Западня

6. Йонас

Он взял пистолет двумя руками, принял устойчивое положение, прицелился и выстрелил. Сама мысль, что придется применить оружие против человека, была отвратительна Йонасу Веберу, и он радовался, что до сих пор не приходилось стрелять в людей. Было дело, однажды он сделал предупредительный выстрел и сильно надеялся, что этим все и ограничится. Но стрелять в тире любил, он вообще любил стрелять. Ребенком из воздушки отца по жестянкам, подростком с приятелями из той же воздушки по воробьям и голубям, идиотская забава, конечно. Вот сегодня из табельного оружия по мишеням. Он пытался следовать требованиям обращения с оружием. Предельная сосредоточенность, предписанная регламентом. Обычно ему удавалось не отвлекаться на посторонние мысли. Но сегодня не получалось, голова была занята другим.

Он думал о месте преступления, на которое его вызвали прошлой ночью, о луже крови. О положении трупа. О свидетельнице, которая нашла тело и застала убийцу. Как ни крути, какая-то странная история. Слишком много надо упорядочить, слишком много вопросов, на которые, возможно, так и не найдется ответов, как бы он ни старался.

Ночь выдалась длинной, длинной и напряженной – никаких шансов вернуться домой до рассвета и забраться к Мие в постель. И какой мог совершить такую глупую ошибку. До сих пор не понимал, как это могло произойти. Обычно он держал большую дистанцию в общении с родственниками пострадавших. Почему это дело он принимает так близко к сердцу, с его-то опытом. Да, жертва, конечно, выглядела неважно. Семь ножевых ран. Но он видел такое не в первый раз. Да, он был невероятно измотан. Но и к этому он привык.

Все дело в этой женщине. Свидетельнице, на пару лет младше его, которая обнаружила зарезанную сестру и видела убегающего убийцу. Он разговаривал с коллегами, когда вдруг поймал себя на том, что все время наблюдает за ней. Санитар со «скорой помощи» усаживает ее, накидывает на плечи плед, что довольно странно в такую душную ночь. Женщина казалась полностью погруженной в какие-то свои мысли. Не дрожала, не плакала. Наверное, это шок, подумал он тогда, и вдруг она повернулась и стала разглядывать его с каким-то странным напряжением. Ни слез, на растерянности, ни смущения, никаких признаков шока, совершенно ясный взгляд. Он снова и снова возвращается к этой сцене и никак не может от нее отвязаться. Женщина сбросила плед, встала и направилась прямо к нему. Посмотрела в глаза и сказала всего одно слово, сказала так, будто бы на целое предложение у нее не было сил.

– Почему?

У Йонаса комок подкатил к горлу.

– Не знаю, – ответил он.

И тут же почувствовал, что этого мало, что нужно что-то еще, и, не успев толком сообразить, быстро добавил: «Я не знаю, что здесь произошло, но обещаю вам, я выясню это».

Сейчас ему хотелось отвесить себе оплеуху. Как он мог давать подобные обещания родственникам потерпевшей? Может, он вообще никогда не раскроет это дело. Он же ничего о нем не знает. Он вел себя абсолютно непрофессионально. Как придурочный полицейский из дебильного сериала.

Он вспомнил укоризненный взгляд, который бросила на него Антониа Буг, ведь у него была репутация не только опытного, но и очень корректного полицейского. Он ожидал «выговора», когда они останутся наедине, и очень оценил то, что молодая коллега этого не сделала.

Йонас перезарядил пистолет, постарался сосредоточиться и отвлечься от ненужных мыслей. У него и без того проблем хватает, и не стоит из-за одного маленького прокола заниматься самоедством. По сути дела, он ничего и не обещал этой женщине. Да и не мог обещать, это же любому понятно. Иногда у человека вырывается слово «обещаю». Но это всего лишь слово. И вообще, опрос свидетелей завершен, и, может быть, эту женщину он больше никогда не увидит. Йонас поднял пистолет, сосредоточился, стараясь ни о чем не думать, и выстрелил.

9

Я пытаюсь подавить свои приступы отвращения. Они у меня бесконечно тяжелые. Сердцебиение учащается, дыхание становится прерывистым. Пробую применить то, чему меня учили, не игнорировать физиологические проявления, но работать над ними. Концентрируюсь на сердцебиении, считаю вдохи: двадцать один, двадцать два, двадцать три. Стараюсь сосредоточить внимание на своем отвращении, вместо того чтобы предпринимать бесплодные попытки его подавить. Чувство отвращения располагается у меня в груди, чуть глубже страха. Оно липкое и густое, как плотный комочек слизи. Осторожно ощупываю его, оно набухает и опадает, как зубная боль. Пытаюсь размять его и удалить – это нормально, так меня учили.

Инстинкт отвращения – это совершенно нормально. Но бесполезно пытаться избежать боли и страха. Прибегаю к мантре, которой обучил меня психотерапевт, как к спасательному кругу. Путь избавления от страха лежит через страх. Путь избавления от страха лежит через страх. Путь избавления от страха лежит через страх.

Мужчина вопросительно смотрит на меня. Молча киваю, давая понять, что готова, хотя все обстоит с точностью до наоборот. Но я уже так долго смотрю на этого паука-птицееда, что нет никаких сил. Паук сидит в стеклянной емкости, по большей части смирно, только изредка шевеля своими лапками, от чего у меня сразу волосы встают дыбом. Все у него какое-то противоестественное: странные движения, тело, сильно разнесенные друг от друга лапки.

Терапевт терпелив. Мы уже существенно продвинулись. Поначалу я вообще не могла находиться в одном помещении с ним и его насекомым.

Ему открыла Шарлотта и сообщила мне о его приходе, пришлось собраться с духом и пожать руку человеку с пауком. Шарлотта уверена, что я это делаю для достоверности своей книги. И сегодняшнее действо, и остальные безумные вещи, с которыми последние несколько недель она сталкивается в моем доме, все это ради романа, над которым я работаю. Ну и хорошо. Так она объяснила себе и беседу с бывшим полицейским о методах ведения допросов, и визит отставного военного инструктора, который объяснял, каким образом солдат элитных подразделений доводят до такой психологической устойчивости, что даже под пытками они не выдают военных тайн. Шарлотта встречает экспертов, которые изо дня в день приходят в наш дом, дружелюбно и сдержанно. Поэтому и сегодняшнее появление терапевта она никак не комментировала, просто пришел специалист, который избавляет людей от фобий методом конфронтационной терапии. Она думает, это все для романа. И не имеет понятия, что я пытаюсь выяснить, какие страхи я могу вынести, прежде чем потеряю сознание.

Я слаба, и знаю, что слаба. Жизнь, которую я веду последние годы, лишена малейших признаков дискомфорта. Я настолько избаловалась, что даже принять прохладный, а не теплый душ – требует нечеловеческого усилия. Надо научиться быть жесткой с собой, если я хочу противостоять убийце моей сестры.

Поэтому и этот паук-птицеед. Больший дискомфорт трудно представить. Сколько себя помню, никогда не знала ничего отвратительнее пауков.

Терапевт снимает покрышку со стакана, в который был на время пересажен паук, чтобы я могла еще попривыкать к его виду.

– Подождите, – говорю я. – Подождите.

Терапевт медлит.

– Не надо много думать об этом, – говорит он. – Сколько бы вы ни готовились, легче не станет.

Он выжидательно смотрит на меня. Ничего не предпринимает, пока я не дам согласия, – таков был наш уговор.

Вспоминаю беседу в начале его визита.

– Что вас пугает, фрау Конраде? – спросил меня он. – Паук, естественно, – отвечаю я, раздраженная идиотским вопросом. – Я боюсь паука.

– Паука-птицееда, который сейчас сидит в стеклянном контейнере в моей сумке?

– Да!

– Вот прямо сейчас вам страшно?

– Естественно, мне страшно!

– А что, если представить, что у меня в сумке нет никакого контейнера с пауком?

– Не понимаю.

– Давайте предположим, только на одну минуту, что поблизости нет никаких пауков. Предположим, что я забыл контейнер с пауком дома. Что тогда вас может испугать? В этом случае паука просто как бы нет. На самом деле нет.

– А я думаю, что сейчас он как раз есть.

– Вот именно. Думаете. Поэтому и возникает страх. Страх у вас в голове, в ваших мыслях. И паук тут совершенно ни при чем.

Беру себя в руки и говорю:

– Окей. Давайте.

Он снова открывает стакан и медленно переводит его в горизонтальное положение. Паук начинает перебирать лапками с неимоверной быстротой, и это приводит меня в ужас. Изо всех сил стараюсь не зажмуриться и смотреть, как паук перебегает из стакана на заботливо подставленную терапевтом руку. Подавляю желание вскочить и убежать. Чувствую, как по спине, вдоль позвоночника, ползет одна, потом другая капелька пота. Холодного пота. Заставляю себя сидеть и смотреть. Паук останавливается и замирает на ладони терапевта воплощенным кошмаром – со своими паучьими лапками, каким-то пушком и прочей непереносимой гадостью.

Снова пытаюсь собраться, используя методы, которым обучилась за последние недели. Все внимание на тело, как учили, это позволит мне обрести неестественное самообладание. Отклонив верхнюю часть туловища до предела влево, сижу, скорчившись на дальнем краю кушетки. И спрашиваю себя: разве этого ты хотела – как кролик перед удавом? Или ты сможешь сделать это сейчас и потом в будущем. И я выпрямляюсь, расправляю плечи, поднимаю подбородок. Протягиваю руку и киваю человеку с пауком: давай. Пальцы дрожат, но руку не убираю.

– Вы в порядке? – спрашивает он.

Молча киваю, изо всех сил стараясь унять дрожь в пальцах.

– Все ясно, – говорит человек с пауком и начинает приближать свою руку к моей. Какое-то время паук сидит на месте неподвижно. Рассматриваю его. Толстые мохнатые лапки, упитанное тело, тоже почти все мохнатое, с одним маленьким лысым пятном посередине спины. Лапки полосатые, черные и светло-коричневые, черные и светло-коричневые с оранжевыми шерстинками в глубине. И тут мне приходит на ум, что такого никогда не было. Вот сидит паук, спокойно на ладони у терапевта, и я думаю, что смогу.

И тут он начал двигаться. Отвратительное зрелище. Под ложечкой засосало, в глазах зарябило, но я сижу неподвижно, совершенно неподвижно, и эта тварь переползает на мою ладонь. Первые прикосновения его лапок к ладони вызывают панику, но я продолжаю сидеть неподвижно. Паук-птицеед ползет по моей руке. Чувствую его тяжесть, чувствую, как он перебирает лапками, как потом елозит мохнатым брюхом по тыльной стороне ладони. На мгновение приходит мысль: а если он посеменит дальше, по руке, на плечо, на шею, налицо? – но он остановился на месте. Только немножко переступает лапками. У меня на руке. Смотрю на него, вот он. И это не кошмар. Это реальность, это происходит прямо сейчас, и ты терпишь, это твой страх, и ты полна им, и ты терпишь. У меня кружится голова, хочется взять и упасть в обморок, но я не падаю в обморок. Я сижу. На руке у меня паук-птицеед. Он не двигается, просто смирно сидит, чего-то ждет. Я исследую свой страх. Мой страх – темный колодец, в который я свалилась. Я барахтаюсь на месте, пытаясь нащупать ногой дно, но пока не нащупала.

– Я его забираю? – спрашивает терапевт, и я выхожу из транса.

Сил хватает только на то, чтобы молча кивнуть. Он осторожно берет насекомое в пригоршню и усаживает в специальный контейнер, который ставит в спортивную сумку, с которой пришел.

Я смотрю на свою руку, чувствую, как бьется сердце, как пересохло во рту, как напряжены мускулы. Футболка, влажная от пота, липнет к телу. Лицо скривилось, как будто вот-вот заплачу, но слез нет, так часто бывает в последние годы, я плачу без слез, мучительные сухие рыдания.

Я сделала это.

10

Сижу в своем любимом кресле, смотрю в темноту за окном и жду восхода солнца. Опушка леса объята покоем. Так хочется увидеть в холодном свете звезд какое-нибудь животное, но все неподвижно. Только непрестанно – то тут, то там – ухают сычи.

Над верхушками деревьев – ясное звездное небо. Кто знает, есть ли там вверху на самом деле звезды? Звезды ведь могут быть с нами даже тогда, когда перестали существовать, – они светят нам и после смерти. Ведь если звезда находится на расстоянии тысячи световых лет, то после того, как она погаснет, по теории, свет ее будет доходить до нас еще тысячу лет.

Ничего мы не знаем. Ни в чем нельзя быть уверенным.

Отвожу взгляд от небесной тверди, сворачиваюсь калачиком в кресле, пытаюсь немного поспать. Позади интересный день и плодотворная рабочая ночь. Завтра важный разговор с экспертом, к которому надо тщательно подготовиться.

Скоро опять открываю глаза, ясно, что уснуть не получится. Вытягиваюсь в кресле – не усну, так хоть немного отдохну. Перед глазами луг у дома, опушка леса и сверкающий огнями берег озера. Долго вот так сижу. И думаю: мне только кажется, что звезды вроде бы чуть-чуть побледнели, а цвет неба начал слегка меняться. Вдруг за открытым окном грянул птичий щебет, так внезапно и разом, будто невидимый дирижер повелительно взмахнул перед пернатым оркестром своей палочкой, и понимаю: восходит солнце. Вначале появляются сияющие полосы на деревьях, а потом выплывает и оно само, победительное, пылающее.

Похоже на чудо. Отчетливо ощущаю, что нахожусь на маленькой планетке, которая несется с сумасшедшей скоростью в бесконечных пространствах вселенной, неутомимо нарезая отчаянные орбиты вокруг солнца, и думаю: полный бред. Что это вообще существует: земля, солнце, звезды и я, которая тут сижу, и на все это смотрю, и что-то чувствую, все это невероятно – настоящее чудо. Если возможно такое, значит, возможно все.

Прошло совсем немного времени, и передо мной уже прекрасное ясное утро. Смотрю на часы. До прихода человека, который принесет мне оборудование для прослушки, остается еще несколько часов.

Встаю, готовлю чай, приношу ноутбук из кабинета, устраиваюсь за столом на кухне. Снова просматриваю статью, которую читала ночью. Буковски ведет себя отвратительно, не дает покоя, выпускаю его на улицу и смотрю, как он радуется наступившему дню.

Когда я, наконец, с этим разделалась, солнце уже начало опускаться. Мы с Шарлоттой на кухне, она разбирает покупки на неделю.

– Вы не могли бы напоследок, перед вашим уходом, кое-что сделать – еще раз погулять с собакой? – спрашиваю я.

– Конечно. Без проблем.

Шарлотта знает, что я предпочитаю встречаться со своими экспертами наедине и только поэтому в очередной раз отправляю ее гулять с собакой, она не задает лишних вопросов, принимает все как само собой разумеющееся. Гляжу, как за окном садовник косит траву. Заметив меня, он вскидывает в приветствии руку. Машу ему в ответ и закрываю окно. Доктора Кристенсена буду принимать здесь.

Не прошло и получаса, как он уже сидит напротив меня. Американец немецкого происхождения, блондин, смотрит на меня своими ледяными голубыми глазами. У него крепкое рукопожатие и такой взгляд, что я могу его выдержать только благодаря всем своим упражнениям последних недель. Шарлотта давно ушла домой, смеркается. О встрече мы условились еще несколько недель назад, и мне пришлось истратить кучу денег, чтобы уговорить его снизойти до визита ко мне. Кристенсен – эксперт по выбиванию признаний у преступников. Его специализация – знаменитая рейд-методика – официально не разрешенная в Германии техника допроса, которая с помощью психологических хитростей и целого арсенала уловок в конечном итоге приводит к полному психическому подавлению потенциального преступника.

Наверное, это наивность – надеяться, что Ленцен признается.

Но если уж мне представится возможность говорить с ним, хочу к ней основательно подготовиться. Я должна его вызвать на разговор помимо интервью. Задавать ему вопросы, заставить его запутаться в противоречиях, если надо, спровоцировать и каким-то образом уличить. И если кто-то способен помочь мне научиться, как навязать преступнику свою волю и выудить из него признание, то это именно он – доктор Артур Кристенсен.

И на случай, если я обломаю зубы об Ленцена, мне надо иметь кое-что про запас…

Поскольку Кристенсену ясно, что меня интересуют не его теоретические разработки, с которыми, впрочем, без труда можно ознакомиться в специальных изданиях, а скорее вполне конкретные методы, которые позволяют сломать преступника и принудить к признанию вины, как это происходит на практике и что при этом чувствуешь, то ему кажется, что надо начать с некоторых неприятных вопросов. Принимая во внимание большую сумму денег, которую я решила потратить на эту консультацию, а также то, что я, очевидно, не являюсь организатором преступного сообщества, а всего лишь больной и слабой писательницей, он пришел к выводу, что лучше всего просто продемонстрировать мне свои навыки.

И вот мы сидим друг против друга. Я выполнила домашнее задание. Кристенсен предложил применить свой метод допроса ко мне – по его мнению, это самая простая возможность быстро и доходчиво продемонстрировать, как это работает, и дать мне опробовать рейд-методику на собственной шкуре. Еще до начала консультации он попросил меня подумать о личных обстоятельствах, о которых стыдно говорить и которые я ни в коем случае не хотела бы вытаскивать на свет божий. Естественно, у меня, как и у каждого человека, есть такие обстоятельства. И вот мы сидим друг против друга, и Кристенсен пытается выудить из меня эту информацию. Он подобрался уже довольно близко. За час с небольшим выяснил, что это связано с моей семьей. Его вопросы становятся все более язвительными, я чувствую себя все менее защищенной. Поначалу я была равнодушна к Кристенсену, он даже вызывал определенную симпатию. Постепенно я стала его ненавидеть. За вопросы, за занудство, за то, что никак не хотел оставить меня в покое. Каждый раз, когда я порывалась пойти в туалет, заставлял сидеть на месте. Ругал, когда пыталась попить. Попьете, когда признаетесь. А когда заметил, что озябла и обхватила себя руками, настежь открыл все окна.

Он довел меня до безумия. У Кристенсена одна особенность – он постоянно сухо покашливает. Поначалу я даже не обратила на это внимания. Потом, когда заметила, мне эта его особенность даже показалась симпатичной. Но постепенно это стало раздражать, и всякий раз, когда я слышала сухое покашливание, мне хотелось вскочить и заорать, чтобы он, черт возьми, прекратил издавать эти звуки. Стрессовая ситуация выявила все мои недостатки, мою вспыльчивость, мой взрывной характер. У каждого есть пунктики, такие мелочи, которые выводят из себя. Мои пунктики – акустического свойства. Долгий кашель, нескончаемое шмыганье носом. Или когда надувают пузырь из жевательной резинки и он лопается с характерным плюхом. Анна это делала регулярно, по большей части потому, что знала, как это меня злит, как я этого не переношу! От этих мыслей мне стало стыдно. Что за вздор! Кристенсен медленно, но верно сделал из меня отбивную. Я поплыла. Устала, замерзла, хотелось пить и есть. По требованию Кристенсена я не спала прошлой ночью и целый день почти ничего не ела. Находись я в камере предварительного заключения, думаю, Кристенсен персонально позаботился бы о том, чтобы мне не удалось поспать и чтобы я была голодной.

– Удивительно, как быстро мы ломаемся, когда нас лишают физических возможностей для хорошего самочувствия, – объяснял мне Кристесен по телефону, а я очень внимательно слушала.

Вряд ли я смогу лишить убийцу моей сестры сна и еды, но зато научусь лучше контролировать себя в стрессовой ситуации. Кто знает, буду ли я спать ночь накануне интервью и будет ли у меня возможность поесть.

Вопросам Кристенсена нет конца. Я уже сыта по горло. Бесконечные повторения. Я устала. Прежде всего – измотана эмоционально. Лучше уж все ему рассказать, только бы это прекратилось. И почему нет, это всего лишь игра, упражнение.

Поймав себя на этих мыслях, понимаю, что это опасные мысли. Именно самооправдания такого рода, подобные способы найти выход и приводят к краху. Замечаю, что, несмотря на холод в помещении, я вспотела.

Когда Кристенсен наконец собирается уходить, чувствую себя так, будто меня провернули через мясорубку. Телесно и душевно полностью измотанная, выжженная, пустая.

– У каждого человека своя граница предельной нагрузки, – сказал мне Кристенсен, когда закончилась наша консультация. – Одни сдаются раньше, другие – позже. От чего это зависит – тайна за семью печатями, – никогда не знаешь заранее, насколько продолжительные усилия нужны для того, чтобы добыть признание.

Открываю дверь, чтобы выпроводить его в темноту. Уже поздно. Он покровительственно кладет руку мне на плечо, и я изо всех сил стараюсь не вздрогнуть от этого прикосновения.

– Вы сегодня хорошо держались, – говорит он. – Вы крепкий орешек.

Я вот думаю, чувствовала бы я себя лучше, если б сдалась? Светает. Какая-то часть меня жаждет поделиться с кем-то своей тайной. Интересно, может быть, Виктор Ленцен тоже чувствует что-то подобное. Я ведь хотела признаться.

Но я не выдала свою тайну. Я еще не достигла своей границы предельной нагрузки.

Пытаюсь прийти в себя. Закрываю окно, греюсь. Ем, пью. Принимаю душ, смываю с себя холодный пот. Вот только спать не могу себе позволить. У меня все дни строго расписаны. С утра пишу, потом занимаюсь «спецподготовкой», и наконец – опять за письменный стол, часто засиживаюсь до глубокой ночи. Сегодня ночью так хотелось бы отдохнуть, я так устала, но, чтобы не нарушить дедлайн, мне еще так много надо сделать. А я не имею права нарушить дедлайн.

Устраиваюсь за письменным столом, открываю новый текстовый файл на ноутбуке. Если писать по порядку, то мне предстоит тяжелый кусок, о печали, о чувстве вины. Смотрю на пустой белый экран. Не могу. Сейчас не могу. Хочу сегодня сочинить что-нибудь красивое, после такого напряженного дня, напишу-ка я красивую главу для моего ужасного романа, хотя бы одну.

Думаю. Вспоминаю себя, какой была двенадцать лет назад, чем жила, какие испытывала чувства тогда. Другая жизнь. Вспоминаю одну ночь в той своей старой квартире и чувствую, как на губах украдкой появляется улыбка. Я уже совсем забыла, какие они бывают – счастливые воспоминания. Перевожу дух и начинаю писать, полностью погружаясь в то время. Все вижу перед собой, во всех подробностях. Слышу звук родного голоса, чувствую запахи старого дома, переживаю все снова. Это так приятно, почти взаправду, и мне так не хочется возвращаться в нынешнюю жизнь, когда я приближаюсь к концу главы, но ничего другого не остается. Когда отрываю взгляд от экрана, вокруг уже глубокая ночь. Хочется есть, пить, как же долго я здесь просидела. Сохраняю текст. Закрываю файл. Но не могу удержаться, открываю снова, читаю, даю себе возможность немножко погреться от воспоминания о том, какой когда-то была моя жизнь. Думаю, что это слишком личное. При чем здесь я? Ведь эта книга для Анны, а не для меня, и этой красивой главе тут нечего делать. Закрываю файл и перетаскиваю его в корзину. Передумываю. Открываю резервную копию, называю «Нина Симон», сохраняю на диск. Открываю в Ворде новый документ, беру себя в руки и решаю писать то, что надо писать, в хронологическом порядке.

И не завтра, а прямо сейчас.