотри, как надо!
Стоило ему только слегка тронуть лошадь каблуками, как она неслась вскачь. Жожо приподнимался на стременах и орал:
– Я капитан Кук! Эй, Санчо, где ты? Почему отстаешь от своего господина Дон Кихота?
Меня это начинало раздражать, и я всеми средствами пытался заставить мула двигаться быстрее. Внезапно в голову пришла сумасшедшая, но вместе с тем показавшаяся мне превосходной мысль. И действительно, мул понесся галопом: я стряхнул ему в ухо пепел с зажженной сигары. Мул рванул, как чистокровный арабский жеребец; в диком восторге я настиг Жожо и обогнал самозваного «капитана Кука», отдавая честь на скаку. Однако скачка продолжалась недолго. На полном скаку вредная скотина припечатала меня к дереву, едва не сломав мне ногу. Брякнувшись задницей на землю, я сразу почувствовал, как в меня впиваются десятки игл черт знает каких растений. Старый дурак Жожо хохотал, как ребенок, совершенно забывая, что он ровесник Мафусаила.
Не буду рассказывать, как мне пришлось ловить мула (два часа!), как он лягался, пердел и проделывает разные выкрутасы. Наконец, уже на последнем издыхании от жары и усталости и с несколькими дюжинами иголок в заднице, мне удалось взгромоздиться на спину этого вонючего ублюдка – отпрыска бретонских мулов. На сей раз я решил не раздражать его – пусть идет как хочет. Первый километр я проехал задницей кверху, по пути вытаскивая из нее колючки. Злополучная часть тела горела и саднила.
На следующий день мы оставили эту безмозглую скотину на постоялом дворе гостиницы. Еще два дня на лодке, и после долгого дневного перехода с грузом на спине мы добрались наконец до алмазных копей.
Я сбросил свою поклажу прямо на бревенчатый стол в ресторанчике под открытым небом. Я едва держался на ногах и готов был задушить Жожо лишь за то, что он выглядит как огурчик, только несколько капель пота проступили на лбу. Он взглянул на меня, язвительно усмехаясь:
– Ну как, дружище, порядок?
– О да, старик, полный порядок! А разве может быть иначе? Только скажи: зачем тебе понадобилось, чтобы я пер на себе кирку, лопату и сито? Мы же не собираемся здесь копать?
Лицо Жожо приняло печальное выражение.
– Папийон, ты меня разочаровываешь. Подумай маленько, пошевели мозгами. Если кто-то объявляется здесь без надлежащего инструмента, спрашивается, зачем он сюда приехал? Что собирается делать? Этот вопрос задают тебе сотни пар глаз, наблюдающих за твоим приездом в поселок. Они смотрят на тебя сквозь щели бараков. А при такой экипировке нет вопросов. Усек?
– Усек.
– Меня это тоже касается, хотя я прибыл сюда вроде бы ни с чем. Представь себе, вот я: хожу руки в брюки, затеваю игру, и больше ничего. Что в таком случае скажут старатели и их девки, Папи? Они скажут: глядите, мол, в оба, старый француз – профессиональный игрок. А как поступаю я? Постараюсь найти на месте подержанную мотопомпу; если не найду, мне ее привезут. К ней трубу метров двадцать большого диаметра да пару-тройку «шлюзов». Это такой желоб для промывания или длинный деревянный ящик с секциями, в котором просверлены отверстия. В этот аппарат помпой закачивается алмазоносная жижа, что позволяет бригаде из семи человек промыть породы в пятьдесят раз больше, чем это могут сделать двенадцать мужиков старым, дедовским способом. Здесь такая штука разрешена, и ее пока не рассматривают как «средство механизации». Как владелец мотопомпы я получаю свои двадцать пять процентов от намытых алмазов и оправдываю свое присутствие в здешних местах. Никто не ткнет в меня пальцем и не скажет, что я живу игрой. Меня кормит собственная мотопомпа. А поскольку я еще и игрок, то буду заниматься этим по ночам. Все вполне естественно. А в самой работе участия принимать не буду. Ясно?
– Яснее ясного.
– Ты мне начинаешь нравиться. Пару frescos, сеньора!
Полная светлокожая женщина с дружелюбным взглядом поднесла нам по стакану напитка светло-шоколадного цвета с кубиком льда и ломтиком лимона.
– Восемь боливаров, сеньоры.
– Больше двух долларов! Черт возьми, жизнь здесь недешева!
Жожо расплатился.
– Как идут дела? – поинтересовался он у хозяйки.
– Так себе.
– Народу много?
– Народу хватает – алмазов мало. Три месяца, как открыли залежь, а понаехало аж четыре тысячи. Многовато, когда алмазов кот наплакал. А это кто? – добавила она, указывая на меня подбородком. – Немец или француз?
– Француз. Он со мной.
– Бедняга!
– Почему бедняга? – спросил я.
– Молод потому что и хорош собой. Все, кто приезжает с Жожо, долго не живут.
– Заткнись, старая дура. Идем, Папи. Пойдем отсюда.
Мы поднялись из-за стола. На прощание толстуха бросила мне:
– Ты уж поосторожней тут.
Разумеется, я ничего не сказал о том, что узнал от Хосе, и Жожо был порядком удивлен тем, что я не заострил внимания на последних словах женщины и не требовал никаких объяснений. Я чувствовал, что он ждет от меня вопросов, но молчал. Он нервничал и бросал на меня косые взгляды.
Переговорив с разными людьми, Жожо вскоре нашел барак. Три комнатухи, кольца для подвешивания гамаков, большие картонные коробки. На одной из них стояли пустые бутылки из-под пива и рома, на другой – миска с отбитой эмалью и кувшин с водой. Между стенами были натянуты веревки для развешивания белья. Хорошо утрамбованный земляной пол. Довольно чистый. Стены сделаны из дощечек от упаковочных ящиков, на которых еще сохранились фирменные бумажные наклейки. Комнаты квадратные, три на три метра, без окон. Я буквально задыхался от жары и снял рубашку.
Жожо обернулся ко мне и отпрянул.
– Ты с ума сошел! А если кто войдет? Мало того что морда протокольная, так он еще выставляет напоказ свою расписанную шкуру. Смотрите, мол, какой я проходимец. Прошу тебя, опомнись, приятель. Веди себя прилично!
– Но мне жарко, Жожо.
– Пройдет, дело привычки. Самое главное, не забывайся, ради бога, соблюдай приличия!
Я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Ему прямо не угодишь.
Мы вышибли ногами перегородку, и из двух комнат получилась одна.
– Здесь у нас будет казино, – весело сказал Жожо.
Получилась приличная комната, шесть метров на три. Подмели пол. Принесли с улицы три больших деревянных ящика, ром и бумажные стаканчики. Мне не терпелось увидеть, как пойдет игра.
Ждать пришлось недолго. Мы уже побывали в маленьких «забегаловках», чтобы, как выразился Жожо, «завязать контакты». Теперь все знали, что у нас в восемь вечера будет игра в кости. Последним на нашем пути оказалось бистро, приютившееся в небольшом бараке. Два стола под открытым небом, четыре скамьи и карбидная лампа, подвешенная под стрехой крыши. Хозяин, рыжеволосый великан неопределенного возраста, молча подал нам пунш. Когда мы собирались уходить, он подошел ко мне и обратился по-французски:
– Я не знаю, кто ты, и знать не хочу. Только один совет: если однажды тебе потребуется переночевать у меня, приходи. Я за тобой присмотрю.
По необычному французскому выговору я понял, что он с Корсики.
– Корсиканец?
– Да. И тебе известно, что корсиканец никогда не предаст. Не то что некоторые субчики с севера, – добавил он, многозначительно улыбаясь.
– Спасибо, буду иметь в виду.
Было около семи, когда Жожо зажег карбидную лампу. На полу мы разостлали два одеяла. Стульев не было. Клиенты должны были играть стоя или сидя на корточках. Решили, что я пока не стану вступать в дело, просто понаблюдаю за игрой.
Стали прибывать гости. Рожи – одна хлеще другой. Низкорослых оказалось мало, все сплошь усатые и бородатые здоровяки. В опрятности им не откажешь: физиономии умыты, руки чистые. Одежда, правда, изрядно пообтрепалась и местами в пятнах, но дурного запаха нет. Все в безупречно свежих рубашках, в основном с коротким рукавом.
В центре на коврике в небольших коробках лежало восемь пар игральных костей. Жожо попросил меня выдать каждому игроку по бумажному стаканчику. Я раздал двадцать штук. Принялся разливать ром. Ни один не поднял горлышко бутылки вверх, чтобы дать понять, что ему достаточно. Прошелся по кругу, и трех бутылок как не бывало.
Каждый игрок отхлебнул из своего стаканчика, поставил его перед собой, а рядом положил тюбик из-под аспирина. Я знал, что в этих тюбиках лежат алмазы. Никто не извлек на свет божий знаменитый холщовый мешочек. Старик-китаец дрожащими руками, словно в лихорадке, установил перед собой небольшие весы, какими пользуются ювелиры. Все делалось молча, редко кто произносил хоть слово. Страшно подумать, каких физических усилий стоил этим людям старательский труд, под палящими лучами солнца, зачастую по пояс в воде, от восхода и до заката.
Постепенно стало намечаться некоторое движение. Один, потом двое, затем еще трое игроков взяли игральные кости и принялись внимательно их рассматривать. Они плотно прижимали одну кость к другой, притирали, вертели в пальцах и передавали соседу. Кажется, все было в полном порядке – ибо кости сбрасывались на одеяло без малейших замечаний. Каждый раз Жожо подбирал проверенную пару костей и отправлял ее в коробку. Последняя пара осталась лежать на одеяле.
Те, кто снял рубашки, жаловались на комаров. Жожо попросил меня зажечь несколько пучков влажной травы, чтобы дымом как-то разогнать обнаглевших кровососов.
– Кто бросает? – спросил детина, медно-красный от загара, с густой курчавой черной бородой. На правой руке у него красовался криво выколотый цветок.
– Начинай ты, если не возражаешь, – ответил Жожо.
Из-за поясного ремня, украшенного посеребренными гвоздями, горилла – а он действительно смахивал на гориллу – вытащил тугую пачку боливаров, стянутую резинкой.
– Сколько ставишь для начала, Чино? – спросил его сосед.
– Пятьсот боло («боливар» сокращенно).
– Ладно, пятьсот.
Кости брошены. Выпала восьмерка. Жожо попытался выбить восьмерку.
– Ставлю тысячу, что ты не выкатишь восьмерку четверочным дуплетом.
– Принимается, – ответил Жожо.
Чино выбил восьмерку пятеркой и тройкой. Жожо проиграл. Партия продолжалась пять часов. Без криков и протестов. Чувствовалось, что схлестнулись настоящие игроки. За вечер Жожо спустил семь тысяч, а один парень с негнущейся ногой – более десяти тысяч.
Условились закончить в полночь, но по общему согласию решили продлить игру еще на часок. В час ночи Жожо объявил, что бросает последний раз.
– Я открыл партию, – сказал Чино, забирая кости, – я ее и закрою. Ставлю на кон весь свой выигрыш: девять тысяч боливаров.
Перед ним лежала куча из купюр и алмазов на указанную сумму. Она покрывала ставки всех остальных игроков. С первого захода он выбил семерку.
После такого удачного броска среди игроков впервые пронесся легкий возбужденный говорок. Люди засобирались к выходу.
– Пора спать.
– Ну, все видел, приятель? – спросил меня Жожо, когда мы остались одни.
– Да. Рожи особенно впечатляют. Они все вооружены до зубов – и ножами, и стволами. Некоторые даже сидели на тесаках, острых как бритва. Таким раз махнешь – и голова с плеч.
– Верно. Но ты ведь и не таких видал.
– Возможно. Но когда я играл на островах, ни разу не чувствовал себя в такой опасности, как сегодня.
– Дело привычки. Завтра ты сыграешь и выиграешь. Дело в шляпе. Как, по-твоему, за кем здесь надо больше всего следить?
– За бразильцами.
– Браво! Только такой оценки заслуживает человек, способный мгновенно распознать тех, кто может представлять опасность для его жизни.
Закрыв крепко-накрепко дверь (на три запора), мы бросились в гамаки, и я поспешил заснуть, прежде чем храп Жожо смог бы мне помешать.
Следующий день выдался солнечным и жарким. На небе ни облачка, никакого намека хотя бы на слабый ветерок. Я пошел прогуляться по поселку ради любопытства. Люди там жили приветливые. Правда, рожи некоторых из них вызывали беспокойство, но, на каком бы языке они ни говорили, человеческая теплота чувствовалась при первом же контакте. Я отыскал рыжего верзилу-корсиканца. Его звали Мигель. По-испански он говорил довольно сносно, хотя и вставлял то и дело английские и португальские слова. И только когда он с трудом заговорил по-французски, стало ясно, что имеешь дело с корсиканцем по характерному акценту. Молодая метиска разлила коричневый кофе, процеженный через носок. За разговором он спросил:
– Ты откуда?
– После твоего вчерашнего предложения врать не стану: с каторги.
– А! Бежал? Хорошо, что сказал мне об этом.
– А ты?
Он выпрямился во весь свой двухметровый рост, и лицо его под рыжей шапкой волос приняло исполненное достоинства выражение.
– Я тоже беглец, но не из Гвианы. Прознав, что меня собираются арестовать, я рванул с Корсики. Я – «бандит чести».
Меня поразило, с какой гордостью он называл себя честным человеком. Действительно, какое это великолепное зрелище – увидеть «бандита чести»! Он продолжал:
– Корсика – это рай земной. Это единственная страна, где мужчины умеют отдавать жизнь ради чести. Ты так не считаешь?
– Не знаю, единственная ли это страна, но мне кажется, что в лесных зарослях можно найти гораздо больше людей чести, чем просто бандитов.
– Я не люблю городских бандитов, – произнес он задумчиво.
В двух словах я изложил ему свою историю и сообщил, что собираюсь в Париж свести кое с кем счеты.
– Ты прав, но мстить надо на холодную голову. Действуй осторожно. Будет страшно обидно, если тебя сцапают до того, как ты сумеешь отомстить. Ты с Жожо приехал?
– Да.
– Прямой человек. Говорят, большой мастер играть в кости. Но я не думаю, что он жульничает. Ты его давно знаешь?
– Не очень. Да какая разница!
– Знаешь, Папи, чем больше играешь, тем лучше узнаешь людей. Но мне не нравится одна вещь.
– Что такое?
– Двух или трех его напарников убили. Поэтому я и сделал тебе вчера такое предложение. Будь осторожен. Как почувствуешь что-то неладное, приходи сюда без колебаний.
– Спасибо, Мигель.
Да, любопытный поселок, любопытное смешение людей, затерянных в буше, ведущих трудную жизнь на лоне природы. У каждого своя история. Испытываешь удивительные чувства, когда смотришь на них, а слушать их рассказы – одно удовольствие. Что представляют собой бараки, в которых они ютятся? Крыши из пальмовых листьев или оцинкованного железа, доставленного сюда бог весть как. А стены? Они слеплены из картонных коробок или деревянных ящиков, а иногда даже из полотнищ мешковины. Кроватей нет, только гамаки. Спят, едят, моются, занимаются любовью почти на улице. И все же никому не придет в голову откинуть угол подвешенной тряпки или подглядывать в щель между досками, чтобы узнать, что происходит внутри. Здесь каждый уважает личную жизнь другого. Если хотят кого-то навестить, то, не доходя до дома метра два, кричат вместо звонка:
– Есть кто дома?
Если кто-то есть, но он не знает тебя, то ты говоришь:
– Gentes de paz! – что означает: «Я – друг».
Тогда человек появляется на пороге и приглашает:
– Adelante. Esta casa es suya.
Перед крепким бараком я увидел стол, сложенный из плотно пригнанных друг к другу бревен. На столе были разложены колье из натурального жемчуга с острова Маргариты, несколько маленьких золотых самородков, наручные часы, кожаные ремешки к ним и металлические браслеты, много будильников.
Это называлось ювелирной лавкой Мустафы.
За прилавком стоял пожилой араб с симпатичной физиономией. Разговорились. Он оказался марокканцем и сразу же признал во мне француза. Было уже пять часов вечера, и он поинтересовался:
– Ты поел?
– Нет еще.
– Я тоже не ел, а подкрепиться пора. Не откажись разделить со мной обед.
– С удовольствием.
Мустафа – предупредительный, сердечный и вместе с тем веселый человек. Целый час мы с ним проболтали за милую душу. Он не был любопытен и не спрашивал, откуда я явился.
– Смешно, – сказал он, – но у себя на родине я не любил французов, а здесь они мне нравятся. Ты знал арабов?
– Многих. Случалось встречать и очень хороших, и очень плохих.
– У всех народов так. Вот я, Мустафа, отношу себя к хорошим людям. Мне сейчас шестьдесят. Гожусь тебе в отцы. У меня был сын, но в тридцать лет он погиб – застрелили два года назад. Красивый был парень и хороший.
На глаза Мустафы навернулись слезы, которые он едва сдерживал.
Я опустил руку ему на плечо. Бедный отец, расчувствовавшийся от воспоминаний о сыне, напомнил мне о моем собственном отце: должно быть, и он в своем маленьком домике в Ардеше выплакал все глаза, думая обо мне. Бедный отец! Хотелось бы знать, где он сейчас и что делает. Я уверен, что он еще жив, я это чувствую. Будем надеяться, что война его пощадила.
Мустафа пригласил меня заходить к нему в любое время, если я проголодаюсь. А если мне что-нибудь понадобится, он будет рад мне услужить.
Близился вечер. Поблагодарив Мустафу за гостеприимство, я направился к своему бараку. Скоро должна была начаться игра. Встречи с Мигелем и Мустафой согрели мне сердце.
Я не опасался за исход своей первой игры. «Кто не рискует, тот не пьет шампанского», – сказал мне Жожо. Он прав. Если я собираюсь подложить чемодан со взрывчаткой на набережной Орфевр, 36, и провернуть еще кое-что, то мне нужны бабки, очень большие бабки. И скоро они у меня будут.
Поскольку сегодня была суббота, а воскресенье для шахтеров – святой день отдыха, игра начнется только в девять вечера и будет продолжаться до восхода солнца. Собралась уйма народа, в одной комнате всем не поместиться. Даже не протолкнуться. Жожо отобрал тех, кто играл по-крупному. Набралось двадцать четыре человека. Остальные разместились на улице. Я сходил к Мустафе, и он любезно одолжил мне большой ковер и карбидную лампу. По мере того как большие мастера будут выбывать из игры, их смогут заменить те, кто играет на открытом воздухе.
Ва-банк, и еще раз ва-банк! Я без устали бил все ставки, когда кости бросал Жожо. «Два против одного, что он не сделает шестерик троечным дуплетом… десятку пятерочным дуплетом и т. д.». Глаза у игроков разгорались: каждый раз, как кто-то поднимал вверх свой стаканчик, мальчик лет одиннадцати подливал ему рома. Мы с Жожо договорились, что напитками и сигаретами нас будет снабжать Мигель.
Партия быстро дошла до точки кипения. Не спрашивая разрешения у Жожо, я сменил тактику: стал играть не только на него, но и на других. Он нахмурил брови, закурил сигару и процедил сквозь зубы:
– Уймись, приятель. Не пересоли кашу – она и так соленая.
К четырем утра передо мной выросла внушительная стопка боливаров, крузейро, американских и антильских долларов, алмазов, в ней нашлось место и нескольким золотым самородкам.
Жожо взял кости. Поставил пятьсот боливаров. Я наварил кон тысячей.
И… семерка!
Я проиграл две тысячи. Жожо забрал из банка свои пятьсот.
И… снова семерка!
– Что ты делаешь, Энрике? – спросил Чино.
– Ставлю четыре тысячи.
– Иду на все.
Я покосился на бросившего вызов нахала: коренастый середнячок, черный, как вакса, глаза налиты кровью под действием алкоголя. Несомненно бразилец.
– Выкладывай четыре тысячи.
– Этот камешек стоит дороже.
Он бросил перед собой на одеяло алмаз. Сам примостился рядом на корточках. Голый по пояс, в розовых шортах. Китаец схватил алмаз и положил на весы.
– Тянет на три тысячи пятьсот.
– Иду на три пятьсот, – сказал бразилец.
– Бросай, Жожо!
Жожо метнул, но бразилец быстрым движением руки перехватил кости, не дав им остановиться. Мне стало интересно, что произойдет дальше. Бразилец, едва взглянув на кости, плюнул на них и вернул Жожо, приговаривая:
– Бросай мокренькие. Давай-давай мокренькие.
– Принимаешь, Энрике? – спросил Жожо и посмотрел на меня.
– На твое усмотрение, старина.
Жожо хлопнул левой рукой по одеялу, взбивая складку, и бросил кости, не вытирая. Они покатились по длинной дуге.
И… опять семерка!
Бразилец вскочил на ноги, словно подброшенный пружиной, его ладонь опустилась на рукоять револьвера. Спохватившись, он выдавил из себя:
– Моя ночка еще не настала.
И вышел вон.
Когда бразилец вскочил на ноги, как чертик из табакерки, я тут же схватился за свой наган; оружие уже стояло на взводе. Жожо не шелохнулся и не подал виду, что собирается защищаться. А ведь именно его черный выбрал своей мишенью. Я понял: мне надо еще многому научиться, чтобы точно знать, в какой момент следует выхватывать оружие и стрелять.
Игра закончилась с восходом солнца. От сожженной влажной травы, выкуренных сигар и сигарет в комнате дым стоял коромыслом и до слез щипало глаза. Ноги совершенно занемели: я просидел более девяти часов, поджав их под себя. Одно меня очень радовало: я ни разу не поднялся и не сходил в уборную, что определенно указывало на то, что я владел своими нервами и мог постоять за себя.
Спали мы до двух часов дня.
Когда я проснулся, Жожо в комнате не было. Стал натягивать на себя штаны – в карманах пусто. Должно быть, все выгреб Жожо! Говно какое! Пока не произведены подсчеты и не поделены барыши, ему не следовало этого делать. Слишком много на себя берет. Подумаешь, начальник нашелся! Я никогда не был ни бугром, ни шестеркой, но и не терплю тех, кто корчит из себя делового.
Выйдя из барака, я направился к Мигелю, где и застал Жожо. Он уплетал макароны с мясом.
– Порядок, старик? – спросил он меня.
– И да и нет.
– А почему нет?
– Потому что тебе не следовало очищать мои карманы в мое отсутствие.
– Не будь идиотом, парень! Я человек прямой и честный. И если я это сделал, то только потому, что наши отношения строятся исключительно на взаимном доверии. Начнем с того, что во время игры ты мог положить свои бабки и алмазы мимо карманов. С другой стороны, ты не знаешь, сколько выиграл я. Значит, вместе чистить карманы или порознь – нет никакой разницы. Все дело во взаимном доверии.
Он был прав. Не стоило продолжать этот разговор. Жожо рассчитался с Мигелем за ром и табак. Я спросил его, не покажется ли тем типам несуразным, что он расплачивается за их курево и выпивку?
– Но это же не я плачу! Каждый, кто крупно выигрывает, оставляет часть денег на это дело. И все об этом знают.
Такое житье-бытье продолжалось все вечера напролет. Мы находились здесь уже две недели, и все это время шла адская игра, в которой самой крупной ставкой могла оказаться наша собственная жизнь.
Вчера всю ночь шел проливной дождь. Темень стояла жуткая – хоть глаз выколи. Один клиент, сорвав приличный банк, прекратил игру и засобирался на выход. За ним увязался верзила, сидевший в стороне и не игравший какое-то время, поскольку продулся в пух и прах. Через двадцать минут невезучий верзила вернулся и принялся играть как одержимый. Я решил, что выигравший одолжил ему денег, но чтобы столько – это казалось совсем уж невероятным. А днем открылось, что выигравший убит. Его зарезали ножом метрах в пятидесяти от нашего барака. Я решил поговорить об этом с Жожо и высказать свои соображения.
– Это не наше дело. В следующий раз будет внимательнее.
– Ты несешь вздор, старик. Не будет для него следующего раза – он мертв.
– Верно, но что делать?
Разумеется, я воспользовался советами Хосе и следовал им неукоснительно. Каждый день я продавал иностранную валюту, золото и алмазы скупщику-ливанцу, владельцу ювелирного магазина в Сьюдад-Боливаре. Перед его бараком стояла табличка с надписью: «Здесь покупают золото и алмазы по хорошей цене». И ниже: «Честность – мое самое большое богатство».
Кредитные расписки я складывал в конверт, смоченный соком балаты – буквально пропитанный свежим латексом. Они подлежали оплате при личном предъявлении. Никто, кроме меня, не мог получить по ним деньги, равно как и перевести их на другое имя. Все залетные птички в поселке знали об этом, и если кто-то из них проявлял излишнее беспокойство или не говорил ни по-французски, ни по-испански, я показывал им расписки. Таким образом, я подвергал себя опасности только в процессе или по завершении игры. Иногда добрый Мигель заглядывал к нам в конце партии и уводил меня с собой.
Вот уже два дня меня не покидало чувство, что вокруг игры сгущаются тучи, отношения натягиваются и зреет скрытая злоба. Чуять неладное я научился еще на каторге. Когда в нашем бараке на островах что-то затевалось, тайное и нехорошее, ощущение тревоги тут же непостижимым образом передавалось всем. Может, это объясняется тем, что человек в состоянии опасности способен улавливать мысли тех, кто готовит удар? Не знаю. Но я никогда не ошибался в подобных случаях.
Вчера, например, четверо бразильцев всю ночь жались по темным углам нашей комнаты. Изредка кто-нибудь из них выходил на свет лампы к одеялу и делал смехотворную ставку. Сами они в руки кости не брали и даже не просили. Имелась и еще одна закавыка: ни один не держал на виду оружия – ни мачете, ни ножа, ни револьвера, – что никак не вязалось с их звериными рожами. Я был уверен, что это неспроста.
Сегодня вечером они опять пришли. Рубашки у них были выпущены поверх штанов, поэтому можно было предположить, что под рубашками стволы. Конечно же, бразильцы снова расселись по темным углам, но я их хорошо видел. Не отрывая глаз, они внимательно следили за жестами игроков. Мне нужно было наблюдать за ними с таким расчетом, чтобы они этого не заметили. Закашлявшись, я отклонялся назад, прикрывая рот рукой. К несчастью, в поле моего зрения попадались только двое – напротив. Другие двое сидели сзади, и я не мог их видеть, разве что украдкой, когда отворачивался и сморкался в платок.
Жожо держался необычайно хладнокровно. Застыл как статуя. Теперь и он время от времени делал ставки на других, когда выигрыш или проигрыш зависел только от случая. Я знал с его слов, что такая тактика его раздражала, так как обязывала дважды или трижды отыгрывать те же деньги, пока они не переходили к нему насовсем. И только когда игра достигала высшей точки накала, Жожо становился непомерно жаден до выигрыша, и тугие пачки очень быстро приплывали ко мне.
Я знал, что те парни за мной наблюдают, поэтому откровенно оставлял деньги лежать перед собой. Сегодня я никак не был заинтересован играть роль сейфа.
Два-три раза я быстро сказал Жожо на жаргоне, что, мол, слишком много я загребаю. Он сделал вид, что не понимает. Вчера я разыграл комедию с уборной и не вернулся; сегодня, размышляю я, эти негодяи, если они вышли на дело, не будут ждать моего возвращения: они перехватят меня между уборной и бараком.
Я чувствовал, что напряжение растет и четыре морды по углам заметно нервничают. Особенно один подонок, который непрерывно курил одну сигарету за другой.
Тогда я раздухарился: стал бить ставки налево и направо, несмотря на ворчание Жожо. В довершение всего пошла такая пруха, что я все время оказывался в выигрыше, и моя куча, вместо того чтобы таять, здорово выросла. Чего только не скопилось передо мной, но в основном банкноты в пятьсот боливаров, и я настолько завелся, что, принимая кости, положил зажженную сигарету на эти деньги, и одна пятисотенная бумажка прожглась в двух местах, так как была сложена вдвое. Я бросил на кон ее и еще три по пятьсот и мигом спустил две тысячи. Сорвавший банк поднялся и, сказав всем: «До завтра!» – ушел.
В пылу игры я совсем не замечал, как бежит время, и вдруг, к собственному изумлению, снова увидел знакомую бумажку на ковре. Я хорошо помнил, кто ее выиграл: белый бородач лет сорока, худущий-прехудущий, с бледным пятном на мочке левого уха, проступающим сквозь загар. Но его здесь не было. Понадобилось две секунды, чтобы восстановить в памяти подробности: он вышел один. Конечно же один. Никто из четверки ловкачей даже не сдвинулся с места. Значит, у них есть пара сообщников на улице. Пожалуй, у этих ухарей отработана система оповещения, позволяющая прямо с места предупреждать, кто пошел на выход и есть ли при нем бабки и алмазы.
Мне не удалось установить, кто мог войти в комнату с момента ухода тощего, поскольку многие играли стоя. А те, кто сидел, так и остались сидеть. Их тоже было много. Они тут сидели часами; как только бородач ушел, кто-то сразу занял его место.
И все-таки кто бросил на кон эту купюру? Я готов был схватить ее и поставить вопрос ребром. Нет, это слишком рискованно.
То, что мне грозила опасность, не вызывало никаких сомнений. Доказательства были налицо: бородачу подстроили самоубийство. Нервы мои были напряжены до предела, но пока я держал их в узде. Стал лихорадочно соображать, что же такое предпринять? Было четыре часа утра. До рассвета оставалось два с четвертью. В тропиках день наступал внезапно: в шесть пятнадцать уже светлым-светло. Значит, что-то должно было произойти между четырьмя и пятью; еще очень темно. Я только что выходил под предлогом глотнуть свежего воздуха у дверей. Аккуратно сложенный выигрыш оставил на месте. На улице ничего подозрительного не заметил.
Вернувшись, я уселся на свое место. Я старался не подавать виду, но при этом держался настороже. Затылком я чувствовал, как две пары глаз сверлят меня насквозь.
Жожо бросил кости. Я не стал бить его ставки, позволив сделать это другим. Он рассердился. Перед ним быстро выросла куча денег.
Игра перегрелась. Ничем не выдавая, что готов принять меры предосторожности, внешне спокойно и нормальным тоном я обратился к Жожо по-французски:
– Чувствую, в воздухе пахнет жареным, уверен на сто процентов. Поднимайся вместе со мной. Стволами будем прикрывать отход и добычу.
Улыбаясь, словно делая мне приятное одолжение, Жожо ответил тоже по-французски. В его словах, как и в моих, не чувствовалось никакого опасения, что нас могут понять.
– Мой дорогой друг, к чему эти глупости? Прикрываться? От кого именно?
Действительно, от кого? Под каким предлогом? Но вижу, вот-вот что-то произойдет: парень с вечной сигаретой в зубах залпом осушил два стакана рома один за другим.
Отвалить одному? Но в такой темноте ничего не выйдет – даже с дулом в руке. Те двое, что на улице, меня увидят, а я их нет. Броситься в соседнюю комнату? Еще хуже. Девять против десяти, что там уже сидит один из шайки, – ничего не стоит оторвать доску снаружи и забраться сюда.
Оставался только один выход: на глазах у всех собрать весь выигрыш и запихать его в холщовый мешочек; затем, оставив мешочек лежать на месте, выйти, скажем, помочиться. Они не будут посылать сигнал, так как кубышки-то при мне нет. А в ней скопилось более пяти тысяч боло. Лучше потерять деньги, чем жизнь.
Впрочем, выбора нет. Это единственно правильное решение – избежать умело расставленного капкана, готового захлопнуться в любую минуту.
Весь план созрел в голове довольно быстро. Часы показывали без семи пять. Я сгреб деньги, алмазы, тюбик из-под аспирина и засунул все это богатство в холщовый мешок. Привычным движением затянул тесемки, небрежно отодвинул мешок на длину вытянутой руки и произнес по-испански, чтобы все поняли:
– Присмотри за мешком, Жожо. Мне что-то неможется. Надо глотнуть свежего воздуха.
Жожо следил за каждым моим движением. Он протянул руку и сказал:
– Дай сюда. Здесь будет надежней.
С сожалением я протянул ему мешок, зная наперед, что теперь он подвергает себя опасности, неминуемой опасности. Но что делать? Отказать? Невозможно – это может показаться странным.
Я вышел на улицу, держа руку на рукоятке нагана. В темноте я никого не заметил, мне и не нужно разглядывать тех, кто затаился в ночи. Быстро, почти бегом, я направился к Мигелю. Я еще сохранял надежду предотвратить страшный удар – хотел вернуться вдвоем, прихватив большой фонарь, чтобы разобраться, что происходит вокруг нашего барака. К сожалению, до Мигеля оставалось еще более двухсот метров. Я побежал.
– Мигель! Мигель!
– Что случилось?
– Скорее вставай! Возьми револьвер и лампу. У нас заварушка.
Бах! Бах! Два выстрела грянули в ночи.
Я бросился бежать. Сначала по ошибке сунулся в чужой барак. Меня обругали, спросив, однако, почему стреляют. Я побежал дальше. Вот и наша хибара. Света не было. Я щелкнул зажигалкой. Со всех сторон с фонарями спешили люди. В комнате было пусто. Жожо лежал на полу, из затылка обильно текла кровь. Он был жив, но без сознания. Восстановить картину произошедшего не составляло труда: электрический фонарик, забытый бандитами на месте преступления, объяснял, что́ произошло. Сначала выстрелом разбили карбидную лампу и следом огрели Жожо по голове. При свете фонарика собрали все, что находилось рядом с Жожо: мой холщовый мешочек и его выигрыш. Затем разорвали на нем рубашку и ножом или мачете разрезали широкий матерчатый пояс, который он носил на теле.
Разумеется, все игроки разбежались. Второй выстрел добавил им прыти. Между прочим, когда я вышел на улицу, народу в комнате оставалось не так уж много: восемь человек сидели, двое стояли, те четверо торчали в углах, был еще мальчишка, разливавший ром.
Все предлагали мне свою помощь. Мы перенесли Жожо к Мигелю и уложили на кровать, сплетенную из гибких прутьев. Жожо не приходил в себя до утра. Кровь запеклась и перестала течь. Как выразился один старатель, англичанин, это было и хорошо, и плохо. Плохо потому, что если треснула черепная коробка, то будет кровоизлияние в мозг. Я решил не трогать и не двигать Жожо. Шахтер из Кальяо, его старый приятель, отправился на соседний прииск за врачом.
Я был раздавлен. Объяснил Мигелю и Мустафе, как все произошло. Они принялись меня утешать тем, что Жожо следовало бы меня послушаться, поскольку я заранее предупредил его о надвигающейся опасности.
Около трех часов пополудни Жожо открыл глаза. Ему дали несколько капель рома. Он выпил и с трудом пробормотал:
– Мои часы сочтены, я это чувствую. Не надо меня трогать. Ты не виноват, Папи. Это моя вина. – Он немного отдышался и еще добавил: – Мигель, за твоим свинарником зарыта коробка. Пусть одноглазый отвезет ее моей жене Лоле.
После нескольких минут просветления он снова впал в забытье. Он умер на закате.
Жожо пришла проведать донья Карменсита, толстуха из первого бистро. Она принесла несколько алмазов да три или четыре ассигнации, которые подобрала утром в игорной комнате. А ведь сколько в этой комнате перебывало народу! И надо же, никто не притронулся ни к деньгам, ни к алмазам!
На похороны собралась почти вся маленькая община. Пришли и четверо бразильцев. Как всегда, рубашки у них были навыпуск. Один подошел ко мне и протянул руку. Я сделал вид, что не заметил, и «дружески» похлопал его по животу. Я не ошибся: ствол был именно там, где я и предполагал.
Меня мучил вопрос: стоит ли мне предпринимать что-то против них? Сейчас? Или чуть позже? И что делать? Ничего. Уже поздно.
Мне хотелось побыть одному, но обычай требовал, чтобы после похорон я выпил стаканчик в каждом бистро, хозяин которого присутствовал на погребальной церемонии. Надо сказать, все они всегда присутствуют.
Когда мы появились у доньи Карменситы, она подошла и села рядом со мной, держа в руке стакан анисовой водки. Я поднял стакан за помин души, она тоже поднесла свой к губам, только с иной целью – скрыть от посторонних, что она говорит со мной:
– Лучше он, чем ты. Теперь можешь спокойно ехать, куда захочешь.
– Почему спокойно?
– Потому что многие знают, что все, что ты выигрывал, ты всегда продавал ливанцу.
– Да, а если убьют ливанца?
– Верно! Еще одна задача.
Я ушел один, оставив своих друзей за столом и сказав донье Карменсите, что за все выпитое заплачу я.
Проходя мимо тропинки, ведущей к так называемому кладбищу – расчищенному участку земли площадью пятьдесят квадратных метров, я свернул на нее, сам не знаю зачем.
На кладбище было восемь могил. Самая свежая принадлежала Жожо. Перед ней стоял Мустафа. Я подошел к нему.
– Что ты здесь делаешь, Мустафа?
– Пришел помолиться в память о старом друге. Я его любил. Вот и крест принес. Ты забыл поставить крест на могилу.
Черт! Как же так! О кресте я и не подумал. Пожал руку доброму арабу и поблагодарил его.
– Ты не христианин? – спросил он меня. – Я не видел, чтобы ты молился, когда бросали землю в могилу.
– Как сказать… конечно, Бог есть, Мустафа, – ответил я, чтобы сделать ему приятное. – Более того, я благодарен Господу за Его заступничество. Он защитил меня и не отправил на тот свет вместе с Жожо. Я не только молюсь за старика, но и прощаю его за все, что он совершил в прошлом, будучи несчастным мальчишкой из трущоб Бельвиля. Какому ремеслу научился он в жизни? Никакому, кроме игры в кости.
– О чем ты говоришь, друг? Я тебя не понимаю.
– Это неважно. Запомни одно: я искренне сожалею, что он мертв. Я пытался его спасти. Но никогда не надо думать, что ты умнее других. На всякого мудреца довольно простоты. А Жожо здесь хорошо. Он обожал приключения. А теперь успокоился и спит вечным сном на лоне любимой им дикой природы. Да простит его Господь!
– Господь даст ему прощение. Жожо был хорошим человеком.
– Да, это так.
Я медленно побрел назад, к поселку. На Жожо я был не в обиде, хотя он чуть не подвел меня под монастырь. Чего только стоила его неуемная, бьющая через край энергия, молодой задор, несмотря на шестидесятилетний возраст, и это менторство, вынесенное из преступного мира и не терпящее возражений: «Веди себя прилично! Ради бога, спокойно!» Хорошо, что меня предупредили. Я с удовольствием помолился бы, чтобы поблагодарить Хосе за совет. Не дай он мне его, меня бы уже не было в живых.
Тихонько раскачиваясь в гамаке, я курил толстые сигары одну за другой, чтобы успокоиться и разогнать комаров, и подводил итоги.
Итак, у меня десять тысяч долларов, а прошло лишь несколько месяцев, как я на свободе. И здесь, и в Кальяо мне встречались люди всех рас, всех социальных слоев, и каждый из них излучал необычайную человеческую теплоту. Благодаря им и дикой природе, этой атмосфере, столь отличной от городской, я понял, как прекрасна свобода, за которую мне пришлось так тяжело и долго бороться.
К тому же война закончилась. Спасибо Шарлю де Голлю и янки – этим пожарникам мира. А что значит какой-то каторжник в многомиллионном людском муравейнике! Тем лучше, мне это на руку: среди всех неразрешенных проблем найдутся дела поважнее, чем возиться со мной и выяснять, где я был.
Мне тридцать семь. Тринадцать лет я провел на каторге, из них пятьдесят три месяца в одиночном заключении во всех тюрьмах, начиная с Санте, Консьержери, центральной тюрьмы в Болье и кончая тюрьмой-людоедкой на островах Спасения. Меня трудно отнести к какой-то определенной категории людей. Я не из тех несчастных придурков, способных только махать киркой, лопатой или топором; но у меня нет и настоящей специальности, которая помогла бы мне стать хорошим рабочим, например механиком или электриком, чтобы зарабатывать себе на жизнь, неважно, в какой стране. С другой стороны, недостаточный уровень образования не позволяет мне занимать ответственные должности. Неплохо было бы в школе одновременно с общим образованием обучать детей какому-нибудь ремеслу. Если, скажем, по той или иной причине с учебой не заладилось, то ремесло всегда могло бы пригодиться в жизни. Просто со средним образованием, без ремесла, ты вряд ли сможешь почувствовать себя выше дворника (я никогда не презирал людей, кем бы они ни были, кроме багров и фараонов). Но и необразованному ремесленнику также трудно утвердиться как личность. Так и сидишь между двумя стульями: кажется, вот она, синяя птица счастья, – а не поймаешь!
Что же получается: я образован, но в то же время недостаточно. Черт возьми! Вывод, право, блестящим не назовешь.
Еще вопрос: как обуздать свой мятежный характер? Будь я нормальным человеком, я бы обрел мир и покой в Кальяо. Жил бы себе, как и остальные бывшие каторжники, тише воды ниже травы. Но у меня натура гораздо сложнее: вечно она зовет куда-то, рвется и кипит, жаждет бурного бытия. Жизнь, полная приключений, влечет меня с такой силой, что я задаю себе вопрос: смогу ли я когда-нибудь успокоиться и остановиться?
Правда, мне надо еще отомстить. Не могу же я простить тех, кто причинил столько страданий, столько зла мне и моим близким. Спокойно, Папи! Время еще есть! Верь в свою путеводную звезду. Раз обещал, так и живи честно в этой стране. Ты и так уже ввязался в авантюру, позабыв про зарок.
Тяжело, ох как тяжело жить, как живут все: повиноваться, как повинуются все, идти в ногу вместе со всеми, строго соблюдая правила.
Одно из двух, Папи: либо ты уважаешь законы благословенной Богом страны и отказываешься от мести, либо следуешь своей навязчивой идее. В последнем случае тебе придется добывать бабки авантюрным путем, ибо честным трудом столько не заработаешь.
В конце концов, я мог бы добыть нужное мне состояние и за пределами Венесуэлы. Неплохая идея. Посмотрим. Надо подумать. А теперь – спать.
Но, прежде чем уснуть, я не мог отказать себе в удовольствии выйти на порог, чтобы полюбоваться звездами и луной, послушать тысячеголосый крик и шум джунглей, окружавших поселок загадочной темной стеной, отражавшейся в ярком лунном свете.
А потом я заснул. Тихо раскачиваясь в гамаке, я ощущал бесконечное счастье оттого, что свободен, свободен, свободен и сам распоряжаюсь своей судьбой.
