Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XXIII. Как прощались сестры Липецкие
Настало последнее утро. В «садовой комнате», про которую мы уже упомянули в начале нашего рассказа, сидела на подоконнике Наденька, перелистывая «Трех Мушкетеров», которых взяла с полки, украшающей одну стену комнаты. Но ни картинки, комментирующие романтические похождения дюмасовских героев, ни самый текст, по-видимому, не могли достаточно приковать внимание молодой гимназистки: поминутно прикладывалась она лбом к стеклу, чтобы окинуть беглым взором дорожку, ведущую от главного здания. Вдруг легкий трепет пробежал по членам девушки; она отделилась от окна и низко наклонилась над фолиантом. По дорожке послышались шаги, и в комнату вошли наши два друга.
– Здравствуйте, Надежда Николаевна.
– А, Лев Ильич! Здравствуйте. Я вас и не заметила. Упаковали свои пожитки?
– Все шито и крыто. Пришли проститься.
– А стихи написали?
– Как же! А карточка?
– Припасена. Когда же вы успели написать их?
– Ночью. Во втором часу окончил.
– Бедный! И не выспались хорошенько. Я спала отлично. Дайте-ка их сюда.
Ластов вынул лист почтовой бумаги, вчетверо сложенный.
– Но вы не должны никому показывать, – заметил он.
– Отчего? Я, напротив, буду хвастаться перед всеми: наверное, прехорошенькие.
– Нет, я написал их исключительно для вас, и не хочу, чтобы кто-нибудь другой читал их.
– Да нашим-то, maman и Лизе, можно показать?
– Им всего менее.
В это самое время откуда ни возьмись maman Наденьки. Ее появление удивило всех тем более, что в другие дни она никогда не вставала ранее полудня. Но уже накануне распушила она своих строптивых чад за самовольную отлучку в Гриндельвальд; теперь, вероятно, возникли в ней небезосновательные опасения, что внезапный отъезд двух друзей может дать повод к еще более эксцентрическим выходкам со стороны эмансипированных барышень.
– Ах, maman, – обратилась к входящей Наденька, – вот Лев Ильич написал мне стихотворение, но не дает мне его иначе как с тем, чтобы я никому не показывала. Ведь нельзя же мне брать?
– Certainement116 нельзя, – с достоинством отвечала аристократка. – Девицы, m-r Ластов, никогда не должны иметь секретов от матерей; примите это к сведению.
– Вот видите, Лев Ильич, отдайте же стихи maman, она уже передаст мне.
Ластову стало крайне неловко: он никак не подозревал в Наденьке такой детской наивности – какую она выказала в этом случае.
– Я не люблю хвалиться своими произведениями и показываю их только тем, для кого они предназначены, – объяснил он.
– А в таком случае вовсе не нужно. Allons prendre du cafe, ma chere117.
– A l'instant118, – отвечала дочь и, когда мать вышла, обратилась к поэту. – Что же, Лев Ильич?
– А Лиза где, то есть Лизавета Николаевна? – спросил тут Змеин, стоявший до этого безучастно у ближнего окна.
– Лиза? Она, но обыкновению, встала в шесть часов и теперь, после сывороток, прохаживается для моциона. Кстати: не знаете ли вы, Александр Александрович, как натуралист, какого-нибудь средства от зубной боли?
Змеин усмехнулся.
– А зубы у сестрицы вашей все еще не прошли со вчерашнего?
– Какое! Просыпаюсь, знаете, ночью и слышу – рыдают. Неужто, думаю, Лиза! Вслушиваюсь – так, она. «Что, говорю, с тобой?» – «Зубы!» – шепчет она и опять в слезы. Я просто удивилась: не запомню, когда она прежде плакала. Должно быть, невыносимо было.
– Средство-то у меня есть, – сказал со странною улыбою Змеин, – да не знаю, поможет ли.
– Какое ж это?
– Симпатическое: я заговариваю зубы.
– Как? Вы, натуралист, верите в заговариванье?
– Всяко бывает. У меня такие заветные слова…
– Так что же вы не испробуете их силы над Лизой, если так уверены в них?
– Заговариванье, видите ли, своего рода магнетизирование, а магнетизер теряет всегда некоторую часть своих сил, когда магнетизирует…
– И вам жаль частицы ваших геркулесовых сил, хотя можете принести этим облегчение ближнему? Стыдитесь!
– Надо будет попытаться, – решился Змеин и отправился отыскивать страждущую.
Застал он ее у кургауза, прохаживающеюся, с обвязанною по-вчерашнему щекою, взад и вперед под густолиственным шатром аллейных дерев; глаза ее были заметно красны, на лице высказывалось глубочайшее уныние.
– Здравствуйте, – начал Змеин. – Я хотел до отъезда сказать вам еще пару слов.
Лиза холодно взглянула на него и отвернулась в сторону.
– Вы спросите наперед, хочу ли я слушать вас?
– Вы должны выслушать меня…
– К чему? Мы уже чужды друг другу.
– Не говорите этого, все еще может устроиться к лучшему. Я обдумал наш вчерашний разговор и нашел, что выходки ваши, хотя и были неженственны, но могли быть следствием крайней экзальтации, желания порисоваться, во что бы то ни стало показать себя женщиной современной. Сверх того, вы занимаетесь естественными науками, а следовательно, и на жизнь, на отношения двух полов смотрите совершенно просто, с точки зрения дикарей и – натуралистов. Так я пришел к заключению, что вы еще можете исправиться…
– Не исправлюсь, никогда и никогда! – перебила с сердцем Лиза. – Я бесчувственная, безжизненная статуя, чего ж вам от меня?
– Что вы не бесчувственны, видно уже из того обстоятельства, что вы так горько плакали обо мне.
– Ну да!
Она хотела удалиться и сделала несколько шагов. Он догнал ее.
– Что за ребячество! Я же сознаюсь, что поступил опрометчиво, отказавшись от вас наотрез. Определим опять годичный срок…
– И для этого вы отыскали меня?
– Да.
– Могли бы и не делать себе труда! Вы в самом деле вообразили, что я влюбилась в вас, что я поверила вашим софизмам о назначении женщины к семейной жизни? Ха, ха! Какой же вы простак! Я потешалась над вами, я хотела только знать, могу ли я влюбить в себя такого медведя, как вы. Ну, и убедилась, довольно с меня. Ха, ха, ха! А вы и обрадовались? Думали: вот заставил страдать женщину? Неопытны вы еще, мальчик вы, вот что. Имею честь кланяться.
Змеин не знал, что и подумать.
– Нет, не может быть, Лиза, вы представляетесь, вы хотите только отомстить.
– А вы думаете, в нас нет гордости?
– Не гордость это – упрямство.
– Гордость или упрямство – не в том дело. Ведь мы, люди, ни в чем не виноваты, виноваты во всем обстоятельства? Вы же сами говорили. Значит, и мое упрямство от меня не зависит? Но довольно воду в ступе толочь. Кланяйтесь и благодарите.
Змеин уже не удерживал ее.
– Пат! – пробормотал он и уныло поплелся своей дорогой.
Не таково было прощание гимназистки с поэтом.
– Так вы мне, значит, стихов и не дадите? – говорила она ему по выходе Змеина.
– Та и не дам.
– Ну, и вам не будет карточки. Довольно, однако ж, об этом. Вы еще не прощались с Интерлакеном?
– Как так не прощался? Разве надо особенным образом прощаться?
– А то как же. Научить вас?
– Сделайте милость.
– Ступайте за мной.
Она вышла в садик, он последовал за нею. По раннему часу утра там не было еще ни души. Благоухания сотен роз носились в теплом, тихом воздухе. На горизонте сверкала во всей своей прелести снежная Юнгфрау, лишь в некоторых местах обвеянная воздушными утренними облачками.
– Первым делом проститесь с девой гор, которая столько времени безвозмездно услаждала ваши взоры.
Ластов упал на оба колена и воздел руки к небу.
– О, дивная дева, прости великодушно, что я, как от огня, бегу от тебя. Но уже вчера имел я случай тебе докладывать, почему считаю супружество в мои лета глупостью, а останься я еще здесь – чего доброго, не устоял бы, предложил бы тебе руку и сердце.
– Ну, довольно, довольно… – перебила с замешательством Наденька. – Теперь проститесь с интерлакенской почвой, которую бременили в продолжение стольких счастливых дней. Не женируйтесь, почеломкайтесь.
Ластов наклонился к земле и приложился к ней губами, потом отплюнул и вытер рот.
– Брр, какой сухой поцелуй, даже зубы скрипят. Наденька рассмеялась.
– Ну, встаньте, теперь надо вам проститься с садом, с розами…
Она подвела его к первому розовому кусту и наклоняла к нему поочередно каждый цветок; он послушно целовал их.
– Ах, какая великолепная! – воскликнула вдруг девушка и сорвала пышный, пунцовый розан. – Вы оказались довольно верным паладином, надо сдержать слово. Давайте сюда шляпу.
Молодой человек подал ее и заметил тихим голосом:
– А вы знаете, что значит пунцовый цвет на языке цветов?
Наденька не отвечала и продолжала пришпиливать розу, но на щеках ее начал выступать высокий румянец. Окончив свою работу, она накрыла украшенною шляпою голову Ластова и отступила на шаг назад полюбоваться ею.
– Как вам это идет!
– Вы находите? А ведь с лучшей-то розой, Надежда Николаевна, я еще не простился.
Наденька оглянулась по сторонам; поблизости никого не было.
– Так проститесь с нею, – прошептала она чуть слышно, с опущенными глазами. – Что ж вы? Я не кусаюсь…
Ластов, не поверивший в первый момент своим ушам, не дал повторить себе это, быстро обнял девушку и припал к ее полураскрытым, свежим губкам.
– Довольно… оставьте… – лепетала гимназистка, вырываясь из его плотных объятий. – Это было за всех…
И, высвободившись, она, как преследуемая лань, умчалась в отворенную дверь дома.
