3
Подступала ночь, сгущались сумерки, затихала Мокрушина слободка, затихал уютный домик вдовы Саплиной, – весь Санкт-Петербурх погружался во тьму, колеблемую лишь сырым ветром. Спать бы да спать, но не было сил, тянула гибельно тайна! Иван неслышно зажигал ранее припасенную свечу и, волнуясь, склонялся над чертежиком, испещренным диковинными, как растения на халате вдовы, названиями.
Шумчю.
Остров первый.
За ним темный пролив.
«Сей пролив шириной версты две или меньше…»
Ну, невелик пролив, осваиваясь, думал Иван. Хороший пловец, есть такие, руками запросто отмахает. Что хорошему пловцу две версты? Если не тронет, конечно, какой морской зверь и не унесет в пучину течение.
Остров Уяхкупа.
«Великая и высокая на нем сопка. А люди не живут, только с первого и с другого острова приезжают сюда ради промыслу. Земной плод сарану копают, птицу промышляют, також морских зверей…»
Морские звери представлялись Ивану непременно ужасными, вроде морского монаха или морской девы, а то и бабки-пужанки, тинной бабушки, о какой не раз слышал еще в Сибири.
Остров Пурумушир.
«Живут иноземцы. Язык имеют один и веру, на дальние острова ходят. Привозят котлы и сабли, а у сабель круги медные, обогнуты края кованым серебром. На этом острову дали нам иноземцы бой крепкий и на разговор не дались…»
Малый остров Сиринки.
За ним – Муша, он же Онникутан.
«Живут там мохнатые, иначе Курилы…»
Малой остров Кукумива.
А еще Араумакутан остров.
«Сильно горит, дымом пахнет, люди к тому острову не идут…»
Да что ж это такое? Зачем горит каменный остров? Как может гореть целый большой остров? Почему никто не тушит?
Дивился.
Сияскутан.
И малый Игайту.
И острова Мотого, Шашово, и Ушишир.
А дальше Машаучю. Все птичьи какие-то названия.
И Симусир. И Чирпой – великая сопка. И тот большой Итурпу, куда плавают люди далекого Нифонского государства. И вновь перелевы, и вновь горящие сопки, и вновь высокие берега – до самого острова Матмая, где русский человек еще ни разу ногой не ступал.
Иван задумчиво перебирал губами.
Сиринки… Онникутан… Симусир… Итурпу…
Да как только эти мохнатые выговаривают такое?
Дивился, как тесно толпятся на чертежике острова. Ставь мачту на малый коч и плыви, объясачивай иноземцев. Он бы, Иван, точно поплыл. Мало ль что иноземцы драчливы. И на самых драчливых пушка найдется. Вдруг в ясности ума понимал, что нынче во всем Санкт-Петербурхе, во всем заснеженном заветренном Парадизе, где так много всяких умных людей, может, только он один теперь знает истинный путь к Апонии. Может, только он один знает, как пройти от одного острова к другому и где чего бояться, а где высаживаться смело, не боясь копий и стрел. При этом, правда, и другое понимал с тоской: может, он и знает путь к загадочным островам, но ему-то такой путь заказан. Никогда он, секретный дьяк Иван Крестинин, не будет допущен к тем загадочным островам…
Долгими вечерами, уединясь, досконально изучил маппу.
Как бы самолично прошел от Камчатских берегов до острова Матмай, туда, в далекое Нифонское государство, к городовым нифонским людям. И часто представлялось Ивану: вот маленькие робкие люди-нифонцы стоят на низком песчаном берегу и на каждом шелковые халаты, украшенные необыкновенными растениями, как на халате-хирамоно соломенной вдовы Саплиной. И, видя кровь, стенают те робкие апонцы отчаянно и заплаканные глаза закрывают широкими рукавами…
Мечталось Ивану: покажет он маппу думному дьяку Матвееву, а думный дьяк в свою очередь покажет маппу государю. Усатый горяч, любит все новое. Он крепко схватит Матвеева за плечо, дохнет в лицо: лодки дам, пушки дам, приобщи к России Апонию! А думный дьяк, пыхтя, с солидностью ответит: я уже стар, я уже не могу, но на то есть у меня верный человек. Да кто таков? – изумится Усатый. А дьяк один секретный, именем Иван Крестинин. Умен, знает иноземные языки. Вот он и укажет прямую дорогу в Апонию, очень уж крепкий и умный дьяк…
А море? – спохватывался Иван. А Сибирь – ее необъятность, гнус, опасности? А варнаки, пурги, медведи, долгие переходы, зверье? Ведь там, за Якуцком, за ледяными каменными хребтами, за Камчатской землей, на самом краю земли – разве там будет проще?
Весь холодел. От непостижимости сущего впадал в тоску.
С ним такое уже случалось. Однажды как-то вышел из кабака, несло поземку, дул бесприютный ветер. И из этого пронизывающего бесприютного ветра, из белых взвивов мокрого снега вылетела вдруг бесшумно карета, копыта лошадей, ступая по снегу, не производили никаких звуков. И в окошечке кареты отодвинулась занавеска и глянули на пьяного Ивана льдистые голубые глаза – женщина, каких только во сне видят.
И сразу исчезло видение – за ветром, за снегом.
Разве можно когда-нибудь снова увидеть такие глаза?
Да нет, конечно. Ему, секретному дьяку Ивану Крестинину, суждено до самой смерти просидеть в сыром Санкт-Петербурхе. Ему, тихому секретному дьяку Ивану Крестинину, суждено до самой смерти ходить в одиночестве по кабакам или сидеть в канцелярии над чужими маппами. С печалью подумал: неужто нет никакого выхода? Неужто истинно важное дело навсегда останется далеко от него, как тот взгляд льдистых голубых глаз из-за отодвинувшейся занавесочки?..
С надеждой подумал: можно ведь по-другому сделать.
Раз нельзя мне вот так двинуться в дальний путь, можно собрать все слухи о Нифонте-острове и о восточных островах и уже по-своему, все сверив, все перепроверив на много раз, на основе чертежика, найденного в мешке неизвестного казачьего десятника, сочинить свой собственный капитальный чертеж. Пусть не дано ему, дьяку Крестинину, дойти до края земли, пусть врал все старик-шептун, может, пригодится кому-то такой капитальный чертеж? Вспомнил, как говорил думный дьяк: теперь, когда войны нет, устремляет государь взоры к Востоку. Ведь устремляет! А тут он – Крестинин с чертежом. Может, Усатый вернет ему отцовские деревеньки?
Изучив бумаги, Иван твердо решил от них избавиться, но потом передумал – не дело палить чужой труд. Надежно спрятал бумаги в валенке за печью, а о дерзком казачьем десятнике решил твердо забыть. В самом деле, мало ли всяких людей пропадает каждый день в Санкт-Петербурхе? Тот казачий десятник не первый и не последний.
Иногда снилось странное.
Острова… Лес темный… Мрачный зверь мамант, по-татарски – кытр…
А на берегах робкие апонские воины в необыкновенных халатах-хирамоно.
Воины нелепо махаются сабельками, почти игрушечными, окованными мягким серебром, и так же нелепо вскрикивают: пагаяро! А потом широкими рукавами закрывают заплаканные глаза.
А дальше – острова.
А дальше – мысы, голубые, как небо.
А за островами и мысами еще большая, совсем бездонная голубизна.
А на высоком мысу вдруг одиноко сидит человек, похожий на маиора Саплина, и тоже широким рукавом закрывает заплаканные глаза.
Впрочем, не мог быть тот человек неукротимым маиором Саплиным.
Неукротимый маиор Саплин никогда не умел плакать. Ему слез не было дано природой, только уверенность. Это он, бедный секретный дьяк Иван Крестинин, лишенный Усатым отцовских деревенек, часто просыпается в слезах, так ему жаль неизвестного человека, оставленного казаками на высоком мысу.
Как-то даже рассказал о своих снах вдове, она руками всплеснула:
– Много воды? Ну, голубчик! Снится такое к амурному приключению!
И почему-то покраснела.