Верность

Контуженый

В один летний день я решил поехать на пруды, порыбачить на сазана или зеркального карпа. Мне сказали, что в сторону Ковалёвки есть местные пруды, и что там разводит рыбу Контуженый.

– Как контуженый?

– Да так Контуженый. Интересный мужик, но со странностями. Одного может встретить радушно, а другого даже близко к пруду не подпустит. Как он составляет своё мнение о людях, никто не знает. Может, тебе повезёт, и ты ему понравишься, рыба-то у него отменная, есть смысл попробовать. Там три пруда, недалеко от Кубани, всё основательно сделано. Съезди, посмотри.

Мне показали, как проехать. Поехал туда, нашёл пруды. Там охрана, сторож, две собаки овчарки.

– Можно ли порыбачить? – спросил я.

– Нет, мы этим не распоряжаемся, – ответил охранник, – это делает сам Контуженый.

– Извините. А имя у него есть?

– Да, его Пётр Васильевич звать. Так что проедете в станицу, вторая улица справа будет, по ней съедете в сторону Кубани, там и увидите дом.

– Какой дом?

– А вы его заметите, во всей станице таких домов нет, как у Контуженого.

Я поехал. И в самом деле, дом его выделялся. Во-первых, он был в два этажа. Причём видно, что второй этаж достроен недавно, а недавно потому, что раньше был закон, который запрещал строить вторые этажи.

Были у нас законы, о которых стыдно даже вспоминать. К примеру, был закон «о нетрудовых доходах». Если человек собственными руками что-то выращивал или изготавливал на продажу, то такие доходы могли признать «нетрудовыми», а человека этого посадить в тюрьму.

Точно так же запрещалось строить второй этаж. Поэтому если поездить по посёлкам и по деревням, то можно увидеть уродливую архитектуру тех времён, когда крыша второго этажа спускалась ниже первого, и в таком случае это считалось уже не вторым этажом, а мансардой. Но на самом деле это был второй этаж, необходимый большой семье, который строили в обход закона.

В доме, который я увидел в станице, был настоящий второй этаж, но не только этим он выделялся среди соседних домов. Это был красивый благоустроенный дом, вокруг которого был ухоженный сад, дорожки выложены камнем, а балконы и забор украшены ковкой. Когда я подъехал, то обнаружил даже площадку для стоянки машин.

Поставил машину, вышел, смотрю: какой-то мужчина открыл гараж, выехал из него на «Ниве» и начал открывать ворота на улицу. Меня заинтересовали ворота: не распахиваются, не отодвигаются, а складываются.

– Можно посмотреть на ваши странные ворота? – попросил я, предварительно извинившись.

– Ну что ж, за показ деньги не берём, а патента нет, поскольку ширмы ещё тысячу лет до моего рождения применялись, а это – та же самая ширма.

Я посмотрел – точно – принцип ширмы. Ворота состояли из двух створок, каждая по три секции, эти секции складывались в одну сторону и в другую. Каждая из них была где-то около метра. Они аккуратно складывались и не занимали много места.

Мне показалось, что при такой схеме створки непременно прогнутся, особенно последняя. Он заметил мой интерес, как бы демонстрируя, выехал на «Ниве» со двора и стал закрывать ворота. Я стал внимательно рассматривать – всё было сделано с умом: под створками заложен рельс, забетонирован, столбы тоже забетонированы с укосинами.

Когда я присмотрелся, то понял, почему створки не прогибаются – конструкция компенсировалась за счёт шарниров, которые эти створки складывают. Контуженый, очевидно, проследил за моим взглядом.

– Мы когда-то тоже сопромат изучали. Могу бесплатно патент отдать.

– Спасибо.

Он закрыл ворота и обратился ко мне:

– Приехали ворота посмотреть, или дело есть какое ко мне?

– Дел нет. Я хотел бы порыбачить на вашем пруду.

Он посмотрел на меня, на машину:

– И что, с Питера сюда, чтобы порыбачить на наших озёрах? Что, там, в Ленинградской области, нет озёр, на которых можно порыбачить?

– Да мне б хотелось с удочками…

– А там что, перевелась рыба?

– Да, может, и не перевелась, а я сюда приехал. Я отсюда родом.

– Откуда отсюда?

– С Новокубанска.

Он прищурился, посмотрел на меня:

– Фамилия какая?

Я назвал.

– Пётр Фёдорович твой отец?

– Да, так моего отца звали.

– Знал я его. Хороший человек был. Всеми уважаемый. Так что ты хочешь?

– На ваших условиях порыбачить… Что это будет стоить?

– Не проблема. Но у меня свои, особые условия.

– Я согласен на ваши условия.

– Ловить только там, где я укажу. Никакого костра на берегу не разводить, а про мусор я уже и не говорю, если что будет, то у меня там поставлены урны, куда можно сложить, и даже окурков не должно валяться после вас. Рыбу так: менее полукилограмма отпускать, свыше четырёх килограмм отпускать.

– Странно… Почему?

– А что тут странного, – уже более мягким голосом сказал он. – Все свыше четырёх килограмм – это маточники, им надо плодиться, от них здоровоепоколение вырастает. А все, что меньше полукилограмма – им просто расти надо. Расти и развиваться, нечего их губить. Молодёжь, она должна расти. Если там какой меньше килограмма попался, что же, значит, плохо воспитывался, раз попался на крючок, – сказал он шуткой. – Езжайте за мной.

Мы выехали: он впереди, я за ним. Подъехали к прудам – охранник пропустил. Подъехали ко второму пруду.

– Здесь вот и располагайтесь.

Я достал из багажника удочки, спиннинг. Он обратил внимание на мой спиннинг. Подошёл, взял бережно и стал читать на нём надписи на немецком языке.

– Что, в Ленинграде покупал?

– Нет, – говорю, – в Германии.

– ГДР?

– Нет, ФРГ.

Он внимательно на меня посмотрел:

– А как туда попал?

– Ездил по работе и заодно купил себе спиннинг, игрушку такую.

– А где был?

– Да как сказать, где был… Я практически всю ФРГ проехал, считай, от Любека до Шварцвальда. Пришлось много фирм посетить, прежде чем контракт заключить.

Смотрю, он спиннинг мой держит как-то особенно нежно, даже поглаживает немного. У него голос изменился, заметно потеплел:

– Что же, счастливо вам порыбачить… Ловите-ловите, как вам хочется, ловите…

И он аккуратно положил мой спиннинг, не поставил у машины, а положил на травку.

– Ловите-ловите… Счастливо вам поймать, – зачем-то повторил он и ушёл.

Он шёл с опущенными плечами, опущенной головой, я тогда не понял, что могло так его взволновать. Простой спиннинг, не самый дорогой из тех, что там были, всё-таки покупал я его за валюту, а валюту надо было экономить.

Я расположился, забросил пару донок на макуху, так называемые макушанки, это такое устройство: берётся кусочек жмыха, свинцовая пластинка. Крючки вставляются в жмых и забрасываются. И пару удочек поставил поплавочных. Недолго пришлось ждать, начал брать сазанчик с полкилограмма, грамм семьсот. Таких я просто отпускал – по договорённости.

Приехал хозяин, Пётр Васильевич, или, как его все называют, Контуженый.

У третьего пруда стояли три домика непонятного для меня назначения. Аккуратненькие такие домишки, у каждого на крыше телевизионная антенна, а перед входом мощёные площадки. Смотрю, около одного домика Контуженый с охранником огонь развели, дымком запахло.

Макушанки молчали, а на поплавочные удочки нет-нет да клевали сазанчики килограмма по полтора. Я уже поймал четыре рыбы, посадил их в садок, как вдруг затрещал фрикцион донки: я подсёк и почувствовал: да! То, что хотелось – то уже у меня на крючке.

Очевидно, звук фрикциона привлёк внимание Контуженого, он посмотрел в мою сторону, что-то тихо сказал охраннику и пошёл с большим подсаком ко мне. Сазан или то, что сидело у меня на крючке (я ещё не видел), пытался то в одну сторону уйти, то в другую. Я, не давая слабины, пытался подвести его, но пока он упирался и был далеко от берега. Подошёл Пётр Васильевич:

– Спокойненько, спокойненько, не надо его так рвать, ведь ему же больно: у него губа нежная, тихо, тихо, дайте ему… Пусть он походит, немножко понервничает. Потом он успокоится, успокоится, потихоньку, потихоньку, подводите его, подводите.

Охранник принёс весы, такие, на которых в детских консультациях взвешивают детей, только там детей на пелёночки кладут, а здесь лежал какой-то материал вроде бархата, нежный.

Я минут десять боролся с тем, что сидело у меня на крючке. Когда рыба заметно устала, я начал подводить её к берегу, а Пётр Васильевич зашёл в воду с подсаком. Начал командовать:

– Так, так, так, потихоньку, понежней, нежнее, нежнее, ему больно, заводите сюда.

Я по его указанию завёл в подсак рыбину, он аккуратно поднял подсак, я смотрю: там и в самом деле был крупный сазанище, по моим понятиям, просто огромный, я ещё никогда таких не ловил.

Он аккуратно вынес его и положил на травку, приговаривая:

– Сейчас, сейчас, я тебя освобожу. Твои губочки… Понимаю, больно, больно, ну, не переживай, не переживай.

Сазан открывал и закрывал рот, словно соглашаясь с ним. Пётр Васильевич освободил крючки, достал из кармана перчатки полотняные, охранник в это время полил ему на перчатки водой и на весы полил. Я смотрел за этой процедурой, удивляясь, что это за ритуал.

Пётр Васильевич взял нежно этого сазана, приговаривая:

– Да что ты, да что ты так волнуешься… Да ничего страшного, сейчас, сейчас.

Положил его на весы, оказался вес 4800, и охранник сразу записал это в блокнот. Пётр Васильевич достал рулетку и измерил общую длину рыбы, потом замерил одну голову, затем один хвост, после этого поднял верхний плавник и замерил его, дальше боковые плавники. Замеры также были записаны охранником. Далее произвели замеры объёма головы, диаметры туловища – наибольший и наименьший, и отдельно размеры хвоста.

Я с интересом наблюдал за действиями Контуженого. Пётр Васильевич тем временем надел очки и стал внимательно рассматривать каждый плавник в отдельности, пересчитывая перепонки, особенно передние плавники. Заглянул под их основание, затем стал рассматривать жаберные крышки: приоткрыл их немного, посмотрел на жабры с одной стороны, с другой. Потом очень внимательно осмотрел всю чешую, при этом еле слышно приговаривая:

– Какой ты умница… Какой же ты хороший, да не волнуйся, да всё будет нормально.

И рыбина, как будто понимая его, открывала и закрывала рот, словно отвечая ему. Причём меня удивило то спокойствие, с каким сазан лежал. Обычно они трепещутся, а этот спокойно лежит, как будто и в самом деле он понимал то, что ему говорят…

Когда этот ритуал закончился, Пётр Васильевич аккуратно взял рыбу на руки, также приговаривая, зашёл в воду и опустил её, а она не двигалась.

– Ну, ладненько, хорошо, давай, давай… Плыви, нечего тебе застаиваться, – он её ещё раз погладил, и она, как бы нехотя, надо сказать – не желая расставаться, спокойно и медленно шевеля хвостом, поплыла на глубину.

Пётр Васильевич вышел, снял перчатки и обратился ко мне:

– Удовлетворили своё желание?

– Да.

– Уж извините, отдать вам этого маточника я не могу. Это самочка, и вполне здоровая. Всё в ней в норме, так что будет потомство хорошее: никаких заболеваний, никаких паразитов нет. Я каждый раз, когда мне попадается крупный экземпляр, проверяю: не появилась ли какая зараза, а то здесь и утки летают дикие, и домашние забредают. Могут на лапках принести заразу. Хотя сейчас уже есть химия, но не хотелось бы химией пользоваться. Я предпочитаю нашу простую кубанскую проточную водичку. Вы, наверное, видели, какие у меня здесь шлюзы поставлены. Водичка у меня всё время меняется.

Он стал мне рассказывать, как организовал эти пруды, какой у него интерес появляется вообще к рыбному хозяйству. Сетовал только, что маленькие площади у него: хотелось бы побольше, но «…понимаете, Кубань – это житница, здесь лучше пшеницу выращивать. Но и на рыбе можно нормально зарабатывать, и людям – радость и пропитание, а такие вот неугодья, как мною заняты, конечно, малы».

Так он рассказывал мне, а потом предложил:

– Если желаете, давайте вместе поужинаем?

Это было для меня неожиданно, но я ответил:

– С удовольствием.

– Вот и хорошо. Подъезжайте к домикам. Там и поужинаем. Если, конечно, не хотите больше рыбачить.

– Да, я уже свою, как говорится, страсть удовлетворил, поэтому с удовольствием поужинаю, тем более что не обедал сегодня.

– Вот и ладненько, подходите.

Я стал сматывать снасти. В это время подошёл охранник:

– Я возьму у вас садок? Опущу ваших рыб там, где более проточная вода. Они живые будут до завтра.

Я поблагодарил его и подошёл к домикам. Видно было с первого взгляда, что оборудованы они превосходно: столик, мангал, жаровня. Судя по щекочущему ноздри запаху уха уже была готова, а рыба пожарена. Конечно, не пятикилограммовая, но, судя по размеру кусков, килограмма на два, не меньше. Аппетит у меня разгорелся.

Пётр Васильевич пригласил меня присесть.

На столе были овощи: помидоры, а также малосольные огурчики.

– Уха любит водочку. Желаете водочки или вина?

– А у меня коньяк есть…

– Коньяк пусть постоит пока. А для ухи лучше водочка. Уху приготовить тоже по-разному можно, смотря какая рыба. У нас прудовая сегодня рыба, так прудовая рыба требует огуречного рассола. Как бы вы ни приготовили уху, а без рассола всё равно будет немного попахивать тиной. А рассольчик отбивает этот запах, придаёт нужный вкус. И водочки нужно обязательно после полной готовности добавить. Сейчас, конечно, уже не то, – продолжал он, – сегодня нет нормальной водки. То ли дело в советские времена: была «Столичная» и «Пшеничная». А сегодня до чего дошли: даже технический спирт, и тот выдают за хорошую водку! Поэтому я уже давно отказался от магазинной, делаю свою. Если не побрезгуете, попробуйте мою водку. Хоть и говорят – «самогонка». Да, она самодельная. Сам гнал, пусть будет самогонка… Но зато настоящая. От неё не отравишься и не ослепнешь, – с этими словами он налил в две стопки. – Давайте за знакомство, раз меня вы назвали по имени и отчеству. Я ваше только отчество знаю, а имени не знаю.

Я сказал, что я – Леонид. Родился в день святого Леонида, очевидно, поэтому так и назвали.

– Правильно, это по-нашему, по-православному.

Мы выпили за знакомство. Он разлил уху в миски. Это была та уха, про которую говорят, что в ней «ложка стоит». Куски рыбы были выложены на большой противень. Даже миски, в которые Контуженый разлил уху, как нельзя лучше подходили для нашей трапезы: глубокие, удобные… Рядом с ними лежали деревянные ложки с расписными узорами, а казан – внутри эмалированный. Он заметил мой взгляд:

– Уха требует своей посуды и своего приготовления. Хорошо готовить в эмалированной, в крайнем случае – в чугунной посуде. Ни в коем случае никогда не готовь уху в алюминиевой. Не нравится мне и нержавейка. Всё-таки металлический привкус есть. А рыба не любит металл. А что миски – их мне подарили специально для ухи. И уху лучше всего деревянной ложкой хлебать.

В самом деле, миски были очень удобны для зачерпывания деревянной ложкой. Отхлебнув несколько ложек, он взял бутылку и ещё налил по стопке. Я отложил ложку в сторону. Он взял стопку:

– Давай выпьем за тех, кого уже нет. Я также хочу выпить за своих друзей, товарищей, с которыми прошагал всю войну, которые не дожили до светлого Дня Победы. Сейчас нас всё меньше и меньше становится. Давай выпьем за их светлую память.

Он встал, я тоже поднялся. Мы, не чокаясь, выпили. Взяли по огурчику, закусили. Доели уху молча. Затем он налил по третьей.

– У тебя дети есть? – спросил он меня.

– Есть.

– Уж, небось, и внуки?

– Да… И внук есть.

– Давай теперь выпьем за детей. За детей, за внуков. За будущую хорошую жизнь.

Мы чокнулись, выпили и приступили ко второму блюду.

– Хочешь варёную рыбу из ухи, хочешь жареную. А хочешь – и то, и другое, – предложил он мне.

– И без хлеба, – добавил я для шутки.

– Можешь с хлебом, можешь без хлеба. Одним хлебом можно на Кубани быть сытым всегда.

Когда мы насытились, он спросил, как попал в ФРГ, что я там делал, в каких городах был. Я стал ему рассказывать. Он с большим интересом расспрашивал, как люди живут, где я был, бывал ли я в семьях. Я подробно описал ему то время, которое провёл в Германии. Рассказывал, как живут там люди, какие у них интересы. Какая разница уровня жизни была тогда и есть сейчас. Он внимательно слушал и даже делал пометки в своём блокноте. Расспрашивал особенно подробно о тех городах, в которых я работал. Потом задал неожиданный вопрос:

– Есть ли у них справочные бюро? Можно ли там человека найти?

– Там всё очень просто. У меня были знакомые немцы в Индии, которые там работали, а затем вернулись в Германию. Я взял телефонный справочник, по имени отыскал, тут же позвонил и договорился о встрече.

– Это вот так прям сразу и нашёл?

– Да. У них причём справочники висят в каждой телефонной будке. Можно зайти в телефонную будку и найти любого человека.

– Это так просто?

Мы ещё выпили, солнце уже близилось к закату, начали надоедливо пищать комары. Он поднялся и подошёл к столбикам, назначения которых я сначала не понял. На каждый из этих столбиков он поставил спиральки и зажёг их, и комары быстро разлетелись. Мы снова продолжили беседу. После того как мы закончили с рыбой, к нам подошёл охранник.

– Васильевич, чай какой? Наш? – спросил он.

– Конечно, наш, какой же ещё. Давай, Вася, принеси, – сказал ему Пётр Васильевич.

Тот принёс чайник. Я бы назвал этот чай не чаем, а отваром из разнотравья. Там была и душица, и мята, и много чего ещё. А аромат такой, что хотелось не пить, а только вдыхать его и вдыхать. Разговор у нас закончился, мы немного помолчали.

– Пётр Васильевич, скажи, почему называют тебя Контуженым? – решил спросить я его.

Он повернулся:

– Вообще я неоднократно был контужен, поэтому прозвище справедливо. Но Контуженый я не из-за обычной контузии. Если тебе интересно, могу рассказать.

Я кивнул.

– Ты помоложе, воевать тебе не пришлось, и слава Богу! А я годков себе приписал, когда война началась, и военкомат меня взял…

…Но поскольку у меня было 8 классов, меня взяли сразу в школу офицеров. Нас там учили убивать, хорошо учили. Дали младшего лейтенанта – и на передовую. Мы рвались, конечно, в бой – Родину защищать, но комбат нам сказал:

– Посидите, научитесь сначала.

– Мы прошли училище, мы готовы.

– Вы готовы убивать, теперь научитесь выживать, тогда можно будет и в бой.

Он не пускал нас в бой какое-то время, но потом мы поняли, что это правильно, потому что в первом же бою нас наверняка бы убили. Много писали, что такое первый бой, что такое вообще бой, но это трудно представить, если ты это не прошёл. Я одно могу сказать, что самое тяжёлое – это ждать, перед тем как идти в атаку. Когда идёт подготовка, а ты сидишь в траншее и ждёшь ракету. Не знаю, что такое душа и где она находится, но сколько ни ждал я атак, чувствовал что-то в районе диафрагмы: такое ноющее состояние, что может с ума свести. Был вариант – сто грамм перед боем. Это как-то притупляло ожидание и боль. А когда выскочил из траншеи, то здесь уже ничего не чувствуешь, здесь уже инстинкты работают. Чтобы не тебя, а ты. Чтобы ты на какую-то долю секунды опередил. Когда бежишь, ещё ничего, и глазами должен видеть, и спиной, и боком, чем угодно. А когда врываешься в траншею, то здесь уже надо иметь чистые инстинкты животного. Потому что надо не видеть, не слышать, а чувствовать, с какой стороны в тебя стреляют, с какой стороны на тебя приклад заносят. Надо предупредить. Вовремя ответить. Это, конечно, приходило с каждым боем. Нам вешали очередные звёздочки, медали, ордена.

Так мы двигались вперёд. И вот где-то в Западной Польше надо было высотку взять – всего-навсего. Мы заскочили в траншею, и надо же – откуда-то всего лишь один снаряд прилетел и разорвался рядом со мной. Меня просто засыпало землёй. Когда меня откопали, смотрю, мои ребята все зевают. Я не пойму ничего, хочу сказать, чтобы они не зевали, но не могу пошевелить языкам. Я оглох полностью. И не мог ничего говорить. Санбат, потом госпиталь. Я не мог ни слышать, ни говорить. С врачами общался письменно. Комиссия чуть ли не дезертира во мне признала. Сказали, что я симулирую, что я не глухой, но потом там какой-то старик меня обследовал и установил, что какие-то центры нарушились. Меня признали инвалидом.

Это было весной, через пару дней я должен был быть выписан и демобилизован. И вот я стоял у окна, смотрел на сирень, которая уже расцвела. Наверное, и птицы пели, но я этого не слышал. Закрыл глаза и вдруг ощутил резкую боль, как будто штыком какой-то немец в ягодицу. Я заорал, думаю, как я его просмотрел. Открываю глаза, а передо мной стоит старик врач и окровавленным шилом перед глазами крутит:

– Скажи а, скажи а, скажи а.

Мне больно, я пытаюсь что-то сказать, шевелю языком, и вдруг в голове моей появился какой-то шум, и я понял, что снова слышу! Я попытался что-то сказать. Он заулыбался, крикнул, прибежали сёстры, тут же с меня стащили штаны, замазали, заклеили след от шила, было уже небольно.

Оказалось, что этот старик – талантливейший врач, подобрал момент, чтобы сделать второй шок.

К третьему дню я мог говорить почти свободно, правда, немного заикаясь. Но слышать снова стал, как раньше. Через неделю меня выписывали, дали десять суток отпуска, но я не знал, куда ехать. Моего соседа по палате, сапёра, к этому времени тоже выписывали, и он предложил поехать к нему.

Мне некуда было ехать, у меня все погибли. И я поехал к нему, провёл там свой небольшой отпуск, подлечился и вернулся на фронт. Хороший он парень, дружим до сих пор.

Помню, когда война закончилась, мы стояли в каком-то городишке в Германии. Там у них так было: один небольшой городок плавно перетекал в другой. Вот в таком городишке наш командир полка был назначен комендантом, а я – комендантом одной соседней деревушки. Проблем хватало: и конфискат, и оружие. Я поселился в добротном доме. Хозяева, немцы, были услужливые, вежливые. На третий день немка представила мне девочку. Я взглянул и замер: что это передо мной стоит? Мне показалось, девочке лет пятнадцать: худенькая, бледненькая, но такая милая на вид. Большие голубые глаза, белокурые волосы. Я к тому времени уже довольно хорошо говорил по-немецки.

– Это ваша дочь? – спросил я тогда у хозяйки.

– Нет. Её прислали с биржи труда, чтобы она работала здесь, вам помогала, – ответила мне немка.

– Так это же ещё ребёнок!

– Нет, ей уже восемнадцать лет, она самостоятельная.

Я ещё раз посмотрел на эту девочку и замер, зачарованный: бывают же такие создания! Неужели это немка, а не наша русская девочка? Она была чудо как хороша.

– Как тебя звать?

Работница подняла на меня свои глаза. В их синеве можно было утонуть.

– Марта.

При этом странно присела. Меня как током пронзило. Я повернулся и вышел. Не мог понять, что это за ощущения такие: я то ли ребёнка вижу, то ли девушку. Меня переполняли чувства, но я не мог в них разобраться.

Тем временем эта девочка стала работать. В её обязанности входили уборка и приготовление еды. С продуктами у нас было хорошо. Американская тушёнка была и всё прочее. Меня удивило, что эта девушка хорошо готовила, а убирала аккуратно и незаметно для нас. Я выяснил потом, что на неё никакого пайка не выдавали.

Чем она питалась, я не знал. Я спросил у хозяйки дома, она ответила, что девочке выдают карточки, и ей хватает. Я приказал своему адъютанту, чтобы он заплатил и немцу за постой, и этой девочке за работу продуктами. На следующий день я увидел в её глазах блеск. Я поинтересовался, почему у неё хорошее настроение:

– Спасибо вам, господин офицер, что вы позаботились обо мне.

Опустила глаза и замерла. Мне хотелось погладить её и приласкать, но я не мог этого сделать. В то время был приказ о запрете связей с местным населением, особенно с немцами. Это грозило трибуналом. Несмотря на приказ, я слышал, что были изнасилования, что судили и солдат, и даже офицеров. Были даже расстрелы. Я бы пальцем её не тронул без её согласия, но из-за приказа я отгонял все мысли о ней. Но знаешь, извини, что на ты тебя называю, ложился спать – она у меня перед глазами. У меня за время войны было столько женщин… А здесь не могу с собой справиться, и всё.

Так прошёл месяц. Однажды она принесла кофе, и я случайно коснулся её руки, когда она ставила чашку. Неожиданно она прильнула ко мне, прижалась всем телом. Я щекой почувствовал её волосы, ощутил их чудный запах. Я не мог понять, неужели всё это со мной происходит? Я взял её за плечи, посмотрел в глаза, мне хотелось обнимать и целовать её снова и снова. Но тут я вспомнил приказ: ты не имеешь права! Я пересилил себя, разжал руки и отстранился. Она отошла, опустив голову:

– Извините, господин офицер.

И так стояла покорно, неподвижно, опустив ручки. Что со мной творилось, я не могу описать! Я страдал и ничего не мог с собой поделать. Прошло время, и она оказалась в моей постели. Вечерами я ждал её, она приходила в темноте. Я слушал шелест снимаемых одежд, наслаждался её запахом и робкими прикосновениями. Чувствовать её было для меня настоящим блаженством. Поскольку мы были молодые, то прошло совсем немного времени, и она забеременела. Это стало заметным. Немцы стали смотреть на меня с негодованием, но молчали. Перед родами мы подолгу с ней говорили, кто у нас будет, девочка или мальчик, и как назовём. Она звала меня Питер, я её поправлял – Пётр. Она смеялась и нежно говорила мне: «Питерка». Настаивала, если мальчик – будет Питер, а я говорил, если девочка – то Марта. Это были приятные споры, ласковые и забавные. Родился мальчик, назвали, как она и хотела, Питером.

И вот одним серым утром вызвал меня мой командир. Я прибыл к нему, но не успел переступить порог, как на меня обрушился настоящий шквал матерных слов. Я стоял и молчал. Я за всю войну не слышал от него столько брани, сколько сейчас.

– Это что, правда?

– Да.

– Ты соображаешь, что ты натворил?!

– Да.

– Ты понимаешь, что это трибунал?!

– Да.

– Что ты дакаешь? Ты видишь, что у меня на столе лежит?

– Нет.

Опять последовал шквал матерных слов, но потом он неожиданно спокойно спросил:

– Кто родился?

– Мальчик.

– Как назвали?

– Моим именем…

– Чёрт возьми. Мы научили вас убивать, а рожать не научили. – Он помолчал, потом позвал адъютанта: – Почему я не вижу документов на капитана, который ещё вчера был демобилизован?

Я очнулся и уставился на командира.

– Товарищ командир, сейчас проверю. Очевидно, в канцелярии затерялись, – сказал адъютант.

– Чтоб сейчас же у меня на столе были документы!!

Я открыл рот от изумления. Адъютант молча выскочил за дверь. Командир обратился ко мне:

– Сынок, одно могу для тебя сделать. Три часа тебе дам и ни секундой больше, чтобы с сыном простился. Ты понимаешь, что ты натворил?

– Понимаю…

– Спросишь, почему три часа? Через три часа вылетает самолёт в Москву с важными документами, и ты их повезёшь. Из армии тебя уже два дня как демобилизовали. Ты меня понял?

– Так точно, командир.

Командир подошёл ко мне и обнял. И это он, тот, кто посылал нас в бой на верную смерть. Я заметил, что глаза у него стали мокрыми. Мне не верилось, что этот человек мог плакать.

– Всё, давай, время идёт. Опоздаешь – знаешь, что будет.

Я выскочил. Шофёр уже ждал. Я быстро доехал до дома, Марта была в комнатке, кормила грудью нашего сына. Я поцеловал её, поцеловал сына и сказал:

– Извини, у меня срочная командировка. Я уезжаю.

Она подняла на меня свои глаза:

– Питер, ты не вернёшься.

Я не хотел врать:

– Я буду стараться, я сделаю всё, чтобы вернуться.

– Питер, я люблю тебя, я буду беречь нашего Петеньку.

Она первый раз сказала слово Петенька на чистом русском языке. Я ещё раз поцеловал её и сына. Выскочил и поехал в аэропорт.

Самолёт уже стоял, шумели моторы. Адъютант командира был у трапа, нервничал, отдавая мне пакет, но, пожав руку, улыбнулся:

– Удачи!

В Москве я передал документы. Потом уехал сюда, на Кубань. Что я могу сказать? Вот здесь меня и прозвали Контуженым. Почему? Это в ваше время выровнялось соотношение полов, а в наше время большинство мужчин забрала война. Остались только такие, как я, которым повезло живыми вернуться. Когда я приехал, не только молоденькие девушки, но и женщины постарше устремили на меня свои взгляды. Выбирай любую… Но я никого не хотел. Каждая из них готова была быть со мной, но мне нужна была только Марта. Вот тогда мне и дали кличку «Контуженый». Сказали, мол, контузило меня, и перестал я мужиком быть.

Я с этим смирился. Вдовушки и девушки потеряли ко мне интерес. Я думал только о Марте, о сыне. Я не знал, как мне с ними увидеться.

Когда уезжал, командир сказал:

– Не вздумай писать! Это всё всплывёт, и я не смогу тебе помочь.

Так я прожил год. Через год приехал мой товарищ, служили мы вместе. Как он меня нашёл, не знаю. При встрече, заговорщицки подмигнув, полез в нагрудный карман, и достал письмо. С замиранием сердца я узнал её почерк. Она писала, что любит и ждёт, и подписалась: «…твоя любящая жена, всегда, всегда. Марта и твой сын». Ниже была маленькая ручка, обведённая карандашом, и такие маленькие пять пальчиков, на которых было написано «Питер», а в скобках «Петя».

С тех пор я жду не дождусь момента, когда мне можно будет к ним поехать. Ведь сейчас объединились Германии. А найду я их или нет? Жива ли она? Может, у них другая фамилия. Не знаю, как буду искать, но всё равно поеду, как только будет возможность выезжать. Я хочу увидеть своего сына, если доживу…

…Он замолчал. Молчал и я. Потом он поднялся, включил свет, одновременно загорелись лампочки над прудами. Я поначалу удивился, почему они развешены над водой, но спрашивать не решался. А потом заметил, что к лампочкам сразу слетелись мошки. И тут я догадался: мошки обжигали крылья и падали на воду, а рыбы их тут же подхватывали. Сразу забурлила вода под этими лампочками, и чем больше мошек падало, тем больше бурлила вода. И мы сидели и смотрели на эти всплески, как волны расходятся, как рыбы выпрыгивают, пытаясь схватить мошку. А мы всё так же молчали, вдыхая аромат чая, который понемножку подливали себе из чайника. Потом я предложил:

– Давай выпьем за то, чтобы всё сбывалась так, как нам хочется.

– Давай.

Мы выпили с ним, посмотрели друг на друга. Пожали друг другу руки.

– Пойдём, покажу тебе, где переночевать.

Мы зашли в домик. Вокруг всё было чисто и аккуратно. Стояли стол, два кресла, телевизор, но удобства рядом, в отдельной пристройке. Я удивился, что в доме есть горячая вода. Потом я спросил у него, откуда.

– Ты не наблюдательный. Обрати внимание, у меня стоит солнечная батарея. Пока одна. За день она нагрела воду. Часть освещения идёт от солнечной батареи, а часть от сети колхоза, за что расплачиваюсь рыбой им к столу. Думаю поставить ещё или ветрячок, или турбину. Но больше я склонен к солнечным батареям, потому что в нашем районе солнечных дней больше двухсот. Этого, по моим расчётам, хватит для обогрева и отопления, но время покажет.

Я помолчал, а потом сказал:

– Извини, можно нескромный вопрос?

– А чего и нет. Давай.

– Так ты так и не женился?

– Нет.

– И даже ни одной женщины у тебя не было?

– Нет. После Марты никого. И не будет больше никогда. Потому что она дала жизнь моему сыну. Вот как его найти? Надеюсь, мы встретимся.

Я ещё долго не мог заснуть, спустился к Кубани. Она всё так же текла, неслась к морю. То затихала, то шуршала, то булькала. Лягушки перестали квакать. Иногда какая-то птица кричала в темноте. Мне не спалось. То ли от алкоголя, то ли от рассказа Контуженого. Я подошёл к краю и стал смотреть, как рыба кормится. Большая ночная бабочка упала на воду, обжёгшись. В это время то ли карп, то ли сазан схватил эту бабочку. Та ещё секунду била крылышками, пытаясь взлететь, но ушла под воду.

На следующий день я поднялся рано, но рыбачить мне не хотелось. Снова пошёл к берегу. Подъехал Пётр Васильевич:

– Почему не рыбачишь?

– Да не знаю. Настроения нет.

– Да, настроение это дело такое, наживное.

– А вы что так рано приехали?

– Мне нужно кое-что посмотреть, проверить. Понимаешь, какое дело, народ жестокий, обозлённый. Да и не мудрено, сколько лет живём в нищете, в недостатке, во вранье. Так что люди очерствели, да что там говорить, иногда ошибаешься в людях… Вот в прошлом году случай был. Приехали два вполне достойных, интеллигентных молодых человека, попросили порыбачить. Я их пустил, домик им предоставил и через несколько часов заехал посмотреть. Так что вы думаете? Электроудочкой стали они в маточники бить! Ох, какое их счастье было, что я ружьё не взял, я бы пристрелил их, честное слово! Электроудочкой в маточник? Это тех рыбок, которых я выращивал для потомства! Не знаю, как я их не убил. Я схватил шест, одного ударил по голове, второго ударил по спине. Хорошо, охранники были, подскочили, скрутили меня. Я бы их убил, честное слово. Вы представляете, как можно было испортить весь маточник? Мне пришлось спустить воду, продать и вновь заниматься маточниками. Потому что после электроудочки рыба уже не может дать потомство. А сколько молодняка погибло! Зачем им это надо было? Попросили бы, я бы дал им рыбы столько, сколько им нужно, зачем губить?.. Давай чайку выпьем.

Он принёс готовый чайник опять с таким же ароматным отваром, как накануне, и я с удовольствием выпил две кружки.

– Хочешь, пойдём на Кубань порыбачим? Есть очень хорошие места. Возьми свой спиннинг. Мы обязательно на него сома поймаем.

Я взял спиннинг, мы вышли к Кубани. Прошли метров пятьдесят и оказались у чудесной заводи.

– На вот, блесенку одень.

Я понял, что ему хочется мой спиннинг забросить. Я одел блесенку, застегнул карабинчик:

– Я не знаю этих мест. На, побросай ты.

У него загорелись глаза, он бережно взял спиннинг, посмотрел катушку, кольца, не перекручен ли шнур. Потрогал катушку. Спокойно размахнулся, забросил и стал медленно вести. Вдруг рывок, довольно сильный. Но Пётр Васильевич – опытный рыбак – он был к этому готов и стал умело выводить.

– Что там?

– Сом.

Сом оказался небольшой, по его меркам – это сомёнок. Где-то около четырёх килограмм. Подвёл к заводи, я спустился, зашёл в воду и, схватив рыбу за жабры, вытащил на берег.

Больше мы не стали ловить, пришли к домикам.

– Хочешь, оставайся, – предложил он мне.

– Да нет, мне пора.

Я пообещал ему, что вернусь.

– Как хочешь. Приезжай в любое время.

Я подарил ему спиннинг. Пётр Васильевич был явно обрадован. Он бережно принял его из моих рук, и в тот момент я, наконец, понял, что этот спиннинг для него значил… Это была ниточка, связавшая его с родиной его сына. Я подумал: пусть эта связь окрепнет, пусть ему повезёт, пусть он встретится со своим сыном и с Мартой. Мне так хотелось, чтобы это сбылось…

В тот год я больше не виделся с Петром Васильевичем. Не знаю, удалось ли ему съездить в Германию, удалось ли отыскать свою семью. Часто холодными питерскими вечерами я возвращаюсь мысленно на берег Кубани, где мы пьём ароматный чай и беседуем с Контуженым о жизни, и тогда мне снова хочется взять билет на поезд или сесть за руль, чтобы порыбачить на прудах «Контуженого», узнать продолжение его истории.