Глава V. День на божьего Алексея
1
В левом ухе звенит – к радости.
В день на Алексея, человека божия, у Ивана с утра сильно звенело в левом ухе.
И не зря, оказалось. Разбирая темный канцелярский шкап, густо дышущий запахом пыли, клея и залежалых бумаг, Иван напал на неполный шкалик. Кто и когда сунул тот шкалик в шкап – неведомо, но сунули шкалик в шкап не день и не два назад, это было ясно: стеклянную посуду обнесло паутиной.
С неясным удовольствием Иван подумал – вот совсем забытый шкалик.
И нахмурился. Не понравилось ему неясное удовольствие, вдруг испытанное. Не хотел думать о винце. Не пил почти всю зиму. Сам держался, и добрая вдова держала, и таинственный чертежик казачьего десятника держал. Боялся заглядывать в австерии, в кабаки, в кружала: выпьешь, не дай Бог, а там вновь появится сердитый десятник. Увидит Ивана, ухватит железной рукой за ворот и ссекёт ему ножом одно ухо. А то и другое. Где, спросит, мешок с чертежиком? Верни, бумагу, указывающую путь в Апонию! И, не ожидая ответа, крикнет государево слово. Набегут солдаты, повлекут Ивана в Тайный приказ! А, может, тот десятник и кричать не станет. Зарежет на месте.
С ума можно сойти от таких мыслей.
Хорошо, думный дьяк Матвеев завалил Ивана работой.
Не зря намекал доброй соломенной вдове о тайном походе в Сибирь, что-то такое впрямь готовилось наверху. То неожиданно присылали на перевод немецкие и голландские записи, глупые и скучные, а то сидел, не разгибая спины, составлял по приказу думного дьяка многочисленные экстракты из множества казачьих выписок, тоже скучных и не всегда умных. Случалось, занимался и чертежиками корабельных мастеров. А вот куда, в чьи руки уходили обработанные им бумаги, не знал. Да его это и не интересовало. В чьи бы руки ни попали они, он, секретный дьяк Иван Крестинин, все равно ни к каким большим делам не причастен, и никогда причастен не будет.
Но томительное что-то витало в воздухе. Ни с того ни с сего вспоминалось пророчество старика-шептуна. Все же странно и непонятно предсказал старик. Жить, дескать, будешь долго. Обратишь на себя внимание царствующей особы. Полюбишь дикующую. Дойдешь до края земли.
Но жизнь, предсказал, проживешь чужую.
Как это возможно – прожить чужую жизнь?
Иван часто ломал голову над непонятным предсказанием, да так ничего и не придумал. Зато незаметно изучил все известные маппы и чертежи, на которых указывался когда-либо северо-восточный угол России.
Дивился: вся Сибирь изрезана великими реками.
Известно: если есть где какая удобная река, то на той реке непременно сядут люди, поставят города, остроги, а в Сибири рек много, великие они, а никаких городов нигде не видно. Ближе к России имеются, правда, остроги, но на север и на восток все пустынно, будто там и находится настоящий край земли, за которым плещется в Акияне и в одиночестве великий левиафан. Даже о Нифонском государстве и об острове Матмай Иван ничего не нашел ни на одном сколько-нибудь серьезном чертежике. Только в скасках Волотьки Атласова наткнулся на предположение, что к югу от Камчатской лопатки могут лежать острова. Но какие? Такое ведь можно предположить и не покидая Санкт-Петербурха.
За зиму Иван перерыл все известные Сибирскому приказу бумаги.
Сам убедился: никто и никогда не упоминал ни о каком известном морском ходе в Апонию, кроме, конечно, Ивану известного казака, а может монаха, подписывавшегося в своей челобитной длинно, но непонятно, вроде как Козырь. Правда, по строгому допросу, снятому в 1710 году якутским воеводой Дорофеем Афанасьевичем Трауернихтом с плававших по Северному океану, а потом побывавших на Камчатке людишек Никифора Мальгина, Ивана Шамаева, Михаила Наседкина да некоего казака Поротова, стало известно, что в Пенжинской губе может существовать обширный остров.
Но к Апонии этот остров вряд ли принадлежал.
Сердясь на неточность казенных мапп, Иван потихонечку сочинял свою собственную. Понятно, он сверял свои знания с отписками казаков, промышленных людей, служилых, а главное, с челобитной неизвестного казачьего десятника – сочинял совсем новую маппу, долженствующую стать лучшим другом любого путешествующего по Сибири человека. Как пузырьки на воде убегали по новой маппе к югу от Камчатской дикой землицы всякие островки, счетом двадцать два. И лежало за этими островками Нифонское государство, богатое золотом, серебром и красивой лаковой деревянной посудой. Не смущаясь, Иван подробно обозначил на своей маппе каменные города, пашни, горы, реки – все так, как писал неизвестный Козырь. Сердцем чувствовал, что если существует истинный путь в страну Апонию, то должен он быть именно таким, каким он его изображает на чертежике. С тоской, правда, понимал: как ни красив чертежик, все равно он во многом плод его фантазии. Посидев над сочиненным, вздыхал, принимался за казенные дела. Но как только выпадала свободная минута, снова вытаскивал свой чертежик.
К тайной работе тянуло, как раньше тянуло к вину.
Да и как не тянуть? В канцелярии сухо, уютно пахнет мышами и книжной пылью – знакомо, хорошо пахнет. Иван то раздумывал над чертежиком, тщательно сверяя его со многими другими известными маппами, то неторопливо прогуливался между шкапов по скрипучим половицам. Радуясь, что в его помещение, в помещение секретного дьяка, нет никому хода, кроме крупных начальных людей, прикидывал: вот, дойдя до Апонии, что следует, в первую голову, смотреть там для ввоза в Россию? Мяхкую рухлядь? Или красивую лаковую посуду? Или тяжелый шелк? Или золото в пластинках, испещренных непонятными письменами? И что брать из самой России – для апонцев? Чем можно заинтересовать робких иноземных людей? Светлыми стеклянными зеркалами? Железом кухонным или бусами? А может, крепким ржаным винцом? За что, думал, начнут без ропота отдавать робкие апонцы мяхкую рухлядь, золото, серебро?
Об опасности не думал. Верил казачьему десятнику: «…к воинскому делу нифонцы искусства не проявляют – боязливы». Насвистывая военную песню, терпеливо выписывал на полях своей секретной маппы предполагаемые богатства Апонии – золото в пластинках, испещренных непонятными письменами, мягкое серебро, дабинные и шелковые платья, белый сахар, пшено сарацинское…
Задумывался. А есть крепкое винцо у апонцев? Хворают там робкие люди с сильного перепоя? Давно не держал во рту даже капли, а вот задумывался, вспоминал о винце. Канцелярия не австерия, никто тебе не помешает, трудись и трудись. Да ведь известно, что бесу всегда неймется. Небось, тот неполный шкалик в шкап сам бес подбросил. Подбросил и теперь тихонько умело подталкивает Ивана под ребро: иди, дескать, дьяк, займись этим…
Ох, не вовремя попался на глаза шкалик.
Смущение, как змея, обвило робкое сердце Крестинина.
Вот уже три месяца во рту ни капли! Увлеченный тайной маппой и многочисленными делами думного дьяка, Иван даже домашнюю наливку не пригублял, чем возбудил к себе крайнее уважение и даже умиление доброй соломенной вдовы Саплиной.
Боязливо оглянувшись, Иван сунул шкалик обратно в шкап, и как можно глубже. Уходя от соблазна, прикрыл деревянные дверцы, отошел к столу, потом остановился напротив полки с книгами, где и бумага чистая лежала стопами, и неясные блики играли на гранях приборов.
От греха подальше!
Отгоняя странные мысли, рылся в старых маппах, хотя точно знал, что ни на кирилловских ни на «Чертежах вновь камчадальской земли», ни на картах думного дьяка Виниуса не обозначены знаемые им острова. А значит, на самом деле никто, кроме него, секретного дьяка Ивана Крестинина, не знает истинного пути в Апонию. Только он, сын несчастливого стрельца, высланного царем в сендуху и убитого там злыми шоромбойскими мужиками, владеет государственным секретом!
Ну, разве еще тот казачий десятник…
Впрочем, где он? Может, бежал? Может, давно погиб на дыбе?
А то, может, запороли десятника в Тайном приказе? Ведь легко сказать, что придумал – махаться в кабаке государевым портретом! Вздыхая, Иван стараясь не думать о початом шкалике, упрятанном в темную пыльную бездну шкапа, осторожно касался тяжелых книг.
Вот Гюбнер, к примеру. «Земноводного круга краткое описание из старых и новых географий по вопросам и ответам». Многое знал хитроумный немец, изучивший сотни научных трудов, но и у него не было ответа, где лежит путь в Апонию? Про Тихое море, по-латыни Маре пацификум, немец Гюбнер сказал только то, что эта великая вода лежит между Азиею и Америкою, а Азия и Америка либо смежны, либо разделены рекою пролива. Что же касаемо Апонии, то по немцу Гюбнеру выходило, что это, возможно, земля Иедзо, найденная еще в прошлом секуле, то есть в прошлом веке, некими неизвестными голландцами. Но как добраться до Апонии и где она истинно расположена, про то немец не знал. Неизвестно даже, писал он, остров ли есть земля Иедзо, или соединена некоей сушей с Сибирью, например, или с Америкой? Край земли вообще недостижим, писал немец Гюбнер, ибо «…ради великой стужи не можно к сему краю никак пройти».
А вот «Книга, глаголемая Козмография».
Эту книгу Иван изучил очень внимательно.
Описывались в «Книге» многочисленные государства и страны, все известные умным людям острова, проливы, перешейки. Правда, Матмая-острова Иван и в «Книге» не нашел. Ядовитые звери, монахи морские, сирены, лихие губители матрозов – это все было, но на остальное, на неизвестное, книга «Козмография» только намекала. Например, намекала на то, что существуют в мире такие края, которые одному только Богу доступны. «Азия от Сима, Африка от Хама, Европа от Иафета, Америка – в недавних летах изыскана». Так было начертано на маппах, вложенных в «Козмографию». Очень тянуло сказать думному дьяку Матвееву доверительно: «Вот, Кузьма Петрович, может, не поверишь, но прознал я про один путь. Случись что, будет от того пути польза великая государству и прибыль». – «Голубчик, да куда путь?» – удивится думный дьяк. «А в страну Апонию». Думный дьяк, наверное, рассердится, затрясет седой головой: «Голубчик, пить надо меньше!»
И правильно. Простой секретный дьяк, сирота бедный, сильно пьющий, лишь в детстве видевший по несчастию Сибирь, и вдруг на тебе – путь в Апонию! В каком таком сне привиделось?
Но томило сердце. Ох, томило.
Вставали перед глазами неизвестные острова – счетом ровно двадцать два.
От Камчатского носу ставь русские паруса и правь на юг, как делал когда-то некой Козырь (фамилия неразборчива) – рано или поздно уткнешься носом лодки в Апонию. А в Апонии – тонкие шелка, украшенные рисунками необыкновенных растений, лаковая посуда, золото пластинками, там резная кость, там робкие воины с серебряными сабельками…
Помечтав, Иван надежно припрятывал свой чертеж.
Понимал: не может такой секрет быть ничьим, кроме как государственным.