Я и ты

Все: пишу заявление и увольняюсь

Я был реабилитирован, но все, с меня хватит – и на стол начальника моего отдела легло заявление об увольнении. Он вытаращил на меня глаза, полные злости и удивления. Скажу откровенно: мне было жаль расставаться с коллективом. Я уже прочно освоился в нем, работал на персональных заданиях. Полный контакт сложился у меня с рабочим классом. Какие умельцы у нас работали, свои «левши». Толя Лесс, отец и сын Горбуновы… Они в своем деле были настоящими художниками. Я приходил в цех и наблюдал с восхищением, как из стальной болванки руками этих мастеров рождались сложнейшие металлические конфигурации. Ювелирная работа! Вот так с бесформенной каменной глыбой обращаются скульпторы, отсекая все лишнее, пока на свет не появится подлинное произведение искусства.

Возбужденный после проводов, я возвращался домой и припоминал пушкинские строки: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа…» Насчет оков и темниц это – даже образно – не в моей ситуации, а вот не окажется ли состояние – делай, что хочешь, ты на вольных хлебах – обманчивым, по известной присказке, пуще неволи?..

Год наступал олимпийский; впервые объявившаяся в эфире программа «Время» настойчиво напоминала об этом в числе других важных событий. Прыжки в ХХI век Боба Бимона и Роберта Фосбери, восхищение Натальей Кучинской, которую вся Мексика называла «невестой Мехико», и многое другое были впереди. Иновещание, словно акула, заглатывало в свою пасть все подряд, только давай. Всем хотелось держать руку на пульсе. В спортредакции меня включили в одну из двух бригад, которые раскручивали олимпийскую тему. Это была отличная школа, и я пребывал на седьмом небе, когда на летучке Шамиль Николаевич похвалил мой очерк о Валентине Манкине. Редко улыбавшийся Борис Губин похлопал по плечу: вот видишь…

Если бы в прямом смысле увидеть. Обозначение авторства в эфире занимало секунды и мгновенно улетучивалось в пространство. А так хотелось лицезреть свою подпись, пусть даже под заметкой в три строки. Володкин перебрался в журнал «Советская женщина» и предложил посотрудничать. Я назвал две темы, далекие от спорта, обе медицинские – о лазере для лечения глаз и кардиостимуляторе для борьбы с сердечной аритмией. Они мне были знакомы, поскольку разработкой обоих ноу-хау, по нынешнему выражению, тоже занимались ребята с нашего предприятия. Для достоверности напросился на обе операции. Если «приклейка» сетчатки точечными импульсами лазера особых эмоций кроме интереса не вызвала, то операция в Первой Градской потребовала, замечу вам, обуздания нервов и преодоления страха.

– Выдержите, в обморок от вида крови не упадете? – спросил меня профессор Виктор Сергеевич Савельев. – Сестра, на всякий случай снабдите нашего гостя нашатырем. И прошу, молодой человек, соблюдать абсолютную тишину и не расхаживать по операционной.

Моим скромным познаниям по части медицины суждено было расшириться, когда (уже в «Красной звезде») случай привел меня в кабинет еще одного великолепного хирурга и травматолога Андрея Сельцовского, в госпитале имени Бурденко. И не для того, чтобы написать об его участии в боевых действиях в «горячих точках» – Анголе, Сирии, Афганистане, Эфиопии. Тем не менее и на сей раз он решал боевую задачу, и задание редакции было соответствующее, боевое.

Историю с травмой Валерия Брумеля, как знаменитый ортопед Гавриил Илизаров спасал его ногу от ампутации после падения с мотоцикла, думаю, знают многие. Менее известно приключение его тезки, Харламова, в конце мая 1976 года. Виртуозно владея клюшкой, хоккеист № 17 был не столь искушен за рулем. Неудачно совершив обгон и пытаясь избежать столкновения со встречным автомобилем, Харламов на своей машине врезался в столб. Последствия были плачевными: переломаны ребра и правая голень, сотрясение мозга, многочисленные ушибы даже не в счет. Неужели конец блестящей карьере? Так считали многие, но только не Сельцовский, и вот Андрей Петрович неторопливо, слегка приглушенным голосом рассказывает мне для газетной заметки, как он вместе с коллегами выручал Харламова из беды.

– Все было непросто, – воспроизвожу по памяти слова Сельцовского, – но, пожалуй, самое сложное – собрать по крупицам разбитую голень, чересчур много осколков.

Я попросил у него разрешения заглянуть в палату, где лежал Валерий. В принципе на это было наложено табу, Харламов не очень-то хотел, чтобы его видели в таком состоянии, и его можно было понять.

На удивление он даже обрадовался моему появлению. Опершись на палку, медленно вышагивал по палате и вслух считал шаги. Сколько-то ему было разрешено, после чего надо сделать перерыв, отдохнуть, перевести дух.

– Вчера целая компания навестила, родители, жена, сестра, фруктов натаскали, как будто я тут голодаю, а мне строго-настрого запретили переедать, надо вес держать.

Около кровати я заметил гири и гантели, через спинку были переброшены резиновые жгуты, на стуле лежал эспандер, костыли застыли в углу комнаты.

– Потихоньку «нагружаюсь», чтобы мышцы не застыли. Будешь писать – напиши, что зря меня кое-кто поспешил списать, я обязательно вернусь.

Харламов не только вернулся, но и вновь заиграл с присущим ему высочайшим мастерством.

Да простят меня читатели, в который раз сбиваюсь с курса, но вот компас указывает, что вновь стрелка настроена на Кузнецкий мост, 22, где располагалась редакция «Советской женщины». Оба моих «медицинских» материала напечатали быстро. Александр Курашов впоследствии, когда от возвышенного, прекрасного и слабого пола я развернулся на сто восемьдесят градусов к мужской читательской аудитории, подшучивал надо мной. Завидев меня, он своим хорошо поставленным зычным голосом, словно объявлял составы играющих в Лужниках команд или вел репортаж о соревнованиях легкоатлетов, обязательно оповещал всех вокруг: «О, Михаил Шлаен. Бывшая „Советская женщина“, ныне „Красная звезда“».

Журнал кроме русского выходил еще на нескольких языках, что расширило поле моей деятельности, тем более что все пожелали присутствия на полосах спорта. Начал с издания на Японию, затем подключились «англичанки», «немки»… До сих пор, хотя минуло немало лет, в памяти командировка от журнала в Тбилиси. Я оказался в одной гостинице с приехавшим на гастроли французским театром Жана Вилара. В холле второго этажа был единственный на весь отель телевизор. Гости, скорее из любопытства, а может, коротая время до вечернего представления, прилепились к экрану «Рубина», я же пристроился за их спинами, ожидая из Адлера трансляции футбольного матча.

Вот это был спектакль! Полтора часа гомерического хохота. Французы то и дело оборачивались ко мне: это что, такая русская забава? Подобную картину им еще нигде и никогда не доводилось видеть. Под проливным дождем на вспаханной бутсами площадке обе команды дружно месили грязь, будто соревновались между собой, кто больше вымажется в густой черной жиже. Под конец матча футболистам впору было обращаться за гражданством в любую африканскую страну. Примут за своих.

В общем, голову некогда было оторвать от «Эрики». Давно пора отправить состарившуюся машинку в мусорку, но рука не поднимается на труженицу, так и хранится она на даче.