Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Джон Леннон. Интервьюер Ян Саймон Веннер. 21 января 1971 года
Что ты думаешь о твоем альбоме «Plastic Ono Band»?
– Думаю, это лучшее из того, что я сделал. Думаю, он реальный, и в нем полностью нашло отражение мое «я», сформировавшееся на протяжении долгих лет моей жизни. «I’m a Loser», «Help!», «Straw berry Fields» – это все личные записи. Я всегда по мере возможности писал о себе. Да, мне не нравится писать песни от третьего лица, о людях, которые живут в безликих бетонных квартирах, и все такое. Мне нравится музыка от первого лица. Но из-за плохого настроения и по многим другим причинам я писал конкретно о себе только время от времени. Теперь я написал все о себе, и поэтому мне нравится эта музыка. Это – я! И никто другой. Вот почему она мне нравится. Она реальна – вот и все. Не знаю, что еще сказать, правда, и немногие правдивые песни, которые я когда-либо писал, напоминают «Help!» и «Straw berry Fields». Не могу говорить о них с ходу. Они были песнями, которые я всегда считал своими лучшими. Песнями, которые я написал на основе жизненного опыта, а не мысля себя в выдуманной ситуации, о которой пишу красивую историю. Всегда считал это фальшью, но мне случалось так делать, потому что я был завален работой или подчас так подавлен, что даже о себе не мог думать.
На этом альбоме нет практически никаких ярких образов.
– Потому что их не было у меня в голове. В ней не было никаких галлюцинаций.
«Газетных откликов» не было.
– Вообще, этим занимается Пол. Я сознательно писал стихи, и это порой нескладные стихи. Но стихи в этом альбоме лучше всех остальных моих стихов, потому что они искренние – так вот. Они дались мне легче всех остальных песен.
Йоко. Это не чушь.
Джон. Это не чушь.
Сопровождение тоже очень простое и очень минималистичное.
– Я всегда любил простой рок и ничего больше. Под влиянием наркотиков я стал сторонником психоделии, как и все мое поколение, но я, правда, люблю рок-н-ролл и лучше всего выражаю себя через рок.
Как ты сочинил ту литанию в песне «God»?
– Что еще за «литания»?
«Не верю в волшебство» – и другие фразы?
– Ну, как и многие слова, они просто родились сами собой. У меня была мысль, что «Бог – это понятие, которым мы измеряем боль»; а если у вас есть Слово, то вы просто садитесь и напеваете первый же пришедший в голову мотив, и мелодия выходит незамысловатая, потому что мне нравится такая музыка, я в ней просто купаюсь. Это складывалось у меня в голове, и я ухватился за первые три или четыре слова, а остальное просто выплеснулось. Выплескивается что угодно.
Когда ты понял, что будешь двигаться в направлении «не верю в „битлов“»?
– Не знаю. Когда осознал, что записываю все то, во что не верю. Я подумал, что пора остановиться.
Йоко. Он собирался создать нечто из категории «сделай сам».
Джон. Да, я собирался оставить место, чтобы и вы могли написать, в кого вы не верите. Это просто само собой напросилось, и The Beatles были последним пунктом, потому что я больше не верю в миф, а The Beatles – это еще один миф.
Я не верю в него. Мечта ушла. Я уже не говорю о The Beatles, но говорю о том, что принадлежало всему поколению. Этого больше нет, нам надо – мне лично – вернуться в так называемую реальность.
Когда тебе стало ясно, что эта песня будет самой исполняемой?
– Я не знал этого. И не знаю. Я смогу сказать не раньше чем через неделю, что происходит, потому что запустили «Look at Me», поскольку это легкая песня, и, вероятно, они думали, что это The Beatles или что-то им подобное. Не знаю, будет ли это она. Пусть так… Хотя «God» и «Working Class Hero» – по эмоции и идее, – возможно, и лучшие на альбоме.
Почему ты предпочитаешь говорить Циммерман, а не Дилан?
– Потому что Дилан – дерьмо. Его имя – Циммерман. Видишь ли, я не верю в Дилана, не верю и в Тома Джонса – по той же причине. Циммерман – это имя. Мое имя – не Джон Битл, а Джон Леннон. Вот так.
О The Beatles всегда говорили – и они сами о себе говорили, – что это четыре части одного и того же человека. Что случилось с этими четырьмя частями?
– Они вспомнили, что они – четыре самостоятельных индивида. Видишь ли, мы тоже верили в миф о The Beatles. Не знаю, верят ли еще в него остальные. Нас было четверо… Я познакомился с Полом и спросил: «Хочешь войти в мою группу?» Потом появился Джордж, а позднее Ринго. Мы просто образовали группу, ставшую очень, очень популярной, вот и все. Наши лучшие вещи так и не были записаны.
Почему?
– Потому что мы были исполнителями – вопреки тому, что говорит о нас Мик, – в Ливерпуле, Гамбурге и в прочих клубах. То, что мы создавали, было просто фантастикой. Мы исполняли настоящий рок, и никто в Британии нас не трогал. Как только мы это сделали, мы это сделали, но концы были отрезаны.
Знаешь ли, Брайан одел нас в костюмы и все такое, и мы сделали все очень, очень здорово. Но, знаешь, мы вышли в тираж. Музыка умерла, когда мы даже еще не начали турне по Великобритании. Мы уже чувствовали себя в дерьме, потому что должны были урезать час или два часа исполнения до двадцати минут (в каком-то смысле мы были этому рады), и надо было повторять все те же двадцать минут каждый вечер.
Музыка The Beatles умерла тогда же, когда и музыканты. Вот почему мы так и не стали более искусными музыкантами, мы убили себя сами тогда – ради успеха. И это был конец. Мы с Джорджем более склонны говорить об этом… Нам всегда недоставало клубных выступлений, потому что именно в клубах мы исполняли музыку. А впоследствии мы превратились в успешно записывающихся в техническом плане артистов – а это нечто иное, – потому что мы были компетентными, и как бы нас ни записывали, мы могли выдать что-нибудь стоящее.
Как ты выбрал музыкантов для своей первой сольной записи?
– Я правда очень нервный. И я не такой уверенный, как эти звуки на магнитной ленте. Я всегда переживаю, когда что-нибудь собираюсь сделать, и поэтому выбираю знакомых мне людей, а не чужаков.
Почему ты общаешься с Ринго?
– Потому что вопреки всему The Beatles могли по-настоящему исполнять музыку вместе, когда не раздражались; и если я продолжаю дело, то Ринго знает, куда его вести, вот так, и он делает это хорошо. Мы играли вместе так долго, что понимаем друг друга. А вот чего мне порой не хватает – так это просто подмигнуть или произнести что-то нечленораздельное и быть уверенным, что все остальные знают, когда мы импровизируем. Но не так уж сильно мне этого не хватает.
Как ты оцениваешь себя как гитариста?
– Ну, это зависит от того, какого гитариста. Технически я не очень хорош, но могу играть чертовски звучно и быстро. Я был ритм-гитаристом. Это важно. Я могу завести всю группу.
Как ты оцениваешь Джорджа?
– Он довольно хорош. (Смеется.) Предпочитаю себя. Знаешь ли, мне надо быть честным. С одной стороны, я действительно в большом затруднении по части своей игры на гитаре, потому что играю плохо. Я никогда не двигаюсь, но могу заставить гитару говорить.
Хотел бы задать вопрос о Поле и больше на этом не задерживаться. Когда вы поехали в Сан-Франциско и увидели фильм «Let It Be», что ты чувствовал?
– Знаешь, мне было грустно. И я чувствовал… что фильм снят Полом для Пола. Вот одна из причин конца The Beatles. Не могу говорить за Джорджа, но, черт побери, я прекрасно знаю, что все мы по горло сыты ролью группы поддержки Пола.
Это началось с нами после смерти Брайана. Съемка была затеяна, чтобы показать Пола и больше никого. Вот таковы были мои ощущения. Самое главное, фильм смонтирован так, как будто Пол – Бог, а мы просто рядом валяемся. Таковы были мои ощущения. И я знал, что были кадры с Йоко и со мной, но их просто вырезали из фильма… Мне было противно.
Говоришь, что можешь заставить гитару говорить. А какие песни ты сочинил таким образом?
– Послушай «Why» в альбоме Йоко (или) «I Found Out». Думаю, это хорошо. Это заводит. Спроси Эрика Клэптона, он думает, что я умею играть. Знаешь, многие нуждаются в технических устройствах, вроде как хотят фильмов со спецэффектами. Почти все критики рок-н-ролла и гитаристы находятся на стадии пятидесятых годов, когда им нужно было, чтобы о них сняли распрекрасный фильм со спецэффектами, чтобы они были счастливы. Я гитарист киношной правды; я музыкант, и вам надо сломить все ваши препоны, чтобы услышать, что́ я играю. Есть маленький фрагмент, его сделали фоном в альбоме «Abbey Road». Пол поручил по кусочку каждому из нас; там есть небольшие паузы между игрой Пола, Джорджа и моей. И есть один кусок, после паузы, один из тех «самых значимых», когда внезапно вступают ударные и мы начинаем по очереди играть. Я третий.
У меня особый стиль игры. Он всегда у меня был. Но меня заглушили.
Джорджа называют певцом-невидимкой. Я же – гитарист-невидимка.
Ты говорил, что играл на слайд-гитаре в «Get Back».
– Да, я играл на ней соло. Когда Пол был в настроении, он поручал мне соло! Возможно, он поручал мне соло, когда чувствовал себя виноватым, что забрал себе почти всю первую сторону (виниловой пластинки. – Пер.), или еще почему-то.
Думаю, Джордж иногда очень неплохо играл на гитаре. Но думаю, он слишком зажат, чтобы играть по-настоящему, но таков и Эрик, правда. Может быть, он изменился. Они все такие зажатые. Все мы такие, и в этом проблема. Вот Би Би Кинг молодец.
Мог бы ты проследить крах The Beatles?
– Все рухнуло после смерти Брайана. Пол занял его место и стал как бы нашим руководителем. Но что могло руководить нами, если мы ходили кругами? Тогда мы и потерпели крах. Это был распад.
Когда ты впервые почувствовал, что The Beatles потерпели крах? Когда тебе в голову пришла эта мысль?
– Знаешь, не помню. Мне было больно, но я, правда, ничего не замечал. Просто работал. The Beatles потерпели крах после смерти Брайана, когда мы сделали двойной альбом… Как я говорил тебе много раз, сначала это были только я и группа поддержки, Пол и группа поддержки, и мне это нравилось. Потом наступил крах.
Что ты почувствовал, когда умер Брайан?
– То же, что чувствует любой человек, когда умирает кто-то из близких. В этом есть что-то от истерики: хи-хи, хорошо, что это не со мной. Не знаю, испытал ли ты это, но я потерял уже многих людей из своего круга, и вот опять: «Что за чертовщина? Что мне делать?»
Я знал тогда, что мы в беде. Я действительно не обманывался относительно нашей способности что-то делать, кроме как играть музыку, и мне было страшно. Я подумал: «Надо же было такому случиться».
Что же произошло сразу после кончины Брайана?
– Ну, мы поехали к Махариш… Помню, мы были в Уэльсе, а потом… Впрочем, не припомню. Вероятно, мне пришлось бы переродиться, чтобы это вспомнить. Не помню. Просто так случилось.
Какова была реакция Пола?
– Не знаю, как остальные восприняли это, бесполезно спрашивать меня об этом… Не знаю. У меня своя голова. И чужой не может быть. Я уже в самом деле не знаю, что думают Джордж, Пол или Ринго. Я прекрасно знаю их, но ни одного из них настолько хорошо. Пожалуй, лучше всего я знаю Йоко. Не знаю, что они чувствовали. Это были мои собственные переживания. Мы были просто в полубессознательном состоянии.
Итак, Брайан умер, и ты сказал, что Пол начал вами руководить.
– Да. Я не знаю, что из этого мне хотелось бы рассказать. Создавалось впечатление, что Пол нам теперь вместо отца, что мы должны быть благодарны ему за то, что он сохраняет группу. Но если взглянуть на это со стороны, то он сохранял ее ради самого себя. Ведь не для меня же выкладывался Пол.
Пол сделал попытку идти дальше, как будто Брайан не сказал перед смертью: «Ну, ребята, мы сделаем пластинку». И я подумал: ну ладно, мы сделаем пластинку, поэтому буду продолжать – по этому мы пошли и сделали запись. Именно тогда мы записали альбом «Magical Mystery Tour». Это было настоящее!
Когда ты перестал писать песни вместе с Полом?
– Перестал… Не знаю, году в тысяча девятьсот шестьдесят втором… Если дашь мне альбомы, я тебе точно скажу, кто что писал и какую строчку. Иногда мы писали вместе. Все наши лучшие песни – не считая самого начала, вроде «I Want to Hold Your Hand», которую мы написали вместе, и вещи такого рода – мы всегда писали порознь. Песню «One after 909», вошедшую в альбом «Let It Be», я написал, когда мне было лет семнадцать-восемнадцать. Мы всегда писали порознь, но иногда и вдвоем, потому что это доставляло нам удовольствие, и потому что нам, бывало, говорили: ну, собираетесь сделать альбом, так слепите вместе несколько песен, смотрите на это как на работу.
Ты сказал, что первым покинул группу.
– Да.
Как?
– Я сказал Полу: «Я ухожу». Я уже знал это, когда мы летели в Торонто или незадолго до нашего прибытия в Торонто: я сказал Аллену, что я ухожу, я сказал Эрику Клэптону и Клаусу, что я ухожу, но что, вероятно, буду приглашать их играть со мной. Я еще не решил тогда, каким образом продолжать – иметь постоянную новую группу или что-то иное, а впоследствии я подумал: черт побери, я не хочу иметь дело с другими людьми, кем бы они ни были. Я сказал это себе и людям вокруг на пути в Торонто несколькими днями ранее. А в самолете – со мной был Клейн – я сказал Аллену: «Все кончено». Когда я вернулся, мы несколько раз встречались, и Аллен сказал: «Спокойно, спокойно»; у нас было много дел, знаешь ли, и не всегда это было удобно. Потом мы что-то обсуждали в офисе с Полом, и Пол сказал нечто вроде того, что The Beatles что-то делают, а я все твердил на все его слова: «Нет, нет, нет». Наконец настал момент и мне тоже что-то сказать, и Пол спросил: «Что ты думаешь?»
Я ответил: «Я думаю, что группы больше нет. Я ухожу».
Аллен был там, и он помнит точно, и Йоко помнит. Вот как я это вижу. Аллен сказал: «Не говори так». Он даже не хотел, чтобы я сказал об этом Полу. Поэтому я сказал: «Кончено». Я не мог больше сдерживаться… Пол и Аллен были рады, что я не собираюсь афишировать это, не собираюсь делать из этого событие. Не помню, сказал ли Пол: «Не говори никому», но он был чертовски доволен, что я не собирался этого делать. Он сказал: «О, значит, ничего не случилось, раз ты ничего не скажешь». Но вот что случилось. Их лица пошли пятнами, как бывает, когда кому-то объявляют о разводе. Похоже, он действительно знал, что это – конец; и через полгода он с чем-то таким выступает. Дурак я был, что не сделал то, что сделал Пол, который воспользовался ситуацией, чтобы продать запись.
Ты и правда рассердился на Пола?
– Нет, не рассердился.
Ну, когда он выступил с этим «Я ухожу»?
– Нет, не рассердился… черт, просто он очень хороший пиарщик, вот и все. Возможно, лучший в мире. Он действительно знает свое дело. Я не рассердился. Но мы все были оскорблены тем, что он не сказал нам, что собирается сделать. Думаю, он утверждает, что не хотел ничего подобного, но это чушь. Он позвонил мне в тот день и сказал: «Я делаю то, что вы с Йоко сделали в прошлом году». Я сказал: «Хорошо». Понимаешь, за год до этого они все смотрели на нас с Йоко так, как будто мы посторонние и пытаемся устроить свою совместную жизнь, вместо того чтобы оставаться сказочными, яркими мифическими фигурами. И вот он позвонил мне в тот день и сказал: «Я делаю то же, что и вы с Йоко. Я тоже выпускаю альбом и покидаю группу». Так он сказал. Я ответил: «Хорошо». Я испытал странное чувство, потому что на этот раз он говорил это… И я сказал: «Хорошо», потому что именно ему больше всего требовались The Beatles. А потом вышли газеты.
Что ты чувствовал тогда?
– Я проклинал все на свете, потому что я этого не сделал. Я хотел и должен был бы это сделать. Черт возьми, какой же я был дурак. Но в то время было много трудностей; шла борьба за «Northern Songs».
Что ты чувствовал, когда узнал, что Дик Джеймс продал свою долю в вашей компании «Northern Songs»? Чувствовал, что тебя пре дали?
– Да, это так. Он еще один из тех, кто думает, что он нас создал. Но это не так. Я бы хотел слушать музыку Дика Джеймса и музыку Джорджа Мартина, пожалуйста, сыграйте мне ее. Теперь Дик Джеймс так говорит.
Что говорит?
– Что он создал нас. Все считают, что они создали нас, тогда как это мы создали их.
Как ты получил Аллена Клейна в Apple?
– Как и все, что я получаю, когда мне это нужно. Как и все, что ты получаешь, когда тебе это нужно. Не мне тебе об этом рассказывать, просто работаешь над этим, садишься на телефон, звонишь одному, другому и делаешь.
Какова была реакция Пола?
– Видишь ли, всякие Дики Джеймсы, Дереки Тейлоры и Питеры Брауны, все они мнят себя The Beatles, да и Нил и все остальные. Но, знаешь, поработав с гением лет пятнадцать, они начинают думать, что и они гении.
А ты думаешь, что ты гений?
– Да, если гении существуют, то я один из них.
Когда ты впервые осознал это?
– Когда мне было лет двенадцать. Я привык думать, что должен быть гением, но никто этого не замечал. Я привык размышлять, гений ли я, и если нет, то кто же? Я привык думать: ну, я не могу быть сумасшедшим, потому что никто не отталкивает меня, поэтому я – гений. Гений – это форма безумия, и мы все, знаешь ли, малость сумасшедшие, и я привык немного стесняться этого, когда играл на гитаре. Если гении существуют – а это… да что же это, черт побери? – то я один из них, а если нет, мне без разницы. Я привык думать об этом, когда был ребенком, когда писал стихи и рисовал… Я был таким всю жизнь. Гений – это еще и боль.
Ты говоришь, что мечта ушла. Мечтой было и то, что The Beatles были Божеством или посланниками Божьими и, конечно, ты сам как Бог…
– Да. Если Бог есть, то мы все – Он.
Когда ты впервые начал получать отклик от людей, которые слушали записи, как бы духовный отклик?
– В Англии есть парень, Уильям Манн, который был первым интеллектуалом, опубликовавшим рецензию на The Beatles в The Times, и о нас заговорили в таком интеллектуальном ключе. Он писал об «эолических каденциях» и использовал разные музыкальные термины, писал всякую чушь. Но благодаря ему мы вошли в доверие к интеллектуалам. Он написал о последнем альбоме Пола так, как будто автором был Бетховен. Он все еще пишет эту чушь. Но этим он принес нам немалую пользу, потому что представители средних классов и интеллигенции в один голос говорили: «Ого».
Когда кто-то первый подошел к тебе, Джону Леннону, как к богу?
– С вопросом «Что делать?» и все такое? Вроде «Скажи нам, гуру!»? Вероятно, после наркотиков. Может быть, после «Rubber Soul». Не могу вспомнить, как это действительно произошло. Мы просто заняли эту позицию. То есть мы начали рассылать послания. Вроде «Мир есть любовь» и в таком духе. Знаешь, я пишу послания. Понимаешь, когда ты начинаешь рассылать послания, тебя начинают спрашивать: «Что такое послание?»
Когда ты впервые попробовал ЛСД?
– Один дантист в Лондоне добавил его Джорджу, мне и нашим женам, не сказав нам, на обеде в его доме. Он был другом Джорджа и нашим дантистом, и он добавил ЛСД в наш кофе или куда-то еще. Он не знал, что это за штука, – считал, это то же самое, что употребляют тусовщики из среднего класса, или что-то в этом роде. Все об этом слышали, но не знали, что ЛСД отличается от травки или «колес». Он сказал: «Советую вам не уходить», и мы подумали, что он удерживает нас для оргии в своем доме, а мы этого не хотели, и пошли в клуб, и там все приключилось.
Было безумием ходить по Лондону. Когда мы подошли к клубу, то нам показалось, что он горит, а потом показалось, что в клубе премьера шоу и он просто освещен снаружи. Понимаешь, мы подумали: «Черт, что здесь происходит?» Мы хохотали на улицах и кричали: «Давайте выбьем окно!» – просто безумие. Мы себя не помнили. Когда мы наконец вошли в лифт, то нам показалось, что и он горит, но это был лишь слабый красный свет. Мы все визжали и были в состоянии, похожем на истерию. Когда мы все при ехали на нужный этаж, потому что дискотека была наверху, лифт остановился, двери открылись, и мы все… (Джон показывает, как они визжали.) Я читал в свое время описание того, какое действие оказывает опиум, и подумал: «Черт! Вот оно». И потом мы отправились в клуб и ко мне подошел какой-то певец и спросил: «Можно сесть рядом с тобой?» А я сказал: «Только если не будешь болтать», – потому что я просто не мог думать. Кажется, так продолжалось всю ночь. Не помню подробностей. Джорджу каким-то образом удалось довезти нас до дома в своем «мини». Мы продвигались со скоростью десять миль в час, но казалось, что мы гнали со скоростью тысяча миль в час, и Патти предложила выйти и поиграть в футбол. Я, как всегда, выдавал разные истерические шутки… Боже, это было просто ужасно, но потрясающе. В то время я сделал несколько рисунков. Где-то они у меня лежат. На них четыре лица и слова: «Мы все с тобой согласны!» Я подарил их Ринго, оригиналы. Я много рисовал в ту ночь. А потом дом Джорджа показался мне большой подводной лодкой. Я вел ее, а они все по шли спать. Я управлял лодкой; казалось, она плывет выше стены высотой восемнадцать футов, а я ею управляю.
Когда ты пришел в себя, что ты подумал?
– Месяца два я чувствовал себя совершенно разбитым. Во второй раз мы приняли ЛСД в Лос-Анджелесе. Мы ехали в один из тех домов, дом Дорис Дэй или чей-то еще, где мы обычно останавливались в Штатах, и трое из нас приняли наркотик: я, Ринго и Джордж. Возможно, группа Byrds, Нил, или как его там, один из Stills and Nash, Кросби и еще один парень, который обычно руководил, Макгинн… думаю, они употребили уже несколько доз, но не уверен. Был там еще репортер, Дон Шорт. Мы находились в саду; это случилось только во второй раз… Потом ребята увидели репортера, и мы подумали: «Что нам делать?» Мы очень боялись и ждали, пока это пройдет, а он не понимал, почему мы не уходим. Нилу, который тоже никогда раньше не принимал «кислоту», мы сказали, чтобы он спровадил Дона Шорта, а он не знал, что делать.
Пришел Питер Фонда, а это уже другое дело. Он все время говорил (Джон произносит шепотом.): «Я знаю, что такое быть мертвым». И мы спросили: «Что же?», – а он все время одно и то же твердил. Мы говорили: «Ради Христа, заткнись, нам без разницы, мы не хотим знать», – а он раз за разом повторял: «Я знаю, что такое быть мертвым». Вот так я написал «She Said, She Said». Помнишь, там есть такие слова: «Я знаю, что такое быть мертвым». Это была грустная песня, наркотическая песня, мне кажется. «Когда я был юн…» Видишь ли, так или иначе все вытекает из раннего детства.
Итак, ты пристрастился к ЛСД в 1964 году. Как долго это продолжалось?
– Годами. Должно быть, я употребил его тысячу раз.
Буквально тысячу раз или пару сотен?
– Тысячу. Я привык просто глотать его все время. Я никогда не брал наркотик в студию. Однажды я подумал, что у меня при себе ЛСД, и уже не мог отделаться от этой мысли. Не помню, какой мы тогда записывали альбом, но я принял «кислоту» и просто заметил… Я вдруг просто испугался микрофона. Я подумал, что заболел, и еще подумал, что сейчас свихнусь. Я сказал, что мне нужно на воздух. Они повели меня наверх на крышу, и Джордж Мартин странно смотрел на меня, и тогда меня осенило: я, должно быть, употребил «кислоту». Я сказал: «Ну, я не могу продолжать, вы играйте, а я буду просто смотреть». И знаешь, я стал сильно нервничать, глядя на них. Я говорил: «Все в порядке?» А они отвечали: «Да». Они все были сама любезность и продолжали делать запись.
Другие «битлы» не настолько пристрастились к ЛСД, как ты?
– Только Джордж. В Лос-Анджелесе, когда мы приняли наркотик во второй раз, Пол был настроен против этого. И мы все несколько ожесточились и говорили что-то вроде: «Мы принимаем, а ты нет». Но мы все еще видели его, понимаешь? Мы не могли есть. Мне просто не удавалось брать пищу руками. Там были все те люди, которые обслуживали нас в доме, а мы роняли еду на пол и все такое. Прошло еще много времени, прежде чем ЛСД попробовал Пол. Тогда об этом стало широко известно.
И?..
– Думаю, Джордж очень налегал на наркотики; вероятно, мы были самыми ненормальными. Пол держался чуть дольше, чем я с Джорджем.
Он был самый правильный?
– Насчет правильного не знаю. Скорее стойкий. Думаю, ЛСД шокировал его до глубины души, как и Ринго. Возможно, они об этом сожалели.
Много ли раз у тебя был передоз?
– Много. Господи Иисусе, потому я и перестал глотать наркотики. Я уже не мог это переносить.
Тебе стало слишком страшно их употреблять?
– Вроде того, но я перестал – не знаю, на какое время, – а потом снова начал, незадолго до того, как познакомился с Йоко. Дерек справился и… видишь ли, я получил послание, что должен разрушить свое эго, и я это сделал, ты знаешь. Я читал работы Лири; мы собирались пройти всю ту игру, через которую проходят все, и я себя разрушил. Я медленно собирал себя во время общения с Махариши. Но прошло два года или чуть больше, и я разрушил мое эго.
Я не верил, что могу что-то сделать, и позволил людям создать себя, и позволил им делать буквально все, что им угодно. Я был просто ничтожеством. Просто дерьмом. Дерек дал мне дозу в своем доме, когда вернулся из Лос-Анджелеса. Он сказал что-то вроде «Ты в порядке» – и напомнил, какие песни я написал. «Ты написал это», и «Ты сказал это», и «Ты умный, не бойся».
Через неделю я отправился к Дереку вместе с Йоко, и мы снова приняли дозу, и она совершенно убедила меня в том, что я – это я и что все в порядке. Так-то. Я снова начал борьбу, снова став рупором, и сказал: «Я могу сделать это, черт побери, именно этого я хочу, понимаешь? Я хочу этого и не опущусь». Я сделал это, и поэтому я сейчас здесь.
В какой-то момент, между «Help!» и «Hard Day’s Night», ты снова начал употреблять наркотики и писать песни о наркотиках?
– Сочиняя «A Hard Day’s Night», я сидел на таблетках – это наркотики, более серьезные наркотики, чем марихуана. Я начал глотать таблетки с пятнадцати лет… нет, с семнадцати, когда стал музыкантом. Чтобы выжить в Гамбурге, играя по восемь часов за ночь, нужны были «колеса». Вам их давали официанты – таблетки и выпивку. Каким же я был алкашом в школе искусств. Альбом «Help!» появился, когда мы стали курить марихуану и бросили пить – все просто. Для выживания мне всегда нужен был наркотик. Другим – тоже, но я всегда принимал больше, больше таблеток и всего остального, вероятно, потому, что я был безумнее других.
Очевидно, что в музыке ты многое делал под влиянием ЛСД.
– Да.
Это как-то повлияло на твою концепцию музыки, как ты думаешь? В целом.
– Это было только другое зеркало. Не чудо. Это было скорее видимостью и психотерапией, способом заглянуть в себя – вот и все. Знаешь, я не очень помню. Но не это писало музыку… Я пишу музыку в тех обстоятельствах, в которых нахожусь, сижу я на наркотиках или на воде.
В книге Хантера Дэвиса, «авторизованной биографии», говорится…
– В (лондонской) Sunday Times было написано нечто потрясающее. И все неправда. Моя тетушка выбила все проблески правды из моего детства, а мы с мамой допустили это, это была просто отписка. Не было ничего сказано об оргиях и всякой гадости, случавшейся во время турне. Я хотел, чтобы появилась настоящая книга, но у всех нас были жены, и нам не хотелось оскорблять их чувства. Хватит об этом. Потому что у нас все еще есть жены.
Турне The Beatles напоминали фильм Феллини «Сатирикон». Это был наш имидж. Приятель, наши турне были чем-то особенным; если бы ты мог принять участие в наших турне, ты бы это почувствовал.
Это когда вы ехали в какой-то город… отель?..
– Куда бы мы ни приезжали, там всегда начинался целый спектакль. У каждого из нас была отдельная комната, в которую мы старались никого не пускать. В комнатах Дерека и Нила всегда было полно полицейских, девиц и всяких мошенников, которые хотели попасть к нам. «Сатирикон»! А что поделаешь, когда действие таблетки прошло, а уже пора идти? Обычно я не спал всю ночь из-за Дерека, независимо от того, был там кто-то или нет. Их тогда называли не группиз, а как-то иначе, а если не было группиз, то были шлюхи и все что угодно.
Кто занимался всем этим?
– Дерек и Нил – это было их дело – и Мэл, но не буду в это вдаваться.
Как бизнесмены при заключении договора.
– Если мы брали город, так уж брали. И нечего рассусоливать. Есть фотографии, как я в Амстердаме на четвереньках выползаю из публичного дома и все такое. В такие места меня сопровождала полиция, потому что им не хотелось громкого скандала, понимаешь? Я, правда, не хочу говорить об этом, потому что Йоко будет неприятно. И это нечестно. Достаточно сказать, что наши турне были «Сатириконом», вот и все, потому что я не хочу оскорблять ничьи чувства. Это просто нечестно.
Что еще опущено в книге Хантера Дэвиса?
– Не знаю, потому что не помню. Еще одну книгу о The Beatles, под названием «Love Me Do», написал Майкл Браун. Она лучше. Это была правдивая книга. Майкл написал, какими мы были ублюдками. Никем иным и быть невозможно, когда испытываешь постоянное давление, и мы выбрались из этого благодаря людям вроде Нила, Дерека и Мэла. Они выглядели невозмутимо, даже когда возмущались нами, но никогда не подавали виду и не верили в правдивость того, о чем читали. Они смыли с нас много грязи, потому что мы оказались в дерьмовом положении. Это была нелегкая работа, и кому-то надо было за нее расплачиваться. Дэвис не пишет об этом, о том, какими мы были ублюдками. Чертовы ублюдки – вот кто были The Beatles. На такое способны только ублюдки, это факт, и The Beatles были самыми худшими ублюдками в мире.
Йоко. Как вам удалось сохранить чистоту имиджа? Удивительно.
Джон. Всем хочется сохранить свой имидж. Тебе этого хочется. Прессе тоже, потому что эти люди хотят получать бесплатную выпивку, и бесплатных шлюх, и развлечения: всем хочется быть на стороне победителя. Мы вели себя будто цезари; кто бы стал упрекать нас, зная, что мы заработаем миллион фунтов? Вся эта реклама, взятки, подкуп, организация чертовой шумихи. Все хотели влезть в это, и некоторые до сих пор пытаются примазаться – они причитают: «Не отнимайте у нас Рим, наш карманный Рим, где все мы можем владеть домами, и машинами, и любовницами, и женами, и секретаршами, и тусовками, и выпивкой, и наркотиками… Не отнимай его у нас, безумец Джон. Ты сумасшедший… Глупый Джон хочет все это отнять».
Ты хотел это отнять?
– Что?
Возможность быть одним из The Beatles?
– Если бы я смог быть долбаным рыбаком, я бы им был. Если бы у меня были способности быть кем-то другим, чем я есть, я был бы другим. Быть артистом – это не развлечение. Ты пишешь и ты знаешь, что это пытка. Я читал о Ван Гоге, о Бетховене, о разных чуваках. Если бы Гоген показался психиатрам, то мы лишились бы лучших его картин. Эти ублюдки просто высасывают из нас все до капли…
Мне противно быть артистом, мне противно кривляться для этих чертовых идиотов, которые ничего не знают… Не могут чувствовать. Я – тот, кто чувствует, потому что я – тот, кто выражает. Но они живут во мне и других артистах, и мы едины… даже с боксерами – когда Оскар выходит на ринг, они подначивают его; он разок двинет Клею, а все уже приветствуют его. Лучше быть зрителем, правда, но я не в состоянии.
Одна из моих привлекательных сторон – то, что я хочу быть рыбаком… Я знаю, это звучит глупо, как и то, что лучше быть богатым, чем бедным, и вся эта чушь, – но я хочу, чтобы боль была неведением или благословением, или чем-то таким. Если ты не знаешь, приятель, то боли нет – вот что я скажу.
Как ты думаешь, какое влияние оказали The Beatles на историю Британии?
– Не знаю про «историю». Люди у власти, и классовая система, и вся никчемная буржуазия все те же; только вот множество ребят среднего класса, пидоров с длинными-длинными волосами бродят по Лондону в сверхмодной одежде, а Кеннет Тайнан сколачивает состояние на слове «fuck». Кроме этого, ничего не произошло. Мы все изысканно одеты, все те же ублюдки у руля, все те же люди всем правят. Все то же самое.
Мы немного подросли, и в этом перемена, все стали немного свободнее и все такое, но игра все та же. Черт, они делают все то же – продают оружие в Южную Африку, убивают черных на улицах; люди живут чертовски бедно, а по ним бегают крысы. От подобного просто тошнит, у меня и на это открылись глаза.
Мечта ушла. Все то же самое, только мне тридцать лет и вокруг много волосатых людей. Так-то, приятель, ничего не произошло, только мы выросли, мы сделали наше дело – как нам велели. Вы, ребята, почти все так называемое нынешнее поколение, ваше время настало. Мы, знаешь ли, в меньшинстве; люди вроде нас были всегда, но, может быть, их не так много. Наверно, есть тому причина.
Как ты думаешь, почему The Beatles оказали большее влияние на Америку, чем на Англию?
– По той же причине, почему американские звезды ярче в Англии. Мы были настоящими профессионалами к моменту поездки в Штаты; мы просто выучили правила игры. Когда мы приехали сюда, то знали, как обращаться с прессой; британская пресса была самая навязчивая в мире, но мы смогли со всем справиться. Все было в порядке.
Во время полета я думал: «О, мы не сделаем этого», или я сказал так в фильме или где-то еще, но это другая сторона меня. Мы знали, что покорим вас, если только сможем овладеть вашими умами. Мы были новыми.
И когда мы прибыли сюда, вы все расхаживали в долбаных «бермудах», у всех вас были бостонская стрижка «ёжик» и брекеты на зубах. Это сейчас все говорят: «The Beatles ушли в прошлое, так вот, приятель». А тогда девчонки выглядели как долбаные лошади 1940 года. Не было никакой моды на платья и на джаз. Мы просто думали: «Какая безобразная раса»; это выглядело просто омерзительно. Мы думали, что все англичане были стилягами, но, конечно, это было не так. Только мы и The Rolling Stones были по-настоящему стильными, остальные англичане – такими же, как всегда.
У вас есть склонность к национализму – мы просто смеялись над Америкой, надо всем, кроме музыки. Мы тащились от черной музыки, здесь же даже черные смеялись над людьми вроде Чака Берри и исполнителями блюзов; черные думали, что не модно любить по-настоящему модную музыку, а белые только слушали Джэн и Дина и все такое. Мы чувствовали, что получили послание, в котором говорилось: «Слушайте музыку». То же самое было в Ливерпуле; там мы чувствовали себя белыми воронами, слушая старые записи. Никто не слушал их, кроме Эрика Бёрдона в Ньюкасле и Мика Джаггера в Лондоне. Это было так фантастично. Когда мы прибыли сюда и увидели то же самое – что никто не слушал рок-н-ролл или черную музыку в Америке, – мы поняли, что находимся на земле, где эта музыка родилась, но никто об этом не желает знать.
Какую роль ты играл (если играл) в написании песен, которые у всех ассоциируются с Полом, – вроде «Yesterday»?
– Не имею никакого отношения к «Yesterday».
«Eleanor Rigby»?
– Я написал едва ли не больше половины слов.
Когда Пол показал тебе «Yesterday»?
– Не помню. Правда, не помню. Давно. Думаю, он… Правда, не помню, забылось.
Кто написал «Nowhere Man»?
– Я, я.
Она о ком-то конкретном?
– Вероятно, обо мне. Помню, я был одержим этой паранойей – пытался написать что-нибудь, и ничего не получалось. Поэтому я просто лег, чтобы не писать, и тогда она получилась, вся вещь на одном дыхании.
Какие песни остались в твоей памяти как песни Леннона/Маккартни?
– «I Want to Hold Your Hand», «From Me to You», «She Loves You» – пришлось бы составить список. Их было так много – миллиарды. Когда ты в рок-группе, приходится писать синглы, непрерывно их писать. Все больше и больше. Мы оба в этом участвовали.
Песня «You’ve Got to Hide Your Love Away» из альбома «Help!». Как ты ее написал? При каких обстоятельствах? Где ты был?
– Я был в своем доме в Кенвуде и как раз писал песни. Был у меня такой период – каждый день я пытался написать песню, и это была одна из тех немного грустных песен для себя: «Here I stand, head in hand…»
Я начал размышлять над своими чувствами – не знаю, когда именно это началось, – и получились песни вроде «I’m a Loser» или «Hide Your Love Away» и им подобные; вместо того, чтобы ставить себя в какую-то ситуацию, я просто пытался выразить, что я чувствую. Думаю, что благодаря Дилану – не в ходе разговоров с ним или как-то еще, а просто слушая его музыку – я обрел нечто вроде профессионального отношения к написанию поп-песен; Дилан придавал определенный стиль песне, выходящей синглом, и мы также использовали определенный стиль для каждой вещи. На первом альбоме у меня уже был свой стиль. Но чтобы выразить себя, я написал «Spaniard in the Works» и «In His Own Write», личные истории, в которых выражались мои чувства. Я обрел отдельного от себя Джона Леннона, который писал песни для чего-то вроде мясного рынка, и я не считал, что они – тексты или что-то – вообще обладают некой глубиной. Просто шутка. Потом начал оставлять себя в песнях, писал их не объективно, а субъективно.
Что скажешь о песне «Norwegian Wood» из альбома «Rubber Soul»?
– Я пытался написать о любовных отношениях, не говоря моей жене, что пишу об этом, потому что это была галиматья. Я писал, и мне помогали мой жизненный опыт, воспоминания, квартиры подружек, все такое.
Где ты ее писал?
– В Кенвуде.
Когда ты решил использовать ситар в этой песне?
– Думаю, в студии. Джордж как раз обзавелся ситаром, и я спросил: «Можешь это сыграть?» Мы испробовали много разных версий этой песни; все было не так, и меня это очень раздражало, не выходило то, что я хотел. Они сказали: «Ну, так сделай, как тебе надо». Я сказал: «Ну, вот так», и заиграл на гитаре очень громко в микрофон и при этом пел. И тогда Джордж взял ситар, и я спросил, может ли он сыграть то, что я написал, понимаешь, ди-дидли-ди-дидли-ди, этот кусок. Джордж не был уверен, сможет ли он справиться, потому что он только недавно освоил ситару, но ему хотелось сыграть как надо, и он выучил этот кусок и впоследствии его обработал. Кажется, мы делали все это постепенно.
В альбоме «Rubber Soul» у тебя есть песня «In My Life». Когда ты ее написал?
– Тогда же в Кенвуде. Я писал ее наверху, где у меня был десяток магнитофонов. Я все еще их храню. Я осваивал их года два – так и не смог записать на них рок-н-ролл, но смог сделать нечто иное. Я писал наверху; сначала сочинил слова, потом их спел. Так было и с такими песнями, как «In My Life» и «Universe», и с некоторыми другими…
Ты обычно записывал свое исполнение на гитаре на магнитофон и потом приносил запись в студию?
– Я обычно делал так, чтобы получить представление о том, как песня звучит, – никогда не узнаешь, что получилось, пока сам не прослушаешь.
Позволь мне задать тебе вопрос о песне «Glass Onion». Ты решил написать послание публике?
– Да я просто смеялся, потому что насчет «Pepper» было сказано столько галиматьи! Даже теперь… Я совсем недавно видел, как в какой-то телепередаче Мел Торме сказал, что «Lucy» была написана, чтобы продвигать наркотики, и «With a Little Help from My Friends» – тоже. А это совсем не так: «With a Little Help from My Friends» просто говорит о наркотическом опьянении; на самом деле эта песня о маленькой помощи со стороны моих друзей, и вот она – искреннее послание. Пол написал строчку о «маленькой помощи от моих друзей»; я не уверен, что он как-то представлял структуру песни, но идея была его, и мы сочинили ее пятьдесят на пятьдесят.
«Happiness Is a Warm Gun» – красивая песня.
– О, она мне нравится, одна из моих лучших; я забыл о ней. Да, я ее люблю. Думаю, это прекрасная песня. Мне все в ней нравится. Как и в песне «God», я объединил три фрагмента разных песен; так и было задумано – кажется, в «Happiness» звучали все стили рок-музыки.
Однако песня эта – вовсе не о счастье. Кажется, у Джорджа Мартина была книга об оружии, о которой он мне рассказывал, или он показывал мне обложку журнала, на которой было написано: «Счастье – это теплый ствол». Точно, это был журнал об оружии, я читал его. Хотя это безумие – так говорить: «Счастье – это теплый ствол». Ведь «теплый ствол» означает, что ты только что выстрелил.
Ты сказал: Pepper. Ты имел в виду альбом «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band»?
– Да, это была вершина. Мы с Полом тогда действительно работали вместе, особенно над песней «A Day in the Life», это было просто… Мы работали почти все время: тебе нужно записать большой кусок; сначала это легко, как прочитать новости дня или что-то в этом роде, но если попадалось трудное место – вместо того, чтобы продолжать, мы просто оставляли написанное как есть. Потом мы встречались и пели половину песни, и Пол загорался желанием писать дальше, или наоборот. Он немного робел перед этой работой, потому что, мне кажется, думал, что песня уже была хороша. Иногда мы не разрешали друг другу переделывать запись, поэтому мы занимались вдвоем в его комнате за фортепиано. Он предлагал: «Сделаем так?» Я отвечал: «Да, давай сделаем так».
Я всегда говорил, что отдаю предпочтение двойному альбому. Мне безразлична вся концепция «Pepper», она могла бы быть и получше, но музыка лучше в двойном альбоме, потому что там я был самим собой. Кажется, он так же незатейлив, как и мой новый альбом. Сегодня я чувствую себя свободнее. Но «Pepper» – это была вершина, да.
Йоко. Люди думают, что это вершина, а я просто в восторге… Но этот новый альбом Джона – действительно вершина; он выше всего остального, что он сделал.
Джон. Спасибо, дорогая.
Ты тоже так думаешь?
– Да, конечно. Я думаю, это «Сержант Леннон». Я, правда, не знаю, куда он впишется, как он впишется в парадигму рок-н-ролла и поколения и во все остальное, но я знаю, что́ это. Это нечто иное, другая дверь.
Как ты думаешь, The Beatles будут снова записываться вместе?
– Я записываюсь с Йоко, но не собираюсь записываться с каким-то эго-маньяком. Сейчас в альбоме есть место только для одного. Нет резона, просто нет резона. Одно время был смысл это делать, но больше его нет.
У меня была группа, я был певцом и руководителем; я встретил Пола и решил принять его в группу, и он согласился. Было ли лучшим решением принять в группу парня, который превосходил участников группы, да или нет? Сделать группу сильнее или самому быть сильнее? Я решил принять Пола и укрепить группу.
Ну, а потом Пол познакомил меня с Джорджем, и мы с Полом должны были решить, принять ли Джорджа. Я послушал игру Джорджа и сказал: «О’кей, ты принят»; так нас стало трое. А потом постепенно остатки группы просто отпали. Так это произошло; вместо того, чтобы работать в одиночку, мы создали единый прочный формат и равенство.
Джордж лет на десять моложе меня. Я не носился с ним, когда он впервые появился. Он ходил за мной повсюду, как ребенок, все время крутился рядом. Меня это не трогало. Этот парень играл на гитаре и, более того, был другом Пола. Прошли годы, прежде чем я с ним подружился и стал воспринимать как равного. У нас все время менялись барабанщики, потому что людей с ударными инструментами было мало; барабанщики ценились. Как правило, они были идиоты. Потом мы пригласили Пита Беста, потому что нужен был барабанщик: на другой день мы уезжали в Гамбург. Мы сами прослушивали его. Существует миф о том, что Пит Бест – это The Beatles, а мать Стюарта Сатклиффа пишет, что это он – The Beatles.
А ты – это The Beatles?
– Нет. Я не The Beatles. Я – это я. Пол – не The Beatles. Брайан Эпстайн не был The Beatles, и Дик Джеймс тоже. Взятые по отдельности, они работают в одиночку. Джордж пел в одиночку и со своей группой Rebel Rousers, а потом к нам пришел. Никто не The Beatles. Как можно ими быть? У каждого своя роль.
Как бы ты оценил таланты Джорджа?
– Не хочу его оценивать. Джордж еще не создал того лучшего, на что способен. Его таланты развивались годами, и он работал с двумя чертовски одаренными авторами песен и многому у нас научился. Я бы не возражал быть Джорджем, невидимкой, и научиться тому, чему он научился. Возможно, иногда ему бывало трудно, потому что мы с Полом такие эго-маньяки, но это игра.
Меня интересуют концепции и философии. Мне не интересны обои, каковыми является почти вся музыка.
Когда ты понял, что твоя музыка превосходит…
– Люди вроде меня сознают свой так называемый гений в десять, восемь, девять лет… Я всегда думал: «Почему никто не открыл меня?» В школе… разве не было заметно в школе, что я умнее всех остальных? Что же, учителя тоже глупые? И все они были носителями информации, которая была мне не нужна?
Я был зажатым ребенком в старших классах. Бывало, я говорил своей тетушке: «Ты выбросила мои чертовы стихи, и ты пожалеешь об этом, когда я стану знаменитостью»; и она таки выбросила эту дурацкую писанину. Я не смог простить ей то, что она не обращалась со мной как с гением или кем бы там я ни был, когда я был ребенком.
Мне было очевидно, что я отличаюсь от других. Почему меня не отдали в художественную школу? Почему мной не занимались? Почему все все время заставляли меня быть дурацким ковбоем, как и остальные? Я был другим, всегда был другим. Почему никто меня не заметил?
Один-два учителя могли бы заметить меня, посоветовать мне стать тем-то и тем-то, рисовать, писать картины – выражать себя. Но почти все время они пытались заставить меня стать долбаным дантистом или учителем. А потом долбаные фанаты пытались заставить меня стать долбаным «битлом» или каким-нибудь Энгельбертом Хампердинком, а критики – Полом Маккартни.
Йоко. И ты был как бы лишен…
Джон. Вот что делает меня мной. Это ясно; люди, с которыми я встречаюсь, сами говорят это, потому что мы чертовски обижены. Никто этого не говорит, поэтому ты вопишь: «Посмотрите на меня! Я гений, черт побери! Что я должен сделать, чтобы доказать вам, сукиным детям, что́ я могу сделать и кто я такой? Не смейте, не смейте, черт побери, критиковать мое творчество. Вы, ничего не смыслящие в этом».
Чушь собачья!
– Я знаю, через что сейчас проходит Заппа. Я только что из этого вышел. Я только что снова был в школе, где учителя доставали меня и оценивали мою работу. Если никто не признает, кто я такой, черт с ними; и то же самое с Йоко…
Йоко. Вот это-то и удивительно: когда кто-то сделает что-то в духе The Beatles, то думают, что он может успокоиться, тогда как The Beatles на самом деле…
Джон. The Beatles – ничто.
Йоко. Как будто его урезали до размера меньшего, чем он есть на самом деле.
Джон. Я многому научился у Пола и Джорджа, во многих отношениях, но и они чертовски многому научились у меня – чертовски многому.
Что служит причиной твоей огромной популярности?
– Да я сам ее создал. Я спрятался в образе «битла». Я был как художник, которого покинуло вдохновение… Разве ты никогда не слышал о Дилане Томасе и обо всех тех, которые вместо того, чтобы писать, просто погрязали в пьянстве, и о Брендане Биэне и обо всех тех, кто умер от алкоголизма… Это типично для всех, кто что-то творит. Я просто попал на тусовку; я был императором, у меня были миллионы девиц, наркотики, власть, и все говорили, как я велик. Как мне было из этого выбраться? Ты как будто едешь в вонючем поезде. Я не мог сойти.
И творить я тоже не мог. Так, кое-что делал… Но я был на тусовке, а уйти оттуда не так-то просто. Фантастика! Я вышел из трущоб; я ни о чем не слышал – Ван Гог был самым выдающимся человеком, о ком я когда-либо слышал. Даже Лондон был чем-то, о чем мы только мечтали, а Лондон – это ничто. Я вышел из вонючих трущоб, чтобы завоевать весь мир, мне казалось, я этим наслаждаюсь, и я в этом погряз. Я не смог ничего с этим поделать, просто продолжал идти. Я попался на крючок, как наркоман.
Какое отношение имеет твое ливерпульское происхождение к твоему искусству?
– Ливерпуль – портовый город. А значит, не такой провинциальный, как другие города в Центральной Англии или как города на американском Среднем Западе, или как их там. Это был порт, второй по величине портовый город в Англии. Север – это место, где делали деньги в XIX веке; именно там была вся медь и были богачи, и там же были и отверженные.
Южане, лондонцы, смотрели на нас сверху вниз, как на животных. Северяне в Штатах полагают, что на Юге люди – это свиньи, а люди в Нью-Йорке думают, что Западное побережье – это провинция. Вот и мы были провинциальным городом.
Население в основном состояло из выходцев из Ирландии, черных и китайцев, да кого только не было. Знаешь, это напоминало Сан-Франциско. Но какой-то другой Сан-Франциско! Как ты думаешь, почему коммуна хиппи сформировалась в сан-францисском районе Хейт-Эшбери, а не в Лос-Анджелесе?
В Ливерпуле не было ничего замечательного, он не был американским городом. Он превращался в бедный, очень бедный большой город, и жестокий. Но у людей здесь есть чувство юмора, потому что они столько натерпелись, вот они всегда и прикалываются. Они очень остроумные. Это место, куда прибывали ирландцы, когда бежали с картофельных полей, и куда высаживали черных, которые работали как рабы и все такое.
Ливерпуль – космополитичный город, именно туда возвращались из Америки моряки с записями блюзов. В Ливерпуле больше всего любителей кантри-энд-вестерн, если говорить об Англии, не считая Лондона, – всегда не считая Лондона, потому что там их больше.
Я услышал музыку кантри-энд-вестерн в Ливерпуле раньше, чем рок-н-ролл. Люди там – точно так же, как и ирландцы в Ирландии, – воспринимают музыку кантри-энд-вестерн вполне серьезно. Там очень много ее любителей. В Ливерпуле еще не было клубов рок-н-ролла, но уже были клубы фолк-музыки, блюзов и музыки в стиле кантри-энд-вестерн, и мы вышли из них как новорожденные.
Помню, как я увидел первую гитару в руках у парня, одетого в ковбойский костюм со звездами, в ковбойской шляпе. Это были настоящие ковбои, и относились у нас к этому серьезно. Ковбои были в Ливерпуле много раньше, чем рок-н-ролл.
Что ты думаешь об Америке?
– Я ее люблю и ненавижу. Америка там, где и должна быть. Мне бы родиться в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидж, это мое. Почему я там не родился? Париж был таким в XVIII веке. Не думаю, что Лондон когда-нибудь был таким, разве что в переносном смысле, когда там жили Уайльд и Шоу и все остальные. А Нью-Йорк был.
Глубоко сожалею, что не был американцем и не родился в Гринвич-Виллидж. Вот где мне надо бы жить. Так никогда не бывает. Всех тянет в центр, вот почему я сейчас здесь. Я здесь просто, чтобы дышать Нью-Йорком. Он мог быть ядовитым, и в воздухе могло быть много грязи, но именно здесь все происходит. Вы едете в Европу отдохнуть, как в деревню. Америка, она такая неодолимая, а я такой несчастный калека, что не могу вобрать в себя много, это выше моих сил.
Йоко. Нью-Йорк поглотил его, понимаешь?
Джон. Я его боюсь. Люди такие агрессивные, это не по мне. Мне надо уехать домой. Надо смотреть на траву. Я всегда пишу о моем английском саде. Мне нужны деревья и трава; мне нужно уехать в деревню, потому что я не выношу скопления людей.
Ты возвращаешься в Лондон. Что ты предполагаешь делать в ближайшем будущем – скажем, в ближайшие три месяца?
– Мне бы хотелось ненадолго просто исчезнуть. Нью-Йорк меня утомил. Я его люблю. Я просто как бы очарован им, он как какой-то монстр. Снимать фильмы – вот прекрасный способ встречаться со многими людьми. Думаю, мы вдвоем сказали и сделали достаточно на месяцы вперед, особенно этой статьей. Мне бы хотелось скрыться с глаз долой и дождаться, пока все…
А в течение ближайших нескольких лет?
– О нет, я не думаю о них. Это сумасбродство – думать, сколько лет пройдет, – может быть, миллионы. Я просто играю неделя за неделей и не загадываю больше чем на неделю вперед.
Ты представляешь, каким ты будешь «в шестьдесят четыре года»?
– Нет, нет, надеюсь, мы будем милой парой старичков, которые живут в деревушке на побережье в Ирландии или где-то там – и рассматривают альбом с вырезками о нашем безумии.
