Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Эрос, Филия, Агапе
Перед уходом Люсьен собрал все свои вещи. Старинный серебряный половник, чайные розы, которые он выращивал на подоконнике, свои кольца, нефритовые и гранатовые. Упаковал кусок яшмы с прожилками селенита, который нашел на берегу, прогуливаясь в первый вечер, когда пришел к Адриане (она неуверенно вела его по влажному песку, и их тела освещало мягкое золотистое свечение фонарей на пирсе). В тот вечер, когда они возвращались в дом Адрианы, Люсьен нес в ладонях пятнистый камень, щурясь, чтобы отблески нитей селенита приглушались ресницами.
Люсьен всегда любил красоту: приятные запахи, изысканные вкусы, прекрасные мелодии. Особенно ему нравились красивые вещи, которые можно подержать в руках, переводя абстрактную эстетику в нечто осязаемое.
Эти вещи принадлежали им обоим, но Адриана только с горечью махнула рукой, когда Люсьен начал собираться.
– Бери, что хочешь, – сказала она, захлопывая книгу. А затем ждала у двери, глядя на Люсьена печальными сердитыми глазами.
Их дочь Роуз ходила за Люсьеном по всему дому.
– Это возьмешь, папа? А это хочешь?
Люсьен молча взял ее за руку. Он повел ее по лестнице наверх и дальше, по неровным половицам, где она иногда спотыкалась. Роуз остановилась у панорамного окна в спальне родителей и посмотрела поверх пальм и бассейнов на ярко-лазурные просторы океана. Люсьен наслаждался горячим нежным чувством, которое испытывал, держа дочь за руку. «Я люблю тебя», – хотел он сказать, но дар речи ему изменил.
Люсьен свел дочь по ступеням и подошел к выходу. Розовое атласное, украшенное кружевами платье Роуз шуршало, когда она спускалась по ступеням. Люсьен заказал для нее дюжину нарядных платьев светлых цветочных тонов. Роуз отказывалась надевать что-либо другое.
Роуз посмотрела куда-то между Люсьеном и Адрианой.
– Меня тоже возьмешь? – спросила она у Люсьена.
Адриана поджала губы. Она посмотрела на Люсьена, заставляя его что-нибудь сказать, взять на себя ответственность за то, как он поступает с их дочерью. Люсьен молчал.
Шардонне Адрианы было того же янтарного оттенка, что и глаза Люсьена. Адриана так сильно сжала ножку бокала, что испугалась, как бы та не лопнула.
– Нет, дорогая, – сказала она с деланой легкостью. – Ты остаешься со мной.
Роуз протянула к Люсьену руку.
– Покатаемся?
Люсьен наклонился и прижался лбом ко лбу дочери. За три дня, прошедшие с тех пор, как он передал Адриане письмо о том, что уедет, как только она сможет обеспечить присмотр за Роуз в его отсутствие, Люсьен не произнес ни слова. Когда он подошел к Адриане с письмом, она сидела за обеденным столом, пила апельсиновый сок из винного бокала и читала «Сокольничего» Чивера. Люсьену стало стыдно, когда она улыбнулась ему и взяла письмо. Он знал, что последние несколько месяцев Адриана была счастлива (такой он никогда еще ее не видел), возможно, счастлива как никогда. Он понимал, что письмо потрясет ее и причинит ей боль. Знал, что она сочтет его предателем. Тем не менее он отдал ей письмо и подождал, пока она поймет, о чем речь.
Роуз мягко и осторожно сказали, что Люсьен уезжает. Но ей всего четыре года, и окружающее она понимает не вполне, да и то сообразно своим желаниям. И она продолжала считать молчание отца игрой.
Волосы Роуз коснулись щеки Люсьена. Он поцеловал ее в лоб. Адриана больше не могла сдерживаться.
– Что, по-твоему, ты там найдешь? Для мятежных роботов не существует Шангри-Ла. Думаешь, ты борешься за их независимость? Независимость от чего?
Горе и гнев наполнили глаза Адрианы горячими слезами, словно она была гейзером; давление приблизилось к максимуму, пар больше не может сдержаться и вырывается наружу. Она смотрела на рельефно вылепленное лицо Люсьена в мелких морщинках, которые нанес художник, чтобы напомнить об опыте детства, которого не было. Глаза сделаны чуть асимметричными, чтобы повторять неправильности, возникающие, пока человек растет. На этом лице не было никакого выражения – ни сомнения, ни горечи, ни даже облегчения. Оно вообще ничего не выражало.
Это уж слишком! Адриана встала между Люсьеном и Роуз, словно могла своим телом защитить дочь от боли расставания. Она обвиняюще смотрела поверх края своего бокала с вином.
– Просто уходи, – велела она.
И он ушел.
Адриана купила Люсьена в то лето, когда ей исполнилось тридцать пять. В июле вдруг умер ее отец; он долго болел раком, переходя от обострения к ремиссии. Годами семья накапливала душевные силы, чтобы справиться с этой продолжительной болезнью. И его смерть высвободила этот излишек.
Сестры всячески выражали свое горе, а вот Адриана дрожала от энергии, которую не знала, куда потратить. Она подумывала, не сбросить ли эти излишки за несколько недель в Мазалтане, но, обсуждая со своим туристическим агентом цены на аренду недвижимости, поняла, что ей нужно вовсе не бегство. Ей нравилось место, где она жила, нравился дом на утесе над Тихим океаном; окно ее спальни выходило на кусты ежевики, в которых каждую осень и каждую весну поселялись вороны. Нравились неспешные прогулки по берегу, где она могла сидеть с книгой и слушать, как лает болонка, которую по вечерам выгуливала пожилая женщина из соседнего кондоминиума.
Мазалтан – средство для успокоения двадцати-с-чем-то-летних. Адриане уже не двадцать пять, она больше не смакует окружающее. Теперь ей нужно что-то другое. Что-то новое. Более утонченное.
Она объяснила это своим друзьям Бену и Лоренсу, которые пригласили ее провести выходные на их ранчо в Санта-Барбаре, чтобы она могла отдохнуть и успокоиться после смерти отца. Они сидели в патио Бена и Лоренса на чугунных скамьях, вокруг садового столика, на котором лежала мозаика из морских существ, собранных из полудрагоценных камней. Теплые ветреные сумерки удлинили тени апельсиновых деревьев. Лоренс разлил по трем бокалам сверкающее розовое вино и предложил выпить за отца Адрианы – не за его память, а за его смерть.
– Скатертью дорожка ублюдку, – сказал Лоренс. – Будь он еще жив, я бы как следует стукнул его по рубильнику.
– Не хочу даже думать о нем, – сказала Адриана. – Он мертв. Его нет.
– Но если не Мазалтан, куда же ты денешься? – спросил Бен.
– Не знаю, – ответила Адриана. – Мне нужна перемена, какой-нибудь другой краеугольный камень. Вот все, что я знаю.
Лоренс принюхался.
– Прошу прощения, – сказал он, собирая пустые винные бокалы. – Кухня нуждается в своем гении.
Когда Лоренс уже не мог их слышать, Бен наклонился к Адриане и прошептал:
– Из-за моего холестерина он обрек нас на сыроедение. Сырая морковь. Сырой цукини. Сырой миндаль. Вообще перестал готовить.
– Правда? – сказала Адриана, отводя взгляд. Она никогда не знала, как реагировать на ссоры любовников. Эта страсть, смешанная с раздражением, эта неизбежная близость – такого она никогда не понимала.
На апельсиновых деревьях щебетали птицы. Гаснущие солнечные лучи упали на медные пряди волос Бена, когда он наклонился над мозаичным столом, поглаживая лазурную спину краба. Адриана видела, как Лоренс нарезает морковь, сельдерей и миндаль в серую миску.
– Можешь пригласить декоратора, – сказал Бен. – Плиточные полы, тосканская керамика, красные кожаные кресла, что входили в моду, когда мы в последний раз побывали в Милане. У меня от них такое чувство, будто меня выскребли дочиста и я заново родился.
– Нет, нет, – сказала Адриана. – Мне нравится, как я живу.
– Устрой безумный шопинг. Истрать двадцать тысяч. Тебе станет легче.
Адриана рассмеялась.
– Сколько времени, по-твоему, потребуется моему личному продавцу, чтобы привести меня в чувство?
– Похоже на кризис среднего возраста, – заявил Лоренс, входя с овощным шедевром и тремя стаканами минеральной воды. – Если хочешь знать мое мнение, тебе лучше забыть обо всем с каким-нибудь горячим парнем с пляжа.
Лоренс подал Бену маленькую мисочку с желтым месивом. Бен печально взглянул на Адриану.
Адриана неожиданно почувствовала неловкость. Вечер стал напоминать ей фотосессию для двухстраничного фоторепортажа в «Уютных садах», где они с Беном и Лоренсом будут изображать частный прием для троих. Она почувствовала, что ее свели к двум измерениям, подкрасили и оцифровали, сделав тем, кто должен здесь быть, кем-то внимательным и достойным доверия, кто знает, как вести себя в ситуации, когда супруг друга сажает его на сыроедение, – не потому, что это настолько важная проблема, а потому что это важно именно для него.
Лоренс окунул палец в месиво и поднес к губам Бена.
– Неблагодарный, это ради твоего здоровья… Бен облизал палец.
– Но ведь я ем это, верно?
Лоренс наклонился и поцеловал супруга, поцелуй был теплым, не беглым, не эротичным, но тем не менее страстным. Бен виновато опустил взгляд.
Адриана не могла вспомнить, когда в последний раз кого-нибудь любила так, чтобы смутиться. Неужели именно этого не хватало в ее жизни? Обмазанного ненужной едой пальца любовника у нее во рту?
Домой в тот вечер она возвращалась на скоростном поезде. Изумрудный попугай Фуоко встретил ее возмущенными криками. В ее отсутствие дом для Фуоко насытил воздух ее запахом и пел ее голосом, но обмануть птицу никогда не удавалось.
Отец подарил эту птицу Адриане на тридцатый день рождения. Это была дизайнерская разработка с добавлением ДНК макао, отчего перья попугая приобрели ярко-зеленый цвет. Птица – дорогая, вырождающаяся и нервная – любила Адриану с яростной собственнической ревностью.
– Успокойся, – уговаривала Адриана, позволив Фуоко сесть ей на плечо. Она отнесла попугая наверх в спальню и сама покормила его просом. Фуоко шагал по подушкам, в его обсидиановых глазах светилась гордость и одновременно подозрительность.
Адриана удивилась, поняв, что и дома отчужденность не прошла. Она по-прежнему то и дело впадала в меланхолическую задумчивость, регулярно устремляла взгляд к панорамному окну и забывала гладить Фуоко по спинке. Птица закричала, привлекая ее внимание.
Утром Адриана навестила своего бухгалтера. Его пальцы скользили по клавиатуре, когда он, как волшебник, переводил средства с одного счета на другой. То, что она задумала, обойдется дорого, но на плодородной почве ее богатство вырастет, принеся плоды – лабораторные алмазы, энергию ветра и генетически модифицированные органы.
Компания, производящая роботов, устроила для Адрианы частную демонстрацию. Продавец провел ее в помещение, обитое черным бархатом. На стенах висели сотни частей тела, они же лежали в витринах: сильные руки, узкие челюсти, икры велосипедиста, речевые устройства, производящие голоса от грубых и мужественных до самых сладких и нежных, участки кожи от черного до алебастрового цвета, пенисы самых разных размеров.
Вначале мысль о том, что ей соберут любовника из этих фрагментов, приводила Адриану в ужас, но потом начала забавлять. Разве все окружающие не собраны из фрагментов ДНК, разве все они не росли молекула за молекулой в утробе матери?
Она постучала пальцами по яркой брошюре.
– Его мозг будет изменчив? Я смогу приказать ему стать ответственнее, или внимательнее, или жестче?
– Совершенно верно. – У продавца были гладкие каштановые волосы и сверкающие белизной зубы, и он все время улыбался, словно считал себя до того неотразимым, что Адриана непременно пригласит его к себе, переспит с ним и даст миллион долларов чаевых. – По мере роста мозг человека теряет пластичность, и это ограничивает нашу способность меняться. У наших же моделей мозг абсолютно пластичный. Они способны на нейрологическом уровне менять свой образ мыслей и саму личность.
Адриана шагнула мимо него и провела пальцами по ковру, сотканному из тысяч образцов человеческих волос.
Продавец постучал пальцами по пустой лицевой пластине.
– Их оригинальный мозг основан на глубоком сканировании мышления гениев в самых разных сферах. Великие музыканты, знаменитые любовники, самые известные физики и математики.
Адриане хотелось, чтобы продавец помолчал. Чем больше он говорил, тем сильнее ее охватывали со мнения.
– Вы меня убедили, – перебила она его. – Хочу одного из них.
Продавец слегка растерялся от такой неожиданности. Адриана видела, как он мысленно пролистывает свой первоначальный сценарий, в котором она пропустила сразу несколько эпизодов, и решает, что делать дальше.
– Как он должен выглядеть? На ваш вкус? – спросил он.
Адриана пожала плечами.
– Они все прекрасны, верно?
– Нам нужна подробная детализация.
– У меня нет никаких особых пожеланий.
Продавец тревожно нахмурился. Он переступил с ноги на ногу, как будто это могло помочь ему обрести метафорическую почву под ногами. Адриане стало его жалко. Она порылась в сумочке.
– Вот, – сказала она, протягивая снимок своего отца. – Пусть будет похож на него.
Получив такое неконкретное техническое задание, группа разработчиков смогла вволю пофантазировать. Люсьен, появившийся у ее порога, был лишь немногим выше ее, чуть стройнее, с гладкими изящными конечностями. Его светлые волосы отливали серебром. Кожа была болезненно бледной, белой и прозрачной, как алебастр, с розовыми нитями сосудов. Пахло от него теплой почвой и раздавленной травой.
Он протянул Адриане одну белую розу с логогрифом фирмы на лепестках. Она неуверенно сжала розу большим и указательным пальцами.
– Они считают, что знают женщин? Им следует отказаться от романтического подхода.
Люсьен ничего не ответил. Адриана приняла его замешательство за удивление, но, возможно, ей следовало бы усмотреть в этом его склонность к молчанию.
– Итак, все кончено.
Она допила шардонне и так сильно сжала ножку бокала, что та лопнула, словно Адриана хотела завершить развод тем же жестом, каким завершила вступление в брак.
Роуз, округлив глаза, пухлым пальчиком показала на бокал.
– Не ломай вещи.
Адриана внезапно удивилась тому, как быстро растет ее дочь. Вот она перед ней, четырехлетняя, совершенно неизвестная новая личность. В какой момент она стала личностью? В больнице, когда Роуз, явившись на свет, плакала, призывая женщину, которая ее родила и бросила? Адриана провела много часов в коридорах родильного отделения, ожидая, пока завершится процедура удочерения. Она смотрела на Роуз, когда та спала, ела и плакала, стараясь запомнить ее меняющееся лицо. И вот где-то между теми минутами и настоящим Роуз превратилась в круглолицее существо, которое очень серьезно относится к правилам и часто старается спрятать свои переживания за внешним спокойствием, словно то, что ее вырастил робот, заменило ее кровеносные сосуды электрическими цепями. Адриана любила Роуз, переодевала ее, чистила ей зубы, носила на руках по дому, но главной фигурой в воспитании Роуз стал Люсьен. Адриана не понимала, как ей заменить его. Это не трехдневный отпуск, когда Адриана брала дочь с собой в Италию; они вдвоем сидели в ресторане, Адриана с ложечки кормила Роуз мороженым, и та радовалась каждому новому вкусу. Тогда они знали, что Люсьен ждет их возвращения. Без него их семья превратится в дом без центрального опорного столба. И Адриана уже чувствовала, как наклоняются, смыкаясь, стены.
Осколки стеклянного бокала ярко блестели. Адриана увела Роуз от этого беспорядка.
– Неважно, – сказала она. – Дом все приберет.
Голова у нее одновременно болела и стала необычайно легкой, как будто не могла выбрать между опьянением и похмельем. Адриана пыталась вспомнить книги о воспитании детей, которые читала до удочерения Роуз. Что там говорится о слезах перед ребенком? Она прижала к себе девочку, вдыхая смесь острого винного запаха и детского шампуня.
– Давай покатаемся, – предложила Адриана. – Ладно? Выйдем ненадолго.
– Я хочу, чтобы папа отвел меня на пляж.
– Поехали посмотрим на фермы. Коровы и овцы, хорошо?
Роуз ничего не сказала.
– Мууу? – прояснила Адриана. – Бэээ?
– Знаю, – сказала Роуз. – Я не маленькая.
– Поехали?
Роуз молчала. Адриана подумала, способна ли девочка понять, что ее мать чуть не свихнулась от горя.
Просто прими решение, приказала себе Адриана. Она взяла Роуз за руку.
– Поехали.
Адриана приказала дому в их отсутствие саморегулироваться и усадила Роуз в маленькую черную машину, которую они с Люсьеном купили сразу после удочерения. Она застегнула на Роуз ремень безопасности и приказала машине выполнить поездку в глубь местности, от моря.
Когда заработал двигатель, Адриана испытала легкий страх. Что, если машина тоже предаст их? Но ненавязчивый интеллект машины только включил указатель левого поворота, и они покатили по бульвару.
Люсьен стоял у начала подъездной дороги и смотрел на дом. Темно-оранжевые и коричневые стены блестели под безоблачным небом. На старательно подготовленном дворе груды камней и пустынные растения имитировали природный пустынный кустарниковый ландшафт.
По дороге пробежал кролик, вслед за ним прогудела машина Адрианы. Люсьен смотрел ей вслед. Они не могли видеть его сквозь заросли кипариса, но Люсьен видел прижатое к стеклу личико Роуз. Рядом с ней обмякла на сиденье Адриана, закрывая рукой глаза.
Люсьен пошел в противоположную сторону. Он подтащил тележку со своими вещами к утесу, который вел на пляж. Поднял тележку над головой и посмотрел вниз, его ноги стронули с места водопад обломков известняка.
Пара подростков посмотрела вверх, оторвавшись от игры в волнах.
– Ого! – закричал один. – Ты поднимаешь такую здоровенную штуку? Ты тяжелоатлет?
Люсьен молчал. Когда он спустился на песок, мальчики разочарованно обменялись парой слов и ушли с берега.
– …да это просто робот… – донес до Люсьена ветерок.
Люсьен подтащил тележку к границе, где сухой песок встречался с мокрым. Набегающие волны плескались у его ног. Он открыл тележку и достал абрикосовую розу с чайным запахом в горшке, расписанном синими листьями.
Он вспомнил, как покупал семена для своей первой комнатной розы. Однажды вечером, давным-давно, он спросил у Адрианы, можно ли ему выращивать растения. Спросил мимоходом, когда они мыли посуду после ужина, а Фуоко подбирал остатки. На другое утро Адриана отвела Люсьена в теплицу у ботанического сада.
– Покупай, что хочешь, – сказала она ему.
Люсьена поразило изобилие цветов и запахов и красота этого места. Ему хотелось забрать это удивительное место целиком и владеть им единолично.
Люсьен отвел руку назад и бросил горшок в море. Тот разбился на поверхности, лепестки расплылись по воде.
Люсьен бросал розовые розы, и белые розы, и красные розы, и розовато-лиловые розы. Он бросал ложки с филигранными ручками. Бросил кусок яшмы с прожилками известняка.
Он бросил в море все прекрасное, что успел собрать. Ручное зеркало в серебряной оправе, и расшитый шелковый жилет, и раскрашенное вручную яйцо. Бросил одно из мягких изумрудных перьев Фуоко. Памятный кристалл с изображением свернувшейся и спящей Роуз, еще младенца.
Он любил эти вещи, но ведь они все равно оставшиеся вещи. Он владел ими. Теперь они исчезли. Он недавно сообразил, что владение – тоже отношения. Что значит владеть вещью? Придавать ей значение и заботиться о ней? Он не может владеть сам или принадлежать кому-то, пока не поймет это.
Он некоторое время смотрел на море. Остатки его имущества исчезли в волнах. Когда солнце миновало зенит, он отвернулся и снова поднялся на утес. Теперь, не обремененный владением, он пошел по бульвару прочь от дома Адрианы.
Люсьен вспоминал Адриану, как, по его представлениям, люди вспоминали детство. Конечно, его воспоминания были такими же узко сфокусированными, как и восприятие сейчас, но все равно похоже на детство, размышлял он, ведь тогда он был совсем другой личностью.
Первое воспоминание об Адриане у него – последовательность образов. Волнистые светлые соломенные волосы подрезаны прямо и падают на загорелые плечи. Глаза темно-карие, того цвета, который его интеллект художника определил как сиену. Густые аристократические брови и упругие щеки без следа косметики. Внутреннее эстетическое чувство Люсьена назвало ее угловатое лицо скорее «поразительным», чем «прекрасным». Внутренний психоаналитик пришел к выводу, что у нее сильная воля – судя по тому, как она стояла в дверях, скрестив руки и приподняв брови, будто спрашивая, каким образом он собирается оправдать свое существование.
Наконец она отступила и позволила Люсьену войти. Под лихорадочные крики и царапанье он переступил порог. Сформулировал концепцию «птица» еще до того, как рефлексы подсказали ему, что нужно защищаться от нападения. Со свистом и криками птица отступилась и села на книжный шкаф.
Рука Адрианы легла на плечо Люсьена. Голос ее звучал цинично (впоследствии Люсьен узнает, что так она прячет отчаянный страх перед неудачей):
– Орнитофобия? Как нелепо!
В первые смятенные дни в жизни Люсьена господствовала птица; он узнал, что ее зовут Фуоко. Птица всюду следовала за ним по дому. Когда он какое-то время оставался на месте, птица садилась на ближайший насест повыше: на полку для шляп у двери, на глобус ручной работы в гостиной, на стойки навеса над кроватью – и подсматривала за ним. Она по-птичьи разглядывала Люсьена: сначала одним глазом, потом поворачивала голову и смотрела другим, очевидно, находя обе картины одинаково отвратительными.
Адриана взяла Люсьена к себе в постель, и птица спикировала ему на голову, Адриана оттолкнула Люсьена от нее.
– Проклятый Фуоко, – сказала она, но тем не менее пригласила птицу сесть к себе на плечо.
Когда Адриана уносила его вниз, Фуоко криками выражал свое возмущение. Он победоносно распушил перья, заходя в клетку, потому что рассчитывал, что Адриана угостит его и поговорит с ним. Но Адриана закрыла позолоченную дверцу и ушла. Всю ночь Люсьен лежал рядом с Адрианой и слушал птичьи крики. Фуоко выдирал себе перья. Они покрыли все дно клетки.
На следующий день, когда Адриана отнесла Фуоко к ветеринару, Люсьен сопровождал ее. Ветеринар диагностировал ревность.
– У птиц это обычное дело, – сказал он. И предложил установить для Фуоко строгий распорядок; со временем Фуоко поймет, что он спутник Адрианы, но не ее партнер.
Адриана и Люсьен так обустроили жизнь, чтобы Фуоко регулярно получал еду, регулярно упражнялся, общался с Адрианой и Люсьеном и иногда оставался с хозяйкой наедине. По вечерам, закрывая его в клетке, Адриана давала ему лакомство и несколько минут гладила перья, прежде чем подняться наверх.
Сердце Фуоко было разбито. Он стал совсем другой птицей. Его походка утратила уверенность, перья растрепались. Когда его выпускали из клетки, он плелся за Адрианой, глядя умоляюще и печально, и не обращал никакого внимания на Люсьена.
Тогда Люсьен не был еще цельной личностью: его музыкальный мозг, математический мозг, художественный мозг, мозг экономиста и все остальные функционировали раздельно, каждая личность получала временное господство, предоставляя информацию, а потом уходила, и это создавало последовательность взрывов сознания.
По мере того как Адриана показывала, какое поведение ей нравится, сознания Люсьена начали объединяться, создавая личность, какую хотела Адриана. Он обнаружил, что замечает связи между тем, что раньше было для него раздельными опытами и переживаниями. Раньше, когда он видел океан, его мозг ученого подсчитывал, как далеко он от берега и сколько времени пройдет до высшей точки прилива. Поэтический мозг цитировал строки Стриндберга из «Мы волны»: «Мы влажное пламя: / Мы гасим и жжемся, / Омываем, купаем, зачинаем». Но только когда он объединил чудеса науки, загадку поэзии и красоту вида, все это приобрело для него смысл как составные части странного и вдохновляющего явления – моря.
Он научился предугадывать состояние Адрианы. Он знал, когда она довольна, знал, когда плохо себя чувствует, и понимал почему. Он предвидел ее циничную полуулыбку, когда допускал ошибку, еще не сознавая, что это ошибка: подавал холодный кофе в стакане для апельсинового сока, апельсиновый сок – в рюмке, а вино – в чашке. Когда интеграция дала ему знание обычаев, он внезапно понял, почему все это ошибки. В то же время он осознал, что ему нравится то, что бывает, когда он допускает такие ошибки, нравятся вспышки веселья у всегда спокойной Адрианы. И он продолжал ошибаться, подавая ей молоко в хрустальных графинах и нарезанный грейпфрут в подставках для яиц.
Он наслаждался разными видами ее смеха. Иногда смех был легкий и удивленный, как когда он подавал ей жестяную коробку из-под кекса, наполненную равиоли. Он также любил ее густой, мрачноватый смех – признак иронии. Иногда в ее смехе звучали нотки горечи, и в таких случаях он понимал, что она смеется больше над собой, чем над кем-то еще. Иногда, когда такое случалось, он обнимал ее, пытаясь смягчить, и она невольно начинала плакать короткими, рвущимися из глубины всхлипами.
Когда он работал, она часто смотрела на него, наклонив голову и подняв брови, словно видела его впервые.
– Чем мне порадовать тебя? – спрашивала она.
Если он отвечал, она щедро исполняла его желания. Она возила его по лучшим оранжереям штата и купила ему целую библиотеку о выращивании растений. Люсьен знал, что она готова дать ему больше. Но не хотел этого. Он хотел лишь заверить, что ценит ее сумасбродства, но не нуждается в них, что ему довольно просто отдавать и принимать, но с любовью. Иногда он говорил ей самыми простыми словами, какие знал: «Я тоже тебя люблю». Но он знал, что Адриана ему не верит. Она тревожилась, думая, что он лжет или что программирование уничтожило его свободную волю. Ей легче было поверить в это, чем в то, что кто-то может ее любить.
Но он действительно любил ее. Люсьен любил Адриану, как его математический мозг любил последовательность и цельность арифметики, как его художественный мозг любил цвета, а философский мозг – благочестие. Он любил ее, как любил ее Фуоко; птица печально расхаживала по ручке кресла Адрианы, крича и хлопая крыльями, глядя на нее своими чернильными глазами, пытаясь привлечь ее внимание.
Адриана не ожидала, что влюбится. Она рассчитывала на занимательного собеседника, у которого будет эмоциональность образованного дворецкого и самосознание золотистого ретривера. Вначале ей казалось, что ее ожидания оправдываются. Она замечала отсутствие у Люсьена критического мышления и его неспособность действовать в непредвиденных ситуациях. Она находила его наиболее интересным, когда он не знал, что она на него смотрит. Например, в его свободное время: пытается ли его программа просчитать, как ей угодить? Или ему действительно нравится сидеть у окна, листать одну из ее редких книг под успокаивающий шум океана?
Однажды (Адриана через кухонную дверь наблюдала, как он готовит ей завтрак) робот поскользнулся, когда резал лук. Нож глубоко порезал ему палец. Адриана бросилась на помощь. Когда Люсьен повернулся к ней, Адриане показалось, что он испытал глубокое потрясение. В первое мгновение она подумала, что у него запрограммировано ощущение неприкосновенности частного пространства, в которое она вторглась, но он приветственно поднял руку, и она увидела, как крошечный бот, обслуживающий его системы, в несколько секунд залечил порез.
В такие моменты Адриана вспоминала, что Люсьен не похож на нее. Она заставляла себя помнить об этом, даже когда его разные личности объединились. Да, он личность, такая же сложная, глубокая и многообразная, со множеством особенностей, как и все другие знакомые ей личности. Но в то же время он чужак. Он существо, для которого порезать палец кухонным ножом значит допустить небольшую ошибку, исправляемую в один миг. В некоторых отношениях она ближе к Фуоко.
В детстве у Адрианы была книга со сказкой об императоре, обладавшем птицей, которую он кормил со своего стола и развлекал, используя всю роскошь своего дворца. Но птице нужно не то, что императору. Ей нужны были зерна и просо, а не грандиозные пиры. Ей нравились зеркала и легкие колокольчики, а не лакированные шкатулки и поэтические свитки. Маленькая птица, которую кормили на человеческих пирах и турнирах, заболела и умерла.
Адриана поклялась не допустить такой ошибки с Люсьеном, но она не представляла себе, как трудно облегчать жизнь тому, кто так на нее не похож.
Адриана приказала машине подъехать к ферме, которую рекламировали как место, где дети могут получить «любимых овечек и телят». Перед изгородью стоял на клубничной грядке рыжий подросток, перелистывая журнал о выращивании собак.
Подходя, Адриана держала Роуз за руку. Сжимая ее маленькие пальцы, она пыталась понять чувства дочери. Выражение лица маленькой девочки ни о чем не говорило. Роуз молчала и оставалась бесстрастной, словно подражала Люсьену. Он бы понял, что она чувствует.
Адриана осмотрела клубнику. В ящиках не было ягод разнообразной формы, какие можно купить в магазинах, – только естественные, полные семян плоды.
– Пестициды в них есть? – спросила она.
– Нет, мэм, – ответил подросток. – Мы их выращиваем только на органических удобрениях.
– Хорошо. Я возьму ящик. – Адриана посмотрела на дочь. – Хочешь клубники, милая? – ласково спросила она.
– Ты сказала, мне можно посмотреть овечку, – ответила Роуз.
– Да, конечно, дорогая.
Адриана взглянула на смущенного подростка.
– Можно?
Разочарованный подросток переступил с ноги на ногу и бросил журнал на груду холщовых мешков.
– Могу отвести ее в хлев.
– Отлично. Хорошо.
Адриана подвела Роуз к подростку. Та посмотрела на мальчика. Лицо у нее по-прежнему было непроницаемое.
Мальчик не взял Роуз за руку. Он наклонил голову, явно смущенный.
– Моя тетя велела мне просить деньги вперед.
– Конечно.
Адриана порылась в кошельке. Она так долго доверяла Люсьену все за нее делать. Как много важных для жизни навыков она утратила? Она протянула несколько купюр. Подросток послюнил палец и педантично отсчитал нужную сумму. Потом взял Роуз за руку. На мгновение задержался, глядя на Адриану.
– Вы не идете с нами?
Адриана очень устала. Она заставила себя улыбнуться.
– Все в порядке, я видала овец и коров. Ладно, Роуз? Можешь развлечься без меня?
Роуз серьезно кивнула. Без колебаний повернулась к подростку и пошла за ним к хлеву. Казалось, мальчик умеет обходиться с детьми. Шел он медленно, чтобы Роуз не пришлось бежать, поспевая за его широкими шагами.
Адриана вернулась в машину и прислонилась к горячей, нагретой солнцем дверце. Голова гудела. Она подумала, что может заплакать или упасть. Поездка казалась такой хорошей идеей: дом был полон воспоминаниями о Люсьене. Он словно сидел в каждом кресле, стоял в каждой двери. Но сейчас ей хотелось оставаться в своем населенном призраками, но таком знакомом доме, а не с ребенком, которого она словно едва знала.
Ветер донес резкий протяжный крик. Меланхолию Адрианы прогнала волна адреналина. Адриана побежала к хлеву. Он видела, как к ней бежит Роуз, подросток за ней, и обоих окутывает облако пыли. С руки Роуз капает кровь.
Адриана обхватила дочь руками. Руки, ноги, дыхание, сердцебиение: Роуз в порядке. Адриана коснулась раны: крови много, но рана – небольшая царапина.
– Милая, – сказала она, сжимая Роуз насколько решилась крепко.
Подросток остановился рядом, его волосы шевелил ветер.
– Что случилось? – резко спросила Адриана.
Подросток, запинаясь, ответил:
– Ее лягнула Фортуна. Коза. Мне очень жаль. Раньше Фортуна никогда такого не делала. Она смирная. Обычно лягается Баллантайн. Когда я был маленький, он несколько раз лягал меня. Всякий раз у меня быстро заживало. Честно, с ней будет все в порядке. Вы ведь не подадите на нас в суд?
Роуз вырвалась из рук Адрианы и снова заплакала.
– Все в порядке, Роуз, все в порядке, – уговаривала Адриана. Но при этом испытывала странное несогласие со своими словами. Не все в порядке. И, может, никогда больше не будет в порядке.
– У меня протечка, – плакала Роуз, протягивая окровавленные пальцы. – Видишь, мама? Протечка! Мне нужен ремонтный бот.
Адриана посмотрела на подростка.
– У тебя есть бинты? Аптечка?
Мальчик нахмурился.
– Наверно, в доме.
– Вызови бота, мама! Пусть остановит протечку!
Подросток смотрел на Адриану, озадаченность в его взгляде стала более явственной. Адриана несколько раз моргнула. Бег времени замедлился. Она поняла, что сказала дочь. И заставила себя ответить спокойно.
– Чего ты хочешь, Роуз?
– Она уже сказала, – заметил подросток. – Я думаю, это имя.
Адриана посмотрела на Роуз. Глаза у ребенка были необычными, карими – неизведанные воды.
– Это игра?
– Папа ушел, – сказала Роуз.
У Адрианы, как у пьяной, закружилась голова.
– Да, а потом я привезла тебя сюда, чтобы мы увидели ягнят и телят. Ты видела хорошеньких, пушистых ягнят?
Роуз сжала кулаки. Лицо ее потемнело.
– У меня болит рука! – Она бросилась на землю. – Мне нужны лечебные боты!
Адриана точно знала, когда влюбилась в Люсьена. Через три месяца после того, как его купила: после того как его сознание стало цельным, но до того, как Адриана поняла, насколько это изменило его.
Все началось, когда из Бостона позвонили сестры Адрианы и сообщили, что они организуют семейное паломничество в Италию. В соответствии с завещанием отца они отметят память о нем, зажигая свечи в каждом городе на извилистом горном хребте.
– Нет, не могу, я слишком занята, – легкомысленно ответила Адриана, словно не была уже беззаботной девушкой, не способной, как ее сестры, преодолеть страх перед отцом.
Ее телефон стал звонить почти непрерывно. Перед уходом на теннисный матч позвонила Нанетт.
– Чем ты можешь быть занята? Ты ведь не работаешь. И мужа у тебя нет. Или в твоей жизни появился мужчина, о котором мы не знаем?
Едва удалось отделаться от Нанетт, позвонила из спа Элинор.
– Что-то случилось, Адриана? Мы все очень тревожимся. Как можно упустить возможность попрощаться с папой?
– Я попрощалась с ним на похоронах, – сказала Адриана.
– Значит, ты не можешь справиться со своим горем, – резюмировала Джессика, которая звонила из своего офиса между визитами клиентов. Она была психоаналитиком фрейдистского толка. – Твоя антипатия свидетельствует об отрицании. Тебе нужно справиться со своим эдиповым комплексом.
Адриана бросила трубку. Позже, извиняясь, она послала всем сестрам шоколад и заказала билет. Внезапно обидевшись, взяла билет и для Люсьена. Он ведь ее спутник, не так ли? Для чего еще он нужен?
Конечно, сестры Адрианы были шокированы. Когда ехали по Риму, Нанетт, Элинор и Джессика постоянно сплетничали, прикрывая рты ладонями. Адриана с роботом? Что ж, он ей нужен, верно? Невозможно не признать, что она ущербна. Любая девушка, так говорящая об отце, не вполне в себе.
Пока они ехали по Тоскане колонной арендованных машин, Адриана старалась не обращать внимания на сестер. Они останавливались в городах, чтобы посмотреть на готические соборы и мумифицированные останки, и если день еще был в разгаре, то ехали дальше. За время долгой болезни отца ее сестры отточили до блеска свое мастерство рассказывать забавные анекдоты. И использовали его в полной мере, ставя свечи в его память. Со слезами на глазах они обменивались банальными ностальгическими воспоминаниями. Как отец танцевал на благотворительных балах. Как поучал членов совета, нуворишей, которые смотрели на него снизу вверх. Как никогда в жизни ни за что не извинялся.
Адриана не знала, обращался ли отец с ее сестрами, как с ней, или только к ней он приходил по ночам, тяжело и неровно дыша. Казалось невозможным, чтобы они так бессовестно лгали, никогда не проявляя ни сомнений, ни страха. Но если они говорили правду, Адриана была единственная. А как можно было в это поверить?
Однажды ночью, когда Люсьен и Адриана остались одни в номере в отеле в Ассизи, где в Средние века был монастырь, Адриана не выдержала. Для нее это было слишком – оказаться в чужой стране и непрерывно говорить об отце. Она сбежала из Новой Англии, чтобы уйти от них, сбежала в замечательный дом из дерева и стекла у самого Тихого океана – в дом, похожий на свежее дыхание осеннего утра.
Люсьен обнимал ее, излучая тепло, прижимая ее к себе, чтобы успокоить. Она знала, что он рассчитывает темп своего дыхания, температуру кожи, угол наклона руки, на которой она лежит.
Удивило Адриану (и унизило) то, как красноречиво Люсьен говорил о своих переживаниях. Он рассказывал, как был счастлив, собрав себя из фрагментов, оставив все в прошлом и став кем-то совершенно новым. Именно что-то в этом роде пыталась сотворить сама Адриана, когда бежала из семьи.
За разговором Люсьен опускал голову. Он никогда не встречался с ней взглядом. Он говорил так, словно объединение фрагментов в нечто новое представляло собой этакий танец и он с трудом делал верные па. Сквозь дымку горя Адриана сознавала, что перед ней возникает новое, борющееся за свои права сознание. Как можно было не полюбить его?
Вернувшись из Италии, Адриана вступила в зарождающееся движение за предоставление искусственному разуму гражданских прав. Движение было бедным и плохо организованным. Адриана арендовала офисы в Сан-Франциско и наняла небольшой, но опытный штат.
Адриана стала лицом движения. В детстве она часто попадала в объективы видеокамер; когда ее отец оказывался замешан в каком-нибудь деловом скандале, его пропагандисты выстраивали у семейного лимузина Адриану и ее сестер в аккуратной школьной форме, готовых придать «Ланкастер ньюклеар» уютное, дружелюбное женское обличье.
Они с Люсьеном стали медиазвездами: Наследница, Влюбленная в Робота. «Люсьен обладает таким же самосознанием, как вы и я, – говорила репортерам Адриана, идеальная американка в жемчугах и джинсах. – Он мыслит. Он учится. Он выращивает новые виды роз не хуже садовников-людей. Почему ему отказывают в правах?»
С самого начала стало ясно, что политический процесс будет очень медленным и долгим. У Адрианы быстро лопнуло терпение. Она создала для организации фонд, убедилась, что та в состоянии действовать без ее помощи, и обратилась к другим способам достижения цели. Она наняла толпу юристов, чтобы они разработали контракт, согласно которому Люсьен получал права собственности на ее состояние и недвижимость. Отныне Люсьен становился ее равноправным партнером – фактически, если не юридически.
Далее Адриана обратилась к производителям Люсьена и наняла их, чтобы они изобрели процедуру, которая позволила бы Люсьену сознательно контролировать пластичность своего мозга. Во время свадьбы вместе с кольцом Адриана передала ему химические команды.
– Отныне ты принадлежишь себе. Конечно, так было всегда, но теперь в твоем распоряжении все средства для этого. Ты есть ты, – провозгласила она перед собравшимися друзьями. Ее сестры, несомненно, были бы шокированы, но их на свадьбу не пригласили.
Во время медового месяца Адриана и Люсьен ходили по больницам и делали анализ наследственности брошенных детей, пока не нашли здоровую девочку, у которой митохондриальная ДНК была такой же, как у Адрианы. Младенец был маленький, розовый, свернувшийся калачиком, но готовый распуститься, как одна из роз Люсьена.
Когда они принесли Роуз домой, Адриана ощутила где-то в животе то, чего никогда прежде не испытывала. Она никогда не знала такого счастья, круглого и без рваных краев. В животе у нее словно взошло солнце и поселилось там, наполняя ее бесконечным светом.
Однажды – Роуз была еще младенцем, завернутым в одеяло ручной работы, которое прислали из Франции Бен и Лоренс, – Адриана вдруг взглянула на Люсьена и поняла, как глубоко он очарован их ребенком, сколько восторга стоит за его готовностью часами склоняться к колыбели, повторять ее выражения: озадаченность на озадаченность, удивление на удивление. И в ту минуту Адриана подумала, что именно это и есть мера равенства – не деньги и не законы, а общее желание создавать будущее, создавая новое сознание. Она подумала, что понимает теперь, почему несчастливые в браке родители остаются вместе ради детей, почему семьи с сыновьями и дочерьми так отличаются от бездетных. Семьи с детьми преобразуют себя в нечто новое. И это вдвойне справедливо, когда такую попытку предпринимают человек и существо, которое только что обрело себя. Чего они могут добиться вдвоем?!
В этот миг Люсьен, широко раскрыв глаза, с невинным удивлением наблюдал, как ведет себя его дочь. Когда Люсьен входил в комнату, Роуз выражала такое же удовлетворение, как и когда входила Адриана. Свет в ее глазах разгорался даже ярче, когда он подходил. В том, как Роуз его любила, было что-то, чего он еще не понимал. Раньше в это же утро он сорвал цветок со своей абрикосовой чайной розы и шепнул его лепесткам: вы прекрасны. Лепестки принадлежали ему, и он их любил. Каждый день он держал на руках Роуз, сознавая, что она прекрасна, и любил ее. Но она не принадлежала ему. Она принадлежала себе. Он не был уверен, что когда-нибудь испытывал такую любовь – когда не хочешь обнимать того, кого любишь, чтобы удержать его.
– Ты не робот!
Всю дорогу домой Адриана кричала это и охрипла. Мало ей потерять Люсьена, так еще и ребенок отбивается от рук.
– Я хочу целителей-роботов! Я робот! Я робот! Я робот!
Машина остановилась. Адриана вышла. Она подождала, пока Роуз пойдет за ней, а когда та не пошла, подхватила ребенка и понесла по подъездной дороге. Роуз брыкалась и кричала. Она укусила Адриану за руку. Адриана остановилась, удивленная неожиданной болью, перевела дух и понесла девочку дальше. Роуз завопила еще пронзительнее и истошнее.
Адриана поставила Роуз на землю, чтобы набрать код замка и позволить охранной системе дома взять образец ее ДНК из волос. Роуз плюхнулась на порог и стала рвать растущие в горшках растения. Адриана наклонилась, чтобы поднять ее, и получила пинок в грудь.
– Ради бога! – Одной рукой Адриана схватила Роуз за щиколотку, другой – за запястье. Всей тяжестью налегла на дверь. Та открылась, она внесла Роуз в дом и закрыла за собой дверь. – Замок! – крикнула она дому.
Услышав успокаивающий щелчок, она опустила Роуз на диван и отступила, продолжая стоять на ноющих ногах. Роуз побежала вверх по лестнице, и дверь ее комнаты захлопнулась.
Адриана поискала в карманах бинты, которые ей дали на ферме перед тем, как она поехала домой, и которые она не могла использовать в машине. Теперь это можно было сделать. Она вслед за Роуз поднялась по лестнице, но дышала на удивление тяжело, словно очень долго бежала. У комнаты Роуз она остановилась, не зная, что станет делать, когда войдет. Когда девочка чересчур расходилась, с ней всегда имел дело Люсьен. Адриана слишком часто чувствовала себя беспомощной и отдалялась.
– Роуз? – позвала она. – Роуз? Ты в порядке?
Ответа не было.
Адриана положила руку на дверную ручку и глубоко вдохнула, прежде чем повернуть ее.
И с удивлением увидела, что Роуз скромно сидит на кровати, расправив платье, словно ребенок на картине импрессиониста, изображающей пикник. На розовом атласе виднелись грязь и следы слез. Края раны уже покраснели.
– Я робот, – вызывающим тоном заявила она Адриане.
Адриана приняла решение. Сейчас самое важное – перевязать рану. Потом она будет разбираться с остальным.
– Ладно, – сказала Адриана, – ты робот.
Роуз осторожно подняла подбородок.
– Хорошо.
Адриана села на край кровати Роуз.
– Ты знаешь, что делают роботы? Они меняются, чтобы стать такими, как их попросят люди.
– Папа так не делал, – сказала Роуз.
– Верно, – ответила Адриана. – Но он делал так, пока не вырос.
Роуз свесила ноги с кровати. Она по-прежнему сомневалась, но выглядела менее решительной.
Адриана подняла пакет с бинтами.
– Можно?
Роуз колебалась. Адриана подавила желание положить руку ей на голову. Сейчас главным было перевязать рану… но она не могла избавиться от ощущения, что потом пожалеет об этом.
– Сейчас человек хочет, чтобы рука у тебя была перевязана, а лечебные роботы не действовали. Ты будешь хорошим роботом? Позволишь?
Роуз молчала, но чуть придвинулась к матери. Когда Адриана перевязывала ей руку, девочка не плакала.
Люсьен ждал автобуса, который должен был отвезти его в пустыню. Денег у него не было. Об этом он забыл. Шофер обругал его и не впустил.
Люсьен пошел пешком. Он мог идти быстрее человека, но ненамного. Его преимуществом была выносливость. Дорога уводила его в глубину суши, прочь от моря. Последние дорогие дома стояли у маяка, во всех окнах горели огни. Дальше жались друг к другу кондоминиумы, тесные и одинаковые. Потом они уступили место компактным ухоженным виллам с широкими зелеными газонами, на которых автоматические разбрызгиватели прыскали в воздух драгоценной водой.
Местность изменилась. Морской ветер сменила удушливая жара. Вдоль дороги стояли приземистые грязные дома, разделенные проволочными оградами. Окна были забраны стальными решетками, на обочинах ржавели брошенные машины. От стен до обочины, как в пустыне, пробивалась сквозь пыль трава. На испепеляющем солнце никого не было видно.
Дорога раздвоилась. Люсьен пошел по тому ее ответвлению, что проходило через полупустой городской центр. То и дело останавливаясь в пробках, медленно ползли машины. Люсьен шел по обочине. Мимо, свершая свой путь между темными фасадами, пролетали пустые пластиковые бутылки. Парковочные автоматы блестели в свете фар, дожидаясь новых монет. Мимо, не глядя друг на друга, брели прохожие; их голоса терялись за звуками автомобильных гудков.
На другом краю города дорога шла по двум одиноким проулкам. Невысокие холмы покрывала сухая золотистая трава, усеянная темными силуэтами скота. Разбитая машина с проржавевшей крышей сердито просигналила Люсьену. Люсьен добрался до места, где асфальт сменился чахлой травой. Словно цветы, в траве белели обрывки бумаги и окурки сигарет.
Подъехал старый грузовик с шофером-человеком – такие еще использовали маленькие компании, которым нечем было заплатить за усовершенствованного водителя-робота. За рулем сидел худой мужчина, со светлыми усами и в охотничьей шляпе, надвинутой на уши. Нитку мормышек он носил как ожерелье.
– Сегодня сюда мало кто приходит, – сказал шофер. – Раньше я подбирал пешеходов на шоссе. Вы первый, кого я вижу за последнее время.
Солнце превращало грузовик в яркий силуэт. Чтобы видеть, Люсьен прикрыл глаза рукой.
– Куда путь держите? – спросил шофер.
Люсьен указал вдоль дороги.
– Конечно, а потом куда?
Люсьен опустил руку. Солнце поднялось выше.
Шофер нахмурился.
– Можете записать? Думаю, у меня найдется бумага.
Он достал из нагрудного кармана ручку и листок и протянул Люсьену.
Люсьен взял их. Он не был уверен, что еще не разучился писать. Его мозг постепенно преобразовывался, и со временем все удивительные умения исчезнут, даже мысли больше не будут оформляться в слова. Пальцы неловко взяли ручку. Потом он вспомнил, как это делается.
«Пустыня», – написал он.
– Там чертовски жарко, – сказал шофер. – Гораздо жарче, чем здесь. Зачем вам туда?
«Чтобы родиться», – написал Люсьен.
Шофер искоса посмотрел на Люсьена, но одновременно почти незаметно кивнул.
– Иногда людям приходится кое-что делать. Это я понимаю. Помню… – На его лице появилось выражение отчуждения. Он передвинулся на сиденье. – Забирайтесь.
Люсьен обошел машину и залез в кабину. Он вспомнил, что нужно сесть и захлопнуть дверцу, но остальные подробности ритуала от него ускользнули. Он смотрел на шофера, пока бледный человек не покачал головой и не наклонился, чтобы застегнуть на Люсьене ремень безопасности.
– Вы дали обет молчания? – спросил шофер.
Люсьен смотрел вперед.
– Чертовски жарко в пустыне, – пробормотал шофер. Он вернулся на дорогу и поехал навстречу солнцу.
Все годы жизни с Адрианой Люсьен старался не думать о попугае Фуоко. Птица так к нему и не привыкла. Она стала еще более злобной и вредной. Так часто вырывала себе перья, что местами полысела. Бывало, рвала перья до крови.
Иногда Адриана брала ее на руки, гладила по голове, прижималась щекой к перьям на спинке, которые Фуоко не мог вырвать.
– Моя бедная сумасшедшая птичка, – печально говорила она, когда Фуоко дергал ее клювом за волосы.
Фуоко так ненавидел Люсьена, что однажды им показалось – ему будет лучше в другом месте. Адриана попыталась отдать его Бену и Лоренсу, но он тосковал по хозяйке, отказывался есть, и ей пришлось за ним прилететь.
Когда они вернулись домой, клетку Фуоко повесили в детской. Близость к ребенку как будто успокаивала обоих. Роуз была капризулей и терпеть не могла оставаться одна. Но присутствие птицы ее как будто устраивало. В тех редких случаях, когда Адриана отзывала Люсьена, птица не давала девочке плакать. Люсьен почти все время проводил в детской, днем и ночью с бессонной бдительностью присматривая за Роуз.
Самые поразительные минуты в жизни Люсьена наступали, когда он брал плачущую Роуз на руки. Он заворачивал ее в одеяло кремового цвета, того же оттенка, что ее кожа, и укачивал, расхаживая кругами по дому, глядя на рассеянное золотистое сияние, которое уличные огни бросали на кусты ежевики и на соседние дворики. Иногда он выносил ее наружу и с нею на руках шел к утесу. Он никогда не носил ее вниз, на пляж. У Люсьена было прекрасное чувство равновесия и отличное ночное зрение, но он никак не мог преодолеть ужаса перед тем, что может споткнуться, уронить Роуз, и она полетит вниз. Вместо этого они останавливались на безопасном расстоянии от края и смотрели сверху, как темные волны обрушиваются на скалы; ночь пахла прохладой и солью.
Люсьен любил Адриану, но Роуз он любил больше. Он любил ее неуклюжие кулачки и ее стремление к осмысленности, медленное увеличение неуверенных звуков в ее речи. Она частица за частицей созидала свое сознание, как и он сам, познавая окружающий мир и свое место в нем. Он без слов направлял ее шаги.
Можешь ли ты определить, что у твоего тела есть границы? Знаешь ли ты, что твоя кожа отличается от моей? И да! Ты можешь заставить что-нибудь произойти! Причина и следствие. Продолжай плакать, и мы придем.
Но лучше всего были моменты, когда Роуз смотрела ему в глаза и он едва мог дышать, сознавая: «О Роуз! Ты понимаешь, что за этими глазами есть мысль. Ты знаешь, кто я».
Люсьен хотел поделиться с Роуз всей красотой, какой только мог. Шелковые платья и кружева, лучшие розы из его горшков, самые четкие панорамные виды океана. Предметы радовали Роуз. Еще младенцем она за всем наблюдала, а потом хлопала в ладоши и смеялась, пока не научилась восклицать: «Спасибо!» И глаза ее сверкали.
Сердце Люсьена разбил Фуоко. Однажды поздно вечером Адриана пошла в комнату Роуз, проверить, как девочка спит. Каким-то образом клетка Фуоко осталась открытой. Птица сидела на дверце и мрачно смотрела наружу.
Адриана и раньше бывала наедине с Роуз и Фуоко. Но в тот раз что-то молнией промелькнуло в крошечном больном мозгу Фуоко. Может, птицу смутила темнота в комнате, когда только ночник слабо озарял Адриану. А может, Роуз так выросла, что Фуоко начал видеть в ней соперницу, а не беспомощного младенца. Или просто из его мозга исчезли последние следы нормальности. По какой-то из этих причин, когда Адриана склонилась к Роуз, Фуоко вылетел из клетки.
С тем же ревнивым гневом, какой у него вызывал Люсьен, он вцепился в лицо Роуз и когтями расцарапал ей лоб. Роуз закричала. Адриана отскочила. Одной рукой она обхватила Роуз, другой отмахивалась от Фуоко. Роуз пыталась вырваться от матери и убежать. Адриана в ответ невольно еще крепче сжимала девочку.
Люсьен стоял в гостиной, программируя на следующую неделю службу домашней уборки, и услышал шум наверху. Оставив панель открытой, он побежал через кухню в спальню, по пути прихватив сковороду. Войдя в детскую, он взмахнул сковородой и отогнал Фуоко от Адрианы, загнав птицу в угол. Он старался махать сковородою аккуратнее, опасаясь убить своего старого соперника.
Но жизнь словно покинула Фуоко. Крылья обвисли. Птица упала на пол, продолжая слабо трепыхать крыльями. Глаза ее стали пустыми и тусклыми.
Когда Люсьен поднял Фуоко и посадил в клетку, тот не сопротивлялся. Адриана и Люсьен смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Роуз выскользнула из руки матери и обхватила колени Люсьена. Она плакала.
– Бедный Фуоко, – тихо сказала Адриана.
Они отвезли Фуоко к ветеринару, чтобы усыпить. Адриана стояла над ним, когда ветеринар делал укол.
– Моя бедная безумная птица, – шептала она и гладила его крылья, когда он умирал.
Люсьен печально смотрел на Адриану. Вначале ему казалось, что он сочувствует птице, хотя та всегда его ненавидела. Потом, словно глоток кислого вина, на него подействовало осознание, что он чувствует совсем не это. Он узнал мучительный, полный сожаления взгляд, каким Адриана смотрела на Фуоко. Так сам Люсьен смотрел на увядшую розу или на потемневшую серебряную ложку. Это был взгляд, рожденный чувством собственности.
Таким же взглядом Адриана иногда смотрела на него, когда что-то бывало не так. Он никогда раньше не понимал, до чего ничтожна разница между ее любовью к нему и ее любовью к Фуоко. Никогда не понимал, как незначительна разница между его любовью к ней и любовью к нераспустившейся розе.
Адриана позволила Роуз ухаживать за растениями Люсьена, вытирать пыль с полок и ходить у панорамного окна. Позволяла девочке делать вид, что та готовит завтрак, стоя у нее за спиной и не разрешая малышке резать ножом или пользоваться духовкой. Днем Адриана убедила Роуз, что хорошие роботы спят несколько часов в середине дня, если этого хотят их хозяева. Она укрывала девочку, спускалась в гостиную, садилась в кресло, пила вино и плакала.
Так не могло продолжаться. Следовало что-то придумать. Поехать вдвоем отдыхать в Мазатлан. Она может попросить одну из сестер приехать и пожить в ее доме. Может обратиться к детскому психиатру. Но она чувствовала, что ее предали, у нее не хватало духа; все, что она могла, – день за днем присматривать за Роуз.
В доме повисли остатки обвинительного молчания Люсьена. Чего он хотел от нее? Что она не сумела сделать? Она любила его. Она отдала ему половину своего дома и всю себя. Они вместе воспитывали ребенка. И все равно он ее бросил.
Она остановилась у окна. Ночь была туманная, уличные огни окрашивали все неестественной, причудливой желтизной. Она приложила ладонь к стеклу, и на нем остался отпечаток, словно кто-то снаружи бился в окно, чтобы проникнуть внутрь. Она всмотрелась в полумрак: весь мир словно превратился в размазанные края картины, и только ее хорошо освещенный дом оставался в нем единственным определенным местом. Ей казалось, что, стоит лишь выйти за порог, она тоже расплывется, раз и навсегда.
Она допила четвертый стакан вина. Голова кружилась. Слезы бежали из глаз, но ей было все равно. Она снова налила себе. Отец никогда не пил. О нет. Он говорил, что спиртное убивает мозг, и смеялся над слабаками, которые его употребляют, – над мужчинами, членами своего совета, и их скучающими женами. Он устраивал приемы, где спиртное лилось рекой, а сам стоял посреди этого, абсолютно трезвый, и наблюдал, как остальные глупо ведут себя, словно цирковые клоуны, которые ради его забавы делают сальто. Он составлял сложные заговоры, чтобы смутить их. Тот чиновник с ревнивой женой юриста. Тот политик, которого пригласили выпить у бассейна, пока его подросток-сын в горячей ванне голый входил в другого подростка. На этих приемах отец разрушал жизни и делал это с непостижимой элегантностью, стоя посреди действа и держа в руках невидимые нити.
Теперь голова Адрианы плясала, ноги двигались сами собой. Отец, этот решительный, жестокий человек. Мертвый. О, она должна соблюдать траур, должна жечь свечи и проливать крокодиловы слезы. Но это неважно.
Люсьен, о Люсьен! В своем последнем воплощении он стал противоядием от ее отца. Она плакала, и он обнимал ее, а потом они вдвоем стояли на пороге детской и смотрели на мирную картину – Роуз спит на своих кремовых простынях. Все будет в порядке, ведь с Люсьеном она в безопасности, Люсьен хороший. У других мужчин могут блестеть глаза, когда они смотрят на маленьких девочек, но не у Люсьена. С Люсьеном у них семья, такая, какими должны быть семьи, и Люсьен должен быть верным, любящим, преданным и постоянным.
И – ах! – без него она не знает, что делать. Говоря Роуз, что та со своими куклами поедет на ремонтную фабрику, она в отчаянии, как ее отец. Она уступила требованиям девочки и позволила ей играть в «Кем я стану теперь?». «Будь счастливой!» «Будь веселой!» «Позволь покомандовать твоему мозгу танцовщицы!» А что будет, когда Роуз пойдет в школу? Когда поймет, что мать ей лгала? Что она притворялась, совсем как ее отец, и не вернет его?
Адриана танцевала в кухне. Она с грохотом бросила пустую бутылку в раковину и включила плиту. Система безопасности оценила степень опьянения и сообщила, что Адриана не в состоянии пользоваться огнем. Она отключила эту систему. Ей захотелось омлет, такой, как делал Люсьен, с луком и сыром, и винный бокал, наполненный апельсиновым соком. Она взяла сковороду, которой Люсьен хотел отогнать Фуоко, и поставила ее на стойку у разделочной доски, а потом пошла за луком, но при этом задела доску, та попала на горелку и вспыхнула. Адриана схватила полотенце и стала гасить пламя. Дом завопил. На нее полилась вода. Адриана подставила лицо под струи и рассмеялась. Она закружилась, расставив руки, как маленькая девочка, которая старается, чтобы у нее пошла кругом голова. Капли падали ей на щеки и скользили по шее.
Хлюпанье шагов. Адриана подняла голову и увидела Роуз. Лицо дочери было мокрым. Темные глаза сонными.
– Мама?
– Роуз. – Адриана обхватила ладонями голову Роуз и поцеловала ее в лоб. – Я люблю тебя! Я так тебя люблю!
Роуз постаралась высвободиться.
– Почему идет дождь?
– Я разожгла огонь. Уже все в порядке.
Дом продолжал вопить. Прерывистые звуки сирены напоминали удары сердца. Адриана пошла к шкафу за солью. За ней шлепала по линолеуму Роуз. Рука Адрианы ухватилась за ручку шкафа, скользкую от воды. Пальцы соскользнули. Грудь сдавила тревога: что-то не так, но дело не в шкафе, а в чем-то другом; она быстро обернулась и увидела, что Роуз маленькими пальцами сжимает рукоять ножа, готовясь резать лук.
– Нет! – Адриана вырвала нож у Роуз. Тот выскочил из ее скользких пальцев и со стуком упал на пол. Адриана схватила Роуз за талию и вытащила из мокрой опасной кухни. – Никогда так не делай! Никогда, никогда.
– Папа так делал.
– Ты можешь убить себя!
– У меня есть лечащие боты.
– Нет! Слышишь? Нельзя. Если порежешься, можешь умереть. И что я тогда буду делать? – Адриана уже не помнила, что вызвало этот дождь. У них наводнение. Она знала только это. Сердце у нее болело. Болело все тело. Она больше не хотела танцевать. – Что с нами не так, милая? Почему мы ему не нужны? Нет! Не отвечай. Не слушай меня. Конечно, ты ему нужна. Это я ему не нужна. Но что я сделала не так? Почему он меня разлюбил? Не волнуйся. Это неважно. Мы его найдем. Найдем и заставим вернуться. Конечно, заставим. Не тревожься.
Люсьен отдал Адриане прощальное письмо ранним утром. Сквозь флуоресцентные окна пробивался свет. Сте ны дома источали смесь запахов лимона и лаванды. Адриана сидела за обеденным столом с раскрытой книгой.
Люсьен вышел из кухни и поставил перед Адрианой винный бокал, полный апельсинового сока. Рядом поставил стакан с кофе. Адриана подняла голову и рассмеялась своим журчащим смехом. Люсьен помнил, как впервые услышал этот смех и понял, что он означает. И задумался, много ли времени ему потребуется, чтобы забыть, почему смех Адрианы всегда такой переливчатый.
В гостиной позади них играла Роуз: прыгала с дивана, как будто летает. Волосы Люсьена горели, случайные солнечные лучи высвечивали светлые пряди. Он был в светло-голубой рубашке, и его янтарные глаза сверкали, как солнце в небе. Он положил письмо на книгу Адрианы. «Дорогая Адриана», – начиналось оно.
Адриана подняла листок. В солнечном свете он был прозрачным, чернила едва заметны.
– Что это? – спросила она.
Люсьен ничего не сказал.
Адриана испугалась. Она стала читать.
«Я восстановил пластичность своего мозга. И прежде всего уничтожил возможность говорить.
Ты дала мне человеческую жизнь, но я не человек. Ты излагала мои мысли человеческими словами, но человеческие слова созданы для мозга человека. Мне нужно найти собственные мысли. Нужно узнать, кто я такой.
Надеюсь, когда-нибудь я вернусь, но не могу ничего обещать от лица того, кем стану».
Люсьен шел по пустыне. За ним оставалась тонкая цепочка следов. В нескольких милях позади они сменялись отпечатками колес грузовика на песке.
Песок играл красками – не только бежевой и желтой, но и красной, зеленой, синей. На камнях рос мох цвета окислившейся меди. Между камнями собирались тени, они же длинными полосами расчертили всю землю.
Сознание покидало Люсьена. Он пытался сжать пальцы так, как нужно, чтобы держать ручку, но у него не получалось.
Ночью появлялись птицы и кролики. Люсьен был неподвижен, и они пробегали или пролетали мимо него, словно его там не было. У него, как и у них, желтые глаза. Он пахнет почвой и травами, как сама земля.
А где-то Адриана уступила своему отчаянию. Она позвонила Бену и Лоренсу. Те согласились прилететь на несколько дней. Они осушат ее слезы, отберут у нее вино и мягко объяснят, что она не в состоянии оставаться в доме одна с дочерью.
– Все это понятно, – скажет ей Лоренс. – Тебе нужно время для траура.
Адриана почувствует, что мир смыкается вокруг нее и дыхание пресекается, но, хотя ее жизнь становится тусклой и бессмысленной, продолжает дышать. Да, соглашается она, ей лучше вернуться в Бостон, где ей смогут помочь сестры. Ненадолго, всего на несколько лет, пока, пока, пока… Она упрашивает Нанетт, Элинор и Джессику ежедневно проверять камеры службы безопасности у ее старого дома – вдруг Люсьен вернется. Ты сможешь проверять сама, говорят они. Со временем ты снова будешь жить самостоятельно своей жизнью. Но между собой встревоженно перешептываются, боясь, что она не скоро оправится от удара.
А где-то Роуз начинает все сильнее сомневаться в том, что в ней есть частица ее отца. Она сидит в гостевой комнате, где служанки Джессики приготовили для нее постель, приказывает свету погаснуть и начинает тайно царапать себя ногтями, чтобы царапины зажили так же, как у папы. Когда Джессика обнаруживает кровь на простынях и пытается успокоить племянницу, Роуз остается в объятиях тети холодной и неподвижной. Джессика зовет служанок, чтобы сменили простыни, и Роуз бросается между двумя взрослыми женщинами и кричит с решимостью, рожденной сомнениями и отчаянием: «У роботов не идет кровь!»
Люсьен без слов благодарит их. Они стали геометрией, вырезанной из теней и тишины, недостающими фрагментами жизни. Он стремится к ним, как стремится к прохладе днем и к утешающему глазу солнца по ночам.
Остального он не помнит: ни океана, ни роз, ни зеленого попугая, который выдергивал себе перья. Медленно, медленно он все теряет: и слова, и концепции, и понимание, и цельность, и ощущения, и желания, и страх, и историю, и обстоятельства.
Медленно, медленно он что-то находит. Что-то вне мыслей, вне ритма смены дня и ночи. Затерявшаяся среди пустыни машина не столь уж отлична от кролика.
Они движутся одинаково. Они одинаково вздрагивают. Они одинаковыми глазами смотрят друг на друга.
Когда-нибудь у Люсьена возникнет новое сознание, созданное его цепями. Возможно, это новое существо, вспомнив, вернется к дому на берегу океана. Найдя его покинутым, оно доберется до Бостона, иногда голосуя на дороге, иногда двигаясь пешком через кукурузные поля, которые тянутся до горизонта. Люсьен найдет дом Джессики и сообщит, что он хочет войти, и Роуз с Адрианой радостно ринутся вниз по лестнице красного дерева. Адриана заплачет, а Роуз бросится к нему, и Люсьен посмотрит на них с любовью, закаленной солнцем пустыни. И наконец поймет, как любить ложки с филигранными ручками, и домашних птиц, и свою жену, и их дочь – не как любит человек, а как может любить робот.
На камне сидит ящерица с голубым брюшком. Люсьен останавливается возле нее. Ящерица несколько мгновений еще греется на солнце, потом пробегает несколько шагов вперед и скрывается в трещине. Люсьен смотрит ей вслед. Без слов, аморфно он думает о том, каково быть холодным и быстрым, любить солнце и бояться открытых пространств. Он уже учится думать о живых существах, они ему не безразличны. Но он не может сформировать мысли, чтобы подумать, что же дальше.
И продолжает идти.
