ЖеЗеэЛ

Омар

1

Как-то, после десятка лет нашего приятельства, он пришел ко мне домой и обыграл в шахматы моего восьмилетнего сына. Это случилось так: мы выпили водки, и я сказал ему:

– А слабо сыграть с моим пацаном в шахматы?

– Ты серьезно? – спросил он.

– Вполне.

Он только хмыкнул на это:

– Зови, сыграем.

Я им не мешал, пока они сидели за шахматной доской. Омар уверенно делал ходы, в нем угадывался заправский игрок. Впрочем, не было и сомнений, что он хорошо играет. Это ведь не карты – я даже представить его не мог, тасующим колоду. Омар и карты – смешно! Короче, он обыграл моего сына три раза подряд, целых три, не давая ему продохнуть. Сын крепился, хотя, конечно, ему хотелось плакать. Он не смотрел на меня и, пожимая руку Омару, отводил глаза в сторону. Я не мог понять, зачем я предложил такое приятелю. Неужели и правда рассчитывал, что мой отпрыск, который до этого сыграл с десяток партий со своими школьными товарищами, вдруг обыграет умудренного опытом взрослого мужчину?

– Ты и в самом деле думал, что он меня обыграет? – спросил он, прощаясь.

– Мог бы и поддаться, – пробурчал я.

– С чего это вдруг? – усмехнулся Омар.

– Да просто так. Поддаться ребенку, что здесь такого непонятного?

– Ты предложил мне сыграть и поддаться?

– Говоря откровенно, я рассчитывал, что он и сам тебя обыграет. Но из трех партий ты мог хотя бы одну свести к ничьей?

Он снова усмехнулся, а потом, ничего не сказав, стал спускаться по лестнице, на ходу раскуривая папиросу.

А действительно, зачем я предложил приятелю сыграть со своим отпрыском? Хотел унизить, надеясь на его проигрыш? И было ли унижением, если бы Омар вдруг проиграл? Да черта с два! Здесь не было ничего умышленного, в моих глазах это должно было стать продолжением нашего мирного застолья, но на деле вылилось в принципиальное сражение. И так было всегда. Мой приятель любое рядовое действо превращал в серьезное соревнование, в котором на кон ставились его честь и чувство собственной важности. Он хотел выигрывать во всем, в чем принимал участие, и каждый шаг превращался для него в изнурительный путь, в конце которого победителя ждала награда.

Я вернулся домой и проиграл сыну четыре партии подряд, а потом, вымотанный до предела, лег спать.

2

Мы познакомились в середине девяностых, когда он возил пиво. Он так и ответил на мой вопрос, чем он занимается: «Вожу пиво». Это была та еще работа! Весь день колесить по городу, раскидывая по точкам набитые бутылками ящики, с водителем, который был не промах, но вряд ли за всю свою жизнь прочел и пару книжек. О чем с ним можно было говорить, с ним даже молчать было не о чем. Так они и мотались туда-сюда, перекидываясь ничего не значащими фразами, подшучивая друг над другом. С небес на землю падал мокрый снег, было зябко. Еще одно лето осталось позади, а до следующего было так далеко, как примерно двести пятьдесят раз проделать один и тот же маршрут: от центра по Энгельса до Суздальского, затем по Руставели на Пороховые, а оттуда по Российскому в Веселый поселок, потом по Народной через Володарский мост на Обуховку и дальше по Шлиссельбургскому в Рыбацкое, потом в Купчино, по Витебскому до Славы, следом на Типанова, далее Ленинский, Стачек, Газа, Огородникова, Лермонтовский, потом по Москвиной и Измайловскому снова в центр.

Не знаю, когда он успевал писать, но его стихи были прекрасны. Более того, они были восхитительны. Омар в то время слыл большим поэтом, это знал каждый, кто прочел хотя бы один из его текстов.

Наше знакомство состоялось на одном лито, которое вел его приятель Евгений. Скоро Евгений стал и моим приятелем. Мы часто проводили время втроем, и поначалу я чувствовал себя лишним в их компании, потому что между ними постоянно шло соревнование, в котором я не участвовал. Это была давняя история, и борьба велась на всех фронтах: оба писали стихи, крутили романы и заводили друзей. Когда-то у них был общий бизнес, но теперь от него осталась лишь точка на Сытном рынке, бывшая в распоряжении Евгения, и развозка пива, которой занимался Омар. Если в отношении женщин расклад был ровный, то в деньгах верх брал Евгений, но зато вчистую проигрывал на арене стихосложения. Боевые действия велись на всех участках одновременно, никто нигде не хотел уступать. Каково же было их удивление, когда однажды они поняли, что в сражении появился третий участник, который не просто занял одну из сторон, как случалось ранее, а выступил как полноправный противник.

С первого же дня Омар стал зазывать меня в гости. Он жил с женщиной, у которой было трое детей, и, кажется, очень тепло к ней относился. Не знаю, любил ли он ее и вообще испытывал ли к кому-либо сильные чувства, но младший ребенок звал его отцом, тогда как старший просто называл по имени. Их семейство занимало две комнаты в трехкомнатной квартире, располагавшейся на первом этаже панельного дома. Я так и вижу солнечный день и Омара, выходящего на застекленный балкон и закуривающего неизменную папиросу; как он щурится, глядя на разросшуюся возле самых окон листву, как разгоняет рукой дым и морщится от детского гвалта в глубине квартиры.

Он посвятил несколько дивных стихотворений той жизни и женщине, с которой жил. В них отразилась нехитрая обстановка, его выходной от развозки пива день, мокрая тряпка в ее руке, скользящая по оконному стеклу, неразборчивое бормотание кухонного радио, дымок от папиросы и солнечные зайчики на выцветших обоях. И во всем этом – тонкая нота звенящей печали. Шорох уходящего времени.

Это были первые полгода нашего знакомства, и в это время он работал на износ. Мы тогда все вкалывали как проклятые в попытках соответствовать определенному уровню, не жалея себя, но только Омар стабильно выдавал достойные тексты и вел в общем зачете, опережая на корпус ближайшего преследователя.

3

Итак, у нас сложилась теплая компания: Омар, Евгений и я. Да, еще была Маргарита, жившая на тот момент с Евгением. Она тоже писала, впрочем, ни на что серьезно не претендуя; по крайней мере, до определенного момента никогда не заявляя об этом вслух. Ее рассказы были странными, немного шизофреническими, от них несло больницей и длинными рукавами. В ее текстах совсем не было воздуха, и мне всегда хотелось вдохнуть поглубже, когда я начинал читать очередной ее опус. «Все это лишь разминочные упражнения, – говорила Маргарита про свою писанину. – Но я обязательно когда-нибудь возьму большой вес».

– Когда-нибудь я напишу про всех вас, – сказала она однажды. – И это будет большой роман на несколько сотен страниц. Забвение – самая страшная штука, а вы заслуживаете, чтобы о вас помнили.

– С чего ты взяла, что меня ждет забвение? – усмехнулся Омар, пропустив мимо ушей ее обещание написать роман. – Все уйдут, а я останусь, детка.

– Ты уже уходишь. Тебя уже почти нет.

– Правда? Кто же в таком случае сидит перед тобой и слушает твою чушь? Смотри, вот он я. Видишь, вот моя рука, вот нога, а хочешь, могу показать еще кое-что, столь же прекрасное и осязаемое. Я есть и буду всегда, уж поверь.

– Ты будда всегда, – скаламбурил Евгений, обожающий каламбуры.

– Тебя забудут, – продолжала настаивать Маргарита и тут же оговаривалась: – Без меня забудут.

– Вот дерьмо, что ты тут молотишь?! – Омар начинал заводиться. – Женя, закрой ей рот! Кто ее слушает? Ты ее слушаешь? – обращался он ко мне. – И что она вообще тут делает? Ты вообще кто такая? – он снова поворачивался к ней. – Кто давал тебе слово? Заткнись, пока сидишь рядом с нами! Не говори ничего, ни звука, чтобы я тебя больше не слышал!

Когда его что-то бесило, он мог начать орать ни с того ни с сего, как будто заглатывал невидимый крючок и он рвал его нутро. Дело в том, что Омар был очень честолюбив, гораздо честолюбивее нас всех вместе взятых. Люди, по его мнению, ничего не смыслящие в литературе, могли говорить что угодно, но когда они в своих разговорах касались его личности или, не дай бог, творчества, он выходил из себя. В понимании Омара Маргарита была кайфовой девчонкой, которая к тому же умело отсасывала, но она ни черта не понимала в том, что его занимало больше всего, а следовательно, и рот могла открывать только для того, в чем преуспела на данный момент. В слепом желании отстоять свое место в вечности он отказывал Маргарите в праве встать рядом с ним хотя бы сейчас, и это обижало ее до глубины души. Его трудно было назвать справедливым, скорее он был непредсказуемым.

И вообще, в нем сочеталось несочетаемое. Например, он мог быть романтичным и циничным одновременно – казалось, он и сам не осознавал, где находится граница между двумя противоположными состояниями, которые он испытывал за раз, и была ли эта граница вообще? Как можно было упиваться чтением античной литературы, а потом с такой же страстью смотреть голливудские фильмы третьей категории с какими-нибудь жуткими названиями типа «Забавные мордахи» или «Поцелуй оборотня»? Но стоило порекомендовать ему отличное кино, как он целых двадцать минут выговаривал мне по телефону, какое дерьмо он вынужден был смотреть из-за меня. Короче, порой он был абсолютно невыносим, но ради удовольствия с ним общаться приходилось принимать и эту его сторону.

Все это было позже – уже после того как он серьезно влетел со своим пивом. И были нешуточные разборки: его забирали прямо из квартиры и везли на очередную стрелку. Садясь в большую машину с тонированными стеклами, он гадал: вернется ли он сегодня живым или его закопают где-нибудь за Невским лесопарком? «Ты просто стой и молчи, – говорил ему бандит, державший его сторону. – Говорить буду я. Отвечай лишь “да” и “нет”, и то, только когда спрошу. Понял?»

Омар утвердительно кивал. Он был благодарен этому бригадиру и его бойцам за то, что они отбивали его от остальных. Тогда-то он и потерял первый зуб. Причем его уделали те, кто защищал, – нужно было разыграть спектакль перед жаждавшими его крови всерьез.

Наверное, это был переломный момент всей его жизни. Омар потерял не только зуб и бизнес, но и весь свой соревновательный запал. Он больше ничему не отдавался полностью. Он стал осторожен и скрытен, жаден и расчетлив, он перестал доверять людям. Но, как ни странно, Омар от всего этого только выиграл, расширив диапазон своих достоинств от загадочной глубины до холодной прагматичности.