Суд присяжных. Особенности процесса и секреты успешного выступления в прениях

2.7. Святая простота

Как П. Сергеич, так и я вслед за ним на протяжении повествования возвращаюсь к простоте слова.

«Все гениальное – просто» – так вроде говорят?

«Надо говорить просто. Можно сказать: „Каин с обдуманным заранее намерением лишил жизни своего родного брата Авеля“ – так пишется в наших обвинительных актах; или: “Каин обагрил руки неповинною кровью своего брата Авеля" – так говорят у нас многие на трибуне; или: „Каин убил Авеля“ – это лучше всего, но так у нас на суде почти не говорят», – пишет П. Сергеич.

Я лично слышал как-то прокурора, повторившего трижды в ходе своей речи: «Подсудимый убил свою жертву на почве межнациональной ненависти и вражды».

Так и хотелось на третий раз перебить его словами: «На улице убийство произошло! В драке!»

Простыми словами донести присяжным сложную юридическую конструкцию – это задача не из легких. Для того чтобы это получалось, я часто выходил к присяжным с толстой книгой Уголовного кодекса России. Сам вид килограммового комментария к УК РФ внушал ужас, и я представлял, как присяжные съеживаются от мысли, что я сейчас в душном зале судебного заседания (под светом юпитеров освещения) буду читать юридические формулировки. И надо сказать, иногда я это делал, приводя комментарии по поводу правоприменительной практики Верховного суда. Что, мол, в таких случаях Верховных суд говорит вот что… Или вот что… Честно скажу, никогда не слышал в совещательной комнате, чтобы присяжные хоть раз вспомнили, что там сказал Верховный суд в таком-то постановлении Пленума. Им абсолютно все равно, что он там сказал. Ни разу не было, чтобы хоть один из присяжных хотя бы намекнул: мол, «коллеги, помните, что говорил адвокат, Верховный суд разъяснил…». Не дождетесь вы этого.

Поэтому мои последующие обращения к Верховному суду или текстам комментария с книжкой в руках перед присяжными было не больше чем приемом показать: что тут написано – сложно и непонятно, но то, что я сейчас скажу, – будет абсолютно прозрачно, честно, понятно и не запутано. Поэтому я, потрясая толстой книгой комментария, говорил примерно следующее:

«Вот в этой книге написано многое из того, что озвучил прокурор. Многое, что может в то же время разъяснить, что мой подзащитный невиновен. Эта книга лежит на вашем столе в совещательной комнате, и вы всегда можете к ней обратиться, если захотите, когда будете обсуждать вердикт. Но… На самом деле Уголовный кодекс – это всего лишь современная версия десяти заповедей, о которых слышал даже атеист. И которые должны соблюдать все нормальные люди. Не убий, не укради, не прелюбодействуй – это разве не Уголовный кодекс? И разве это надо комментировать? Поэтому я не буду ссылаться на эту толстую книгу, уважаемые дамы и господа, я лишь хочу сказать, что в данном деле, чтобы сказать о моем подзащитном как о человеке, нарушившим главную заповедь – „не убий“, такой же толщины должно быть обвинительное заключение. И еще должны быть вам представлены такие доказательства, чтобы прокурор не смог поднять обвинительное заключение двумя руками. Чтобы не осталось никаких сомнений, что тот, кто сидит в клетке перед вами, и никто другой совершил убийство. А в нашем деле…» И дальше можно пройтись по самым ярким ляпам и недочетам следствия, а в конце речи вернуться к толстой книге, обыграв ее тяжесть и тяжесть ошибки, которую можно совершить неправосудным вердиктом.

Квинтилиан сказал: «Всякая мысль сама дает те слова, в которых она лучше всего выражается; эти слова имеют свою естественную красоту; а мы ищем их, как будто они скрываются от нас, убегают; мы все не верим, что они уже перед нами, ищем их направо и налево, а найдя, извращаем их смысл. Красноречие требует большей смелости; сильная речь не нуждается в белилах и румянах. Слишком старательные поиски слов часто портят всю речь. Лучшие слова – это те, которые являются сами собою; они кажутся подсказанными самой правдой; слова, выдающие старание оратора, представляются неестественными, искусственно подобранными; они не нравятся слушателям и внушают им недоверие: сорная трава, заглушающая добрые семена».

Одно слово может выразить всю сущность позиции защиты, один удачный эпитет может изменить мнение присяжных, и никакие доказательства обвинения не перевесят удачного сравнения. «Такие слова надо подметить и с расчетливой небрежностью уронить их несколько раз перед присяжными; они сделают свое дело», как сказал П. Сергеич.

Вспоминаю два дела из телепроекта.

В одном случае судили парня за убийство. Оказался он на репетиции рок-группы, где, пытаясь спасти свою девушку от тлетворного влияния неформалов рок-музыкантов (наркотики, выпивка и т. п.), вроде как в драке нанес лидеру группы несколько ударов по голове чем-то тяжелым. И покушался на жизнь остальных участников (поэтому его судили судом присяжных – за покушение на убийство двух и более лиц).

В качестве потерпевших в зале присутствовали рок-музыканты, они вели себя вальяжно, были одеты в черные кожанки-«косухи» и майки с черепами, носили цепи на животах и характерные браслеты с шипами.

А мой подзащитный был обычный студент, в спортивном костюме и кроссовках без шнурков, сидел в клетке и смотрел в пол. Несмотря на наличие мотива, пребывание на месте преступления и иные следы (отпечатки, кровь на одежде и т. п.), позиция защиты заключалась в том, что «ботаник» действительно приходил, буянил и даже подрался с погибшим, но не убивал. А эти трое как раз и есть настоящие убийцы, которые стукнули своего же и вину решили свалить на моего подзащитного, раз уж так сложилось, что он явился к ним сам с недобрыми намерениями.

Ведя его защиту, я, помимо всего прочего, несколько раз, обращаясь к присяжным, повторил: «Посмотрите на этих прекрасных и безобидных парней (при этом ребята в шипах и черных „косухах“ улыбались) и посмотрите на этого монстра, этого убийцу, этого головореза (мой „ботаник“ втягивал голову в узкие плечи)…»

Следовало ли сомневаться, что присяжные в совещательной комнате отметят существенную разницу во внешнем виде потерпевших и подсудимого и не поверят, что «он – монстр», а «они – прекрасные и безобидные парни».

Второе дело было по обвинению студента в соучастии в убийстве и поджоге. Два парня решили отомстить владельцу палатки с шаурмой за то, что, съев на днях его продукт, отравились. Один изготовил горючую смесь типа «коктейля Молотова», другой приехал с ним на машине к палатке. Мой подзащитный остался в машине, а его подельник взял бутылку, вышел из машины и метнул ее внутрь палатки. Вспыхнул огонь, пламя попало на газовый баллон внутри, и тот рванул. Взрывом убило владельца палатки (турка по национальности) и самого поджигателя. А мой подзащитный, испугавшись, перепрыгнул на сиденье водителя и попытался скрыться, но был задержан экипажем патрульно-постовой службы тогда еще милиции. На суде он говорил о своей непричастности, бутылку-де он брал, но потому, что она лежала под ногами (случайно), но все остальное делал погибший подельник. А обвиняли парня в убийстве общеопасным способом по мотивам национальной вражды, так что светило ему прилично. Ну и у прокурора были доказательства, надо сказать, весомые: отпечатки – раз; пребывание в машине – два; студенты-однокашники подтверждали, что он, в общем-то, не очень дружески относился к лицам неславянской внешности и языковой группы.

Я, готовясь к программе, за сухими строчками сценария не видел людей. В постановочном суде есть, конечно, элемент неожиданности, я ведь не работаю до съемочного дня ни со своим подзащитным, ни со свидетелями, я не вижу потерпевших.

В настоящем суде надо иметь в виду, что полная информированность адвоката об участниках процесса (включая их внешность) может пригодиться. Но тут мне приходилось реагировать на сюрпризы мгновенно, прямо в зале суда. Я себе представлял своего подзащитного этаким националистом-скинхедом, полагая, что именно такой образ будет создан шеф-редактором по актерам и режиссером программы. Плачущая вдова с фотографиями детей-сирот общалась, по сценарию программы, с судом через переводчика с турецкого языка, давая показания о сложившемся тяжелом положении, когда из-за убийства мужа, только что получившего гражданство России, она не сможет содержать пятерых маленьких детей. Как понятно, плачущая женщина и пять малюток, оставшихся без отца, шансов моему скинхеду оставляли мало. Но это по сценарию. Когда я вошел в студию и увидел актеров, что будут играть подсудимого и потерпевшую, я понял, что выиграю процесс, и мысленно перестроил структуру речи, которую готовил заранее.

Дело в том, что мой подзащитный был меньше всего похож на скинхеда. Студент, в клетчатой рубашке, застегнутой до верхней пуговицы, худенький и в очках. А потерпевшая была очень колоритная черноволосая, чернобровая и черноглазая турчанка (носитель языка, кстати), одетая в зеленое национальное длинное платье и платок-хиджаб.

Конечно, двенадцать присяжных не могли не услышать мои слова: «Посмотрите на этого националиста, моего подзащитного, на его бритую голову с татуировкой (парень был взъерошенный и длинноволосый), на его камуфляжные брюки и армейские полуботинки (на нем были брюки-дудочки и туфли). По мнению прокурора, он именно такой…»

Про потерпевшую я вообще ничего не стал говорить, это было лишним, ее внешний вид говорил сам за себя. Надо сказать, что об одежде ничего сказано в комнате присяжных не было, они деликатно промолчали и не стали упоминать о хиджабе. Но на другую фразу, не имеющую ничего общего с делом, они внимание обратили. Я рассказал присяжным, что «хозяина палатки убил не „коктейль Молотова“, а взрыв газового баллона. Да, „коктейль Молотова“ вызвал пожар, но не взрыв. Взорвался баллон, которого, по правилам, быть в палатке не должно. Газовый баллон в палатке – это незаконно. Что ж получается, если бы погиб кто-то из случайных прохожих или пассажиров, ждущих автобуса на остановке, то моего подзащитного судили бы уже за убийство двух лиц – хозяина палатки и прохожего? Больше жертв, и тяжелее наказание. А если бы. (Я сделал многозначительную паузу и посмотрел на потерпевшую.) А если бы в палатке был не газовый баллон, а ящик с фугасами? Взлетел бы на воздух весь район. Моего подзащитного надо было судить за массовое убийство?»

Понятно, что речь я закончил тем, что при любых обстоятельствах мой студент просто сидел в машине. А тот, кто метал «коктейль Молотова», погиб сам. Ему и отвечать перед Богом.