Секретный дьяк

3

Томительно прислушиваясь к головной боли, гоня прочь дурные мысли, Иван посидел немножко на лавке, уютно укрытой вышитой дорожкой. Даже провел пальцем по дорожке, кое-где прожженной, но умело заштопанной. Когда-то на лавке с трубкой в руке любил отдыхать неукротимый маиор Саплин – курил матросский табак. В нише изразцовой печи всегда стоял у него горячий кофейник. В отличие от Ивана неукротимый маиор Саплин заведомо не знал никакого томления духа. Несмотря на свой малый рост, был крепок во всем, даже на выпивку. Ну, совсем крепкий был человек.

Иван тихонько повел носом. Душно, по-домашнему, тянуло геранью с окна.

На стене – ковер мунгальский с бахромой, не такой богатый, как в спальне соломенной вдовы, но почти новый, почти не вытертый; и коврики китайчатые цветные – заботами вдовы; опять же скатерки разные вышитые, цветные занавески. На полу волчья полость – согреть ноги, когда озябнут. Все мелочи в дому вытканы, вышиты самой вдовой или ее девками. А чего ж? Говорят, государыня и та не стыдится царю Петру самолично коптить колбасы. Почему бы и бедной вдове, пусть и соломенной, не вышить скатерку?

Иван осмотрелся, вздыхая, будто правда мог увидеть вокруг себя что-то новое.

Изразцовая голландская печь, как леденец, празднично поблескивала – голубым и синим. Затейливые птицы, загадочные литеры бежали по поблескивающему обогревателю, дышали уютным теплом. Иван любил Елизавету Петровну. После давней смерти стрельца Матвеева, зарезанного в Сибири злыми шоромбойскими мужиками, соломенная вдова многому Ивана научила. Например, любви к чтению. Никогда не могла сдержаться, всегда обильно заливалась слезами, когда Иван читал ей вслух прелестное сочинение «Гисторию о российском матрозе Василии Кариотском и о прекрасной королевне Ираклии флорентийской земли».

Да и сам Иван не раз смахивал слезу.

Душевная книга. В ней сын дворянина и сам дворянин, этот Василий, получив родительское благословение, отправился не куда-нибудь в деревеньки, как в старинные времена, а на самую сейчас модную службу матрозом и быстро, вот как он, Иван, овладел различными знаниями в Кронштадте. После этого молодой дворянин уехал в Голландию для изучения наук арихметических и разных языков. Изворотливый ум позволил русскому матрозу везде добиться успехов, а ведь начинал просто с каютного хлопчика. Однажды, выполняя коммерческое поручение богатого голландского купца, Василий попал на остров к лютым разбойникам. А среди них томилась похищенная флорентийская красавица королевна. Но и это не стало для русского матроза бедой. Оказался указанный Василий так ловок, оказался так умен, что лютые разбойники сами избрали его своим атаманом. Да и как иначе? Ведь Василий не хватал мясо со сковороды руками, не харкал грубо на пол, не сыпал ужасными матерными словами, он мягкостью и политесом покорил нежное сердце флорентийской королевны, а тем, значит, спас ее, спас себя и даже стал названным братом австрийскому императору.

– Ты-то, Ванюша, почему плачешь? – допытывалась соломенная вдова, утирая платком светлые обильные слезы.

– Королевну жалко…

Всхлипывали вместе. Заодно вспоминали неукротимого маиора Саплина, пропавшего где-то в метелях, в снежном омороке Сибири.

– Ах, Ванюша!..

Если б не страсти низменные!

Но куда без них? Еще в Москве пристрастился Иван к винцу.

Не к романее и не к ренскому, не к молмазее и мушкателю и не к венгерскому всякому, а к простому крепкому винцу, хоть на мяте, хоть на зверобое, хоть на горчице или на амбре, хоть на померанце или селитре. Хватишь крепкого рюмочку, и сердце стишает, мир преображается. Не зря сам государь объявил когда-то указ о содержании в городах и уездах на кружечных дворах именно добрых водок, винца горького.

Если б в меру. А то вот тихо живет Иван, совсем тихо, ладно, совсем как человек, а потом на него находит. С утра все начинает не ладиться. Выйдет на улицу – соседский козел поддаст рогами, забрызгает немецкий камзол. Появится на площади – чуть под телегу не угодит. И в канцелярии не лучше – непременно опрокинет флакон чернил на какой-нибудь важный чертежик.

Тогда сильная тоска нападала.

Серый бес, томительный, долгий начинал точить изнутри.

Точит и точит. Да чего ты, дескать, Иван? Зачем смиряться? Самое, дескать, время. Пойди в кабак да спроси сразу двойного с махом. Какой в том стыд? Сам государь, сам Усатый воюет с Ивашкой Хмельницким. Воюет во славу и в синий дым. Устраивает побоища, какие ему, Ивану, никогда не приснятся. На ассамблеях, говорят, так наддают Ивашке Хмельницкому, что некоторых вельмож домой не везут, а бросают кулями на диванах да на полу. Вот каков он дар Бахуса: попел, попил, попрыгал козлом, потом валяйся.

Ко всему прочему, в такие дни вновь и вновь появлялся в беспокойных снах Ивана тот парнишка, сын убивцы, который в Сибири ему палец отрубил. Грозил, вот ужо доберусь до горла! От снов этих, от предчувствий темных еще сильнее сжималось сердце. Почему-то хотелось знать: жив тот парнишка, где он? А спрашивается, зачем? Любопытство, оно тоже грех. Сама Ева погибла от любопытства.

В пору томящих снов о Сибири Иван просыпался вялым, задумчивым, испуганным даже. Знал, нет для него больше Сибири. Знал, никогда больше не будет для него Сибири. Никогда стрела дикующего не метнется в его сторону, никогда не ляжет перед ним необъятная снежная пустыня в редких лиственницах, называемых по-местному ондушами, а все равно страшно.

Ужасался, вот какая смрадная вещь сердце!

Пью сердечно, а лгу, а сквернословлю. Дальше-то как?

Оно, конечно, Санкт-Петербурх… Холодная река… Бледное небо…

Зато дом соломенной вдовы Саплиной всегда тепл, ухожен. Поленья трещат в печи – это к гостю. Сильно отскакивают раскаленные угольки, а это уж совсем точно к доброму гостю. Может, заедет, направляясь в Сибирский приказ, сам думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Соломенная вдова Саплина никому так сильно не радуется, как брату, но и никого не боится так сильно: Кузьма Петрович кликуш да странников, всех ее святых людей совершенно не выносит. И ведь не возразишь. Кто, кроме родного брата, должен следить за ней, за сестрой?

Вздыхала: ах, маиор!..

Ну, где ты сейчас, маиор?..

В великую шведскую войну неукротимый маиор Яков Афанасьевич Саплин, тогда еще пехотный капитан, отнял у неприятеля большой корабль.

Началось указанное предприятие для капитана Саплина нехорошо, можно сказать, даже очень плохо: в шестнадцатом году при высадке десанта в шведской провинции Сконе пехотный капитан Саплин попал в плен. Пришлось, как всем другим, строить шведам дороги. Правда, капитан строил дороги без усердия, за что не раз был бит палками. А потом его вообще с такими же нерадивыми погрузили на большой шведский корабль, перевозивший пленников подальше от мест военных действий. На корабле капитан Саплин тайно сговорился с русскими невольниками, а раз сговорились, тянуть не стали: побили да побросали шведов за борт. Подняв белые паруса, скорым ходом пришли к своим, нигде не посадили корабль на мель. Дивясь на такой богатырский подвиг, сам государь Пётр Алексеевич, сам Усатый, поднявшись на борт плененного корабля, самолично угостил военных героев добрым флипом – гретым пивом, смешанным с коньяком и лимонным соком, и спросил, смеясь, но страшно при этом дрогнув правой щекой, отмеченной небольшой родинкой:

– Кто додумался до такого?

Вытолкнули к царю пехотного капитана Саплина.

– Врешь! – поразился Усатый. – Прямо мыш такой!

Маиор действительно не вышел ростом. Петру Алексеевичу, например, казался как раз подмышку. Блуждающие круглые глаза царя цепко прошлись по истрепанному мундиру капитана, но Саплин того не испугался – смотрел на усатого снизу вверх, но неукротимо, даже весело.

Царю понравилось.

– Коли так, – сказал, обняв. – Коли такой маленький русский мыш так задирает шведского льва, мы бюст тебе, неукротимый маиор, грудную штуку с тебя, как с героя, слепим. – И поправив красные (вот она запекшаяся стрелецкая кровь) отвороты темно-зеленого преображенского мундира, еще раз крепко обнял капитана – дам теперь свободно дышать, маиор, ты большую услугу мне оказал. И России оказал большую услугу.

И дал дышать.

Пользовался маиор царскими милостями, на ассамблеях скакал козлом, неукротимо пил водку, дымил трубкой, играл с большими генералами в шашки, случалось, пугал дам простыми рассказами. Зато когда пришло время отправить в Сибирь верного человека, Усатый вспомнил не кого-нибудь, а именно маиора: пусть ростом мал да волей вышел! Сказал доверительно: пойдешь, маиор, в Сибирь. Это далеко. Знающие люди говорят, что есть в Сибири одно местечко, над ним гора возвышается – вся из серебра. Натеки серебряные висят с той горы, ну прямо как сопли. Посылал я туда грека Леводиана с десятью товарыщи, он не нашел и сам сгиб. Теперь ты, маиор, пойдешь к горе. Пойдешь по добру, не по приговору. Настоящих работников у меня и в России не хватает, но надо идти. Я так чувствую, маиор, что это дело как раз тебе по характеру. Если вернешься, то полковником. Опять дам тебе дышать.

И пошел маиор в Сибирь искать для царя гору серебра, а соответственно, и охранять ее. Раз есть где-то в Сибири гора серебра, правильно решил, непременно ее надо охранять. Русский человек, известно, от природы склонен к хищениям. Дай ему волю, русский человек свою собственную гору серебра по щепотке разнесет, всю сменяет на водку. Мимо горы серебра идя, ни один русский не удержится, отщипнет немножко. Чего, скажем, не хватало сибирскому губернатору Гагарину? Все у него было, даже то, что у царя есть. А ведь неистово воровал Матвей Петрович, так страшно и неистово воровал, что труп его, обмотанный цепями, до сих пор, истлелый, болтается на виселице. И не где-то в Якутске или в Тобольске, а здесь, в Санкт-Петербурхе, прямо перед окнами Сената. Всегда полезно видеть сенаторам.

Ушел маиор.

А Сибирь велика.

Сибирь, она всех глотает.