3
Отставив витую серебряную рюмку, Матвеев исподлобья разглядывал охмелевшего, обмякшего Ивана.
Слаб, слаб человек.
Но думал Матвеев не об Иване, думал о Волотьке Атласове.
Странен народец русский. Один слов, кроме как непристойных, никаких не знает, а другой от детства молчун. А третий, тот наоборот, пьет да веселится, трещит без умолку, нисколько не стыдясь содеянного. Маменька покойная насколько была строга, при ней молодые полковники криком шуметь стеснялись, а вот зверовидный анадырский прикащик Волотька Атласов сразу покорил покойницу. В силе был, белокур. Ходил на край земли, общался с дикующими, ел пищу скаредную. Где ему было набраться пристойных слов? Маменька – молодец, уши не затыкала, оказалась умнее всех. На Волотькины грешные слова, от которых другие падали в обморок, отвечала, смеясь: где ж мне, женщине бедной, понять такое? Зато и Волотька не сводил с нее глаз. По истинной дружбе не мало от своих богатств оставил Матвеевым.
Думный дьяк пригубил рюмку. Он и тогда близко стоял к царю, способствовал Волотьке. Например, сразу осознал, что анадырский прикащик говорит о значительном. Когда снимали скаски с прикащика в Сибирском приказе, сразу осознал, что грубый, но широкий прикащик говорит о совсем особенном крае. Там, на Камчатке, куда Волотька водил своих казаков, и климат совсем другой – снежный, но теплый. Там рыбы другие, сытные, их из рек берут прямо руками. И горы как огненные стога, из них искры сыплются, дым идет. Совсем новый край, богатый, а потому нуждающийся в крепкой хозяйской руке. А то все воровать горазды. Пошлешь честного человека в богатое место, а он там как заболеет: все под себя гребет и жалуется беспрестанно, что вот де это не он виноват, это дикующие обоз разбили, это бурей затопило груженый коч, это заблудились в глухомани глупые служилые. А сам жирует, как пес, потеряв честность.
Вспомнил, как вызвали Атласова в Москву.
За тяжкие службы, за покорение новой страны Камчатки Волотька бил челом – просил пожаловать быть в Якуцке у казаков казачьим головою. На новый одна тысяча семьсот второй год все видные ворота в Москве были густо оплетены праздничными царскими вензелями из можжевельника и еловых лап. Пальба, шум, фейерверки. Заодно отметили победу под Ересфером, где Борис Петрович Шереметев крепко побил шведов, забрал в плен артиллерию и обозы. Правда, звонницы молчали, подавал голос только Иван Великий. По совету мудрого думного дьяка Виниуса все колокола с церквей были сняты и свезены к литейщикам, чтобы быть перелитыми на пушки. Волотька Атласов, бывший анадырский прикащик, пятидесятник с Камчатки, всему дивился – отвык. Увидел солдат. Они стройно шли – в треуголках, в кафтанах по колено, к ружьям привинчены багинеты. Аж побледнел от волнения: ему бы вот на Камчатку таких!
Рядом с Атласовым, еще сильнее дивясь, прихрамывал маленький иноземец по кличке Денбей. Волотька подобрал того иноземца на реке Иче на новой земле Камчатке, и был тот иноземец не с Камчатки, а откуда-то еще дальше: сам, например, объявил, что он из далекого Узакинского княжества. Может, так и было. Плыл куда-то, а бусу, судно его, выбросило бурей на Камчатку.
– Мне бы таких… – вслух позавидовал пятидесятник, глядя на новых русских солдат.
– Не говори так, – строго предупредил Матвеев. – То люди государевы.
– А мы разве нет?
За смелость и дерзость вызвали Атласова в Преображенское.
Думный дьяк хорошо запомнил тот день. Снег кружило, морозец. Тесный двор в Преображенском забит возками, санями. У ворот почему-то стояла карета. Смеялись драгуны у коновязи, ласково похлопывали лошадей. Все по-простому, все как бы не по-царски. Атласова и иноземца думный дьяк провел в дворец особым путем – через заднее крыльцо прямо в государевы апартаменты. Дубовый паркет, степенные люди ходят, а в пустой комнате у окна – военный великан в форме бомбардира.
Атласов, увидев государя, смутился, но государь оказался прост – приказал водки выпить с дороги. Закусывали пастилой – кислой, терпкой. Пришел краснощекий толстяк в седом парике – Иоганн Тессинг, печатник. Он по особому разрешению царя продавал в России беспошлинно напечатанные в Амстердаме книги и карты; услышав о походах Атласова, очень просил о встрече.
– Это кто ж? – удивился государь, увидев маленького апонца. – Несоразмерен по виду, наверное, в бедной стране растет?
– Индеец из Узакинского государства, – смело объяснил Атласов и непонятно добавил, чтобы, наверное, лишнего не сказать: – Пагаяро!
Выпуклые глаза царя остановились на Атласове:
– Что за слово?
Пятидесятник смело тряхнул светлыми кудрями, но думный дьяк вовремя вмешался:
– Это, государь, по-апонски. Так, наверное, говорят в Узакинском государстве. Для народа такие слова.
Царь понял, засмеялся. На короткое мгновение круглую, как яблоко щеку передернуло судорогой, дернулась родинка на той же правой щеке. Матвеев, предупреждая нетерпение государя, заговорил:
– Сего узакинского индейца сей пятидесятник, – указал на Атласова, – силой отбил у дикующих на Камчатке. Был апонец слаб, сильно заскорбел ногами от недоедания и холодов. Дикующие держали его у себя как полоненника. Индеец, увидев казаков, пал в ноги пятидесятнику, заплакал горюче. Вот де он есть Денбей, сын Диаса, важный барин из Нагасаки. А Нагасаки, сказал, город апонский, иначе нифонский. А в Апонии царь есть, сказал, звать Кубо-Сама, живет в Ендо, и еще у них есть царь, зовут Дайре-Сама, тот живет в Миаке. Умный оказался апонец, даже книжка при нем была – хитрые знаки на каждой странице, будто птицы лапками наследили.
– Денбей, индеец указанный, плыл на бусе из города Осаки в город Иеддо того же нифонского царства, – объяснил Матвеев государю. – Была нагружена его буса рисом, сарацинским пшеном, водкой рисовой, а еще сахаром и сандаловым деревом. Буря носила бусу по морю несколько недель, вышла из запасов пресная вода, рис варили на водке, камку дорогую пустили на парус, известно, за свой живот ничего не жалко. В тумане пригнало бусу к острову, там в тумане апонцев полонили дикующие. Самого Денбея ранили в руку стрелой, других убили, полотно и железо отобрали. Рис, сарацинское пшено, дикующие попробовали на зуб, не понравилось, выбросили в воду, совсем глупые. Туда же водку вылили, чтобы бочки под рыбу взять. Вот остался Денбей один, всех убили, а буса его, наверное, и сейчас лежит на отмели.
– Ну врешь! Как так? Апонец? – Царь взглядом измерил иноземца, как мелкого зверька. Щека от интереса страшно дрогнула, опять прыгнула взад-вперед темная родинка, ощетинились усы. Смотрел на апонца, как дикий кот на хорька, потом спросил сладко: – Сосед, значит?
Приценился к ростику апонца, раздумчиво спросил, уже у Атласова:
– Грозен сосед?
Атласов усмехнулся:
– Мал да сморщен, там все такие. Видя кровь, стенают отчаянно: «Пагаяро». И заплаканные глаза широким рукавом закрывают. И падают на землю без чувств. Мне бы суденышко, государь, да пару пушек, да зелья порохового, я б ту Апонию за полгода насквозь прошел.
– Ну? Насквозь? – удивился царь.
И переспросил:
– Богат сосед?
– Живут на разных островах, – задумался Атласов. – Возят на продажу сахар да рис, платья шелковые, лаковую посуду. Везут золото.
– Врешь!
– Да ей Богу! – Атласов размашисто перекрестился. – Апонское золото, оно в пластинках. А на пластинках всякие значки. Как в книгах. Денбей говорит, у него на бусе было два ящика золотых пластинок.
– Где ж они?
– Дикующие отобрали.
– Дикующим они зачем?
– Малым детям отдают. Для игрушек.
– А путь? Как лежит путь в Апонию? Далеко?
Атласов усмехнулся:
– От Москвы, может, и далеко.
Царь топнул ногой, перебил гневно:
– Думай, дурак! И Сибирь – мои земли!
– Воистину так.
– Пушки дам, людей дам, отобьешь острова, возьмешь золото?
– Возьму, – быстро ответил Атласов. – С мыса Лопатка сам видел в море острова. Они гористы, в дымке лежат. Наверное, Апония.
– Что за Лопатка?
– А нос камчатский. С него в ясную погоду далеко видно. Но те острова, может, еще не Апония. Может, до нее еще два-три перехода.
– И золото есть? – повторил государь Пётр Алексеевич, раздувая усы, въедливо рассматривая апонца.
– Говорят, много.
– Государь! – вдруг упал в ноги апонец, запричитал жалобно, как птица, но по-русски: – Вели отпустить домой!
Улыбка мгновенно слетела с круглого лица царя. Долго смотрел на распростершегося у его ног маленького человечка, потом сказал, отворачиваясь:
– Ишь, научился…
И строго-настрого приказал:
– Окрестить апонца! Пусть научит своему языку трех-четырех наших русских робят, тогда отпустим.
А на Волотьку глянул с одобрением.
Преодолев смущение, Атласов отвечал царю смело, часто по давней привычке вставлял в разговор нерусское слово пагаяро. Потом в Сибирском приказе все сказанное еще раз повторил, только уже подробнее. Государь милостиво отпустил пятидесятника, позволил вернуться в Якуцк уже головой казачьим – со всеми правами, и Волотька на радостях не сдержался. Душа пела, силы играли. А край ведь огромный, пустой, людей мало, кураж над зверем не выкажешь. А у Волотьки было теперь право – получить в Сибири за счет правительства товаров разных на сто рублей в награду за присоединение Камчатки к России. Чем тащить товары на себе по всей Сибири, лучше было взять ближе к месту. Так случилось, что на Верхней Тунгуске встретил судно богатого купца Логина Добрынина. «А ну, перегружай к нам товары». – «Не буду. Это моё!» – «Ах, твоё!» По-разбойничьи свистнули люди Атласова, прыгнули на судно Добрынина, побросали людей в воду. Все товары забрали вместе с судном. Из купеческих людей повезло только Фролу Есихину. Он, брошенный за борт, волею провидения жив остался. Добравшись до Якуцка, пошел к воеводе Дорофею Афанасьевичу Трауернихту, бритому недоброму немцу. Дорофей Афанасьевич, дождавшись разбойников, посадил всех в железы, а сам новоприбылый казачий голова был им пытан и брошен в тюрьму. Тогда же на Камчатку вместо Атласова отправили прикащиком Зиновьева – из казаков.
Лучше бы сидел Волотька в железах, подумал Матвеев печально.
Из железа вытащить можно, из могилы не вытащишь. А Волотька нет, он все время рвался на Камчатку, любил силу, богатство, волю, а где же делают богатство, где проявляют силу, как не в новых краях? Когда наконец в седьмом году по прощению вновь отправили Атласова на Камчатку, он там не пожил много. Зарезали Волотьку собственные казаки…
А тогда, в семьсот втором году, в январе, в царском селе Преображенском кто мог угадать, какая у кого судьба впереди? Кто вообще в мире может это знать – у кого что впереди? Государю Петру Алексеевичу Атласов зело понравился, государь смеялся, слушая рассказы пятидесятника, жадно задавал вопросы. Рыба породистая, на семгу похожа, идет нереститься, а в море не возвращается? Да почему? Соболь на Камчатке плох, тепло ему на Камчатке? Да почему? Может, хлеб сажать можно на Камчатке, раз там не знают хлеба? Ну, и все такое прочее. Раздраженно дергалась царская щека: вот как велика собственная страна, никогда ее самолично не объедешь, не оглядишь! Но ведь там в восточной стороне – море! С той Камчатки, наверное, можно пройти на Ламу, а с Ламы прямой путь в Китай. А то и в Индию. А то и в другие новые страны.
Захлебывался от нетерпения: дальше что? Но об этом и Атласов сказать не мог.
Прощаясь, государь спросил: «А вера? Есть на Камчатке вера?» На что Волотька тогда же твердо ответил: «Нет. Веры там никакой. Одне шаманы».