Беседы с Ли Куан Ю. Гражданин Сингапур, или Как создают нации

Отцу виднее

ЛКЮ родился и вырос на этом острове, выбираясь с него только на годы обучения в Европе и на годы странствий по всему миру. Шесть с лишним десятилетий он оставался в центре всей островной общественной жизни. И при этом уверен, что даже земляки его по-настоящему не знают, не говоря уже об иностранцах. Ничего себе!

Может быть, за той готовностью, с которой он согласился на это интервью, стоит именно желание раскрыть душу чуть пошире, чем он позволял себе раньше? Его пресс-секретарь мадам Йен Йун Йин (или ЙЙ, как к ней иногда обращаются близкие люди) говорит, что это беспрецедентный случай, чтобы министр-наставник выделил так много времени на беседу с американским журналистом.

Внешний облик ЛКЮ, этого этнического китайца, чей сингапурский патриотизм (легший в основу всей политической карьеры) зародился в пламени войны и ужасающей японской оккупации, чьи правительства бессменно десятилетиями управляли островом с пятимиллионным населением и чьи честолюбивые цели были реализованы с невиданным блеском, – неужели его облик может оказаться лишь вывеской, за которой кроется нечто другое?

Так кем же считает себя он сам?

Он понимает, что в глазах окружающих он иной раз выглядит отчужденным, неприступным, а то и страшноватым.

С невинным видом я спросил: «Насколько вас это обидит, если, рисуя ваш портрет, я не добавлю к нему такие штрихи, как непринужденное, беззаботное веселье?»

Он жестом отверг мою шпильку и чуть неуверенно сказал: «Конечно, я не назову себя беззаботным весельчаком, но и я не всегда сохраняю полную серьезность. Человеку просто необходимо иной раз и посмеяться, увидеть жизнь, да и себя самого с забавной стороны».

Сомневаюсь, что многие из сингапурцев когда-нибудь видели его с забавной стороны. Может быть, именно это он и имел в виду, когда говорил, что народу известен только его внешний облик?

Это неудивительно. Сингапур нередко называют «государством-нянькой». Правительство будит вас по утрам, присматривает за вами в течение дня, а с приходом ночи укладывает спать. Однако совсем не обязательно это будут удушающие любовные объятия, в которых уже не остается места для беззаботного веселья.

Впрочем, все равно этот образ «государства-няньки» должен как-то задевать наше мужское достоинство. Следуя «духу дарвинизма», Сингапур делает упор на дисциплину и усердный труд. И над всем этим должен стоять ЛКЮ, всеобщий и наивысший «крестный отец». На мой-то взгляд, этому государству больше подошло бы название «отцовский дом». Все это напоминает мне древнее американское телешоу (его крутили несколько десятилетий назад) под названием «Отцу виднее».

Передача была очень популярна. Суть ее состояла в том, что отцам действительно всегда виднее – даже если вся семья посмеивается у них за спиной. Многие американцы смотрели это шоу почти что с религиозным восторгом. Это было еще до того, как феминисты протоптали дорожку в американскую культуру, до того, как взлетела до небес статистика разводов, до того, как гомосексуальные браки стали проблемой национальной политики, и задолго до эпидемии СПИДа.

Мой собственный, давно уже почивший отец по крайней мере в одном был похож на ЛКЮ – он был неколебимо уверен, что он, как отец семейства, прав всегда и во всем. Сейчас мне уже трудно вспомнить, когда я наконец научился мирно сосуществовать с сильными авторитарными фигурами, которые всегда абсолютно уверены в себе. Может быть, это как-то связано с моими детскими проблемами, когда приходилось жить бок о бок с родным отцом. А это было (прости меня, Господи!) отнюдь не просто.

Ростом он был намного выше ЛКЮ. Чисто германских кровей (точнее, прусских), по психофизиологической классификации его можно было бы отнести к «типу А». При скромном образовании он был трудолюбив и добропорядочен, правда, злоупотреблял обезболивающими, на которые «подсел» еще на войне, где служил в морской пехоте и получил ранение. В подростковые годы бывал иной раз бит своим собственным отцом (у того были, так сказать, проблемы с самообладанием, и он сгоряча хватался за что попало).

Сколь-нибудь долгие беседы с отцом были для меня редкостью и имели, так сказать, «политический» характер. Он тоже был человек с норовом. Он ни разу меня не ударил, но бывали моменты, когда казалось, что мне уже конец, причем за такую мелочь, как незакрытый флакон бритвенного лосьона.

На моего отца немного походил и мой лучший университетский друг – неприступный, никогда не настроенный на светские разговоры, а при этом, как ЛКЮ, блестящий собеседник с тихими, но обезоруживающими оппонентов манерами. А потом были боссы в журнале «New York», в журнале «Time» и во многих других, которые сейчас лень вспоминать. И все эти начальники как один блистали самодурскими, патерналистскими замашками, требовательностью, неспособностью прощать чужие ошибки и недюжинным умом (хотя это не всегда радовало).

На самом-то деле я с ними неплохо уживался.

Примерно так же я уживаюсь и с ЛКЮ.

Я от него не жду ни свежих пирожных, ни балетной музыки, ни шафранового аромата или сногсшибательной юмористической импровизации. Честно говоря, с министром-наставником Ли мне всегда было легче беседовать, чем когда-то с отцом. Он сам строил такие интервью, о каких журналисту остается только мечтать (я говорю о тех прежних беседах, которые ложились в основу моих колонок для разнообразных газет).

Беседы с ним я воспринимаю почти как отдых. Это правда.

А сейчас, глядя на этого обычно жесткого политического деятеля, у которого сегодня явные проблемы со здоровьем, я вижу, как он постепенно успокаивается, как его настроение приходит в норму. Грелки – одна за другой, одна за другой – делают свое дело, а этот интервьюер с западного побережья США тоже не так уж глуп и не раздражает старыми замусоленными вопросами в западном духе касательно прав человека, жевательной резинки и порки.

Ли, наверное, не знает (а может, и знает), что лично для меня весь пакет этих вопросов звучит не слишком убедительно хотя бы потому, что и ему, и его свите эти вопросы задавали уже тысячу раз.

Значимым для меня является тот факт, что цивилизованность и процветание этой страны видны невооруженным глазом. Нельзя не признать, что Сингапур является воплощением грандиозного успеха и вообще представляет собой подлинный брильянт (конечно же, не без дефектов, как всякий настоящий брильянт). Здесь, на Западе, мы можем предаваться спорам касательно путей, выбранных для достижения этого успеха, но сам факт успеха уже несколько подрывает авторитет его критиков. Зачем рушить памятник, воздвигнутый здесь упорному труду и мудрым политическим решениям? Сингапур не собирается завоевывать своих соседей и навязывать им против их воли свою политическую систему. И в этой своей книжке я не хочу из каких-то садистских намерений сводить на нет великие достижения Сингапура. Моя цель – по заслугам оценить масштаб мыслей и принципов основателя современного Сингапура и посмотреть, что можно было бы у него позаимствовать.

Ли ждет, устраиваясь в кресле поудобнее.

Итак, едем дальше: «Я хотел бы спросить вас насчет того, о чем вы уже когда-то писали, то есть о вашем темпераменте и склонности к гневу, которой, по вашим словам, отличался ваш отец». Вот как я обошел прямой невежливый вопрос о всем известной невыдержанности моего собеседника, подменив его рассуждениями, насколько это качество можно считать унаследованным от отца.

В первом томе своей подробной и многогранной автобиографии «Сингапурская история» Ли уже рассказывал об отце, поминая его буйный характер. Сейчас я вовсе не собирался снова углубляться в эту тему. На самодеятельном психоанализе все равно далеко не уедешь.

Мы же пробуем подойти к вопросу о темпераменте не с точки зрения психических метаморфоз, а скорее под углом политических раскладов: «Я считаю, что личный темперамент следует первым делом рассматривать как один из инструментов в деле управления, в деле руководства. Макиавелли (а в вашей книге вы напрямую ссылаетесь на него как на авторитет) говорил, что лидеру лучше всего, когда его любят и боятся, но если из этих двух форм отношений достижима только одна, то предпочтительнее будет не любовь, а страх. Итак, считаете ли вы свой темперамент изъяном своего характера, или же это для вас один из инструментов управления?»

По-моему, я завернул весьма недурно. Вспомним, в конце концов, что и у Гитлера, и у Сталина случались приступы ярости (а дальше можно ссылаться и на Ганди, и на Бетховена, не говоря уже о Ван Гоге и Караяне… а также, разумеется, о Билле Клинтоне).

ЛКЮ пошевелился в своем кресле: «Если бы такие состояния можно было по собственному желанию включать и выключать, тогда, конечно, их можно было бы считать средством воздействия, но ведь люди с необузданным темпераментом так не умеют. У моего отца был вздорный характер, и, видя, сколько несчастья это принесло моей матери и всей семье, я пришел к выводу, что таким качествам нельзя давать волю. Поэтому я никогда в жизни, никогда не позволял себе распускаться. Может, это иногда и случалось, но против моей воли, и я старался держать себя в руках».

«Но ведь когда нужно, вы умеете использовать это для дела?» Честно говоря, это был один из немногих, если не единственный, случай в течение нашей долгой беседы, когда мне показалось, что ЛКЮ чуть-чуть покривил душой.

«Редко. Если меня действительно выводят из себя, достаточно одной жестикуляции, чтобы показать, что я очень, очень недоволен».

«Можно ли сделать вывод, что вы подобны молодому человеку, выросшему в семье алкоголиков? Такие люди стараются вообще не пить. Вы полагаете, что это ядовитое пойло, по крайней мере применительно к себе?»

Не подумайте, что я считаю Ли лгуном. Никому не удается быть наедине с собой абсолютно откровенным. В течение многих лет я регулярно, как по расписанию, принимал внутрь существенные дозы алкоголя. Это уже создавало определенные проблемы, но мне и в голову не приходило, что обсуждаемый вопрос должен был называться настоящим алкоголизмом. А вот моей жене такое приходило в голову каждый день.

Ли выдерживает паузу и продолжает: «Разумеется, я, в отличие от моего отца, никогда не бил своих детей. Помню, он схватил меня за уши и держал над колодцем – всего лишь за то, что я по недоразумению выбросил его драгоценный вазелин (брильянтин) марки 4711, а в те годы это была дорогая штука. Этого я никогда не забуду. Потом я читал в журнале „Scientific American“, что если в детстве получишь психическую травму, то потом она не забывается никогда».

Кто бы спорил…

«Эту историю я не забыл, потому что мне было тогда года четыре или пять. И я решил, что мой отец – глупый человек, не умеющий держать себя в руках».

За время этого разговора ничто не шелохнулось ни в зале, ни в прилегающем коридоре, и я осмелился вставить свое слово: «Значит, вы считаете, что нельзя давать волю своим чувствам?»

«Из-за него страдала вся семья. Он сделал несчастной мою мать, а из-за постоянных скандалов несчастными были и все дети. Конфуцианский порядок требует от меня, чтобы я его (отца) поддерживал в старости, что я и делал».

В разговорах с Ли и в разговорах о нем постоянно всплывают такие слова, как «конфуцианство» или «азиатские идеалы». Грубо говоря, это такая система нравственных и философских постулатов, которая ставит традиционные семейные и социальные ценности на более высокую ступень, чем современные технократические и индивидуалистические завоевания. В Сингапуре удалось слить воедино два этих мира, но давалось это не слишком легко. Критики говорят о ЛКЮ скорее как о конфуцианском императоре, а не как о демократически выбранной политической фигуре. Основанием для нападок служит обвинение, что Ли прячется за традиционные ценности, как ребенок за мамину юбку, не желая обсуждать с оппонентами какие-либо морально-этические проблемы, исходя из более индивидуалистических западных принципов. И никто не хочет понять, что, как бы ни «вестернизировали» нашего героя в Кембриджском университете, генетически он остается укоренен в многотысячелетней истории Китая.

Дальнейшее обсуждение его характера кажется мне уже не слишком плодотворным. Все и так знают, что характер у него есть, и еще какой! Если сам он об этом и не догадывается, то зачем дальше долбить в одну точку? Каждый выпитый мной сухой мартини с неизбежностью влечет за собой какие-то непредвиденные последствия. А я все равно пью – просто потому, что даже в свои годы я в каком-то смысле остаюсь ребенком. Таковы все мужчины, и возраст здесь не играет никакой роли. Нам, мужикам, вполне естественно погружаться в отрицание, вместо того чтобы выплыть на воздух и открыто встретиться лицом к лицу с собственными проблемами.

Но такой уж я дурак, что не могу пройти мимо ближнего, не лягнув его лишний раз по тому же месту.

Он кивает, согласившись, что книга будет более задушевной, более личной, если в нее добавить еще кое-что новое, не проговоренное раньше: «Я грешу нетерпеливостью. Когда я двигаюсь к поставленной цели, я дожимаю коллег и помощников, заставляя их выкладываться до конца. Если вижу, что они не стараются изо всех сил, я без задержки заменяю их кем-нибудь другим».

Во время всего этого разговора два его секретаря, сидящие на другом конце стола, не сказали ни слова и ни разу не шевельнулись. Сколько я на них ни пялился, они никак не реагировали на мои взгляды. В конце концов я начал уже подумывать, не куклы ли это, посаженные для мебели.

Ли добавляет: «Бывает, я взрываюсь, когда в напряженной ситуации мои секретари тянут резину».

Я интересуюсь, водятся ли за ним еще и другие грехи.

«Нет, это еще не исчерпывающий список. Я же не могу видеть себя со стороны».

За этим следует пауза.

Потом он добавляет: «Грехов у меня много. Спросите у моих противников и врагов, а их в Сингапуре достаточно».