Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XIX. Три примирения
Утро. Поэт сидит в своей комнате за столом, перед открытым окошком. Склонившись головою на левую руку, он мечтательно заглядывается на снежную, облитую солнечными лучами Юнгфрау. В правой руке у него перо, под рукою – бумага, испещренная иероглифами, зачеркнутыми, перечеркнутыми и иногда опять возобновленными рядом точек снизу. Тут выведена особенно старательно, с замысловатыми завитушками, одна какая-нибудь буква, там набросан очерк человеческой или лошадиной головы. Поэт беседует с Музой.
– Herr Lastow… – раздался за его спиною робкий голос.
Поэт не слышит: он напел требуемую рифму, склоняется над бумагой и, как бы опасаясь, чтобы стих не выскользнул у него угрем из рук, торопливо набрасывает четыре строчки. Затем, с самодовольным спокойствием, перечитывает вполголоса написанное.
– Herr Lastow! – повторил громче голос. Ластов оглянулся. В дверях стояла Мари, бледная, убитая. Он подошел к ней и поднял ее подбородок.
– Что с тобою, милая?
Она раскрыла дрожащие губы, хотела что-то ответить и, не произнеся ни слова, отвернулась. Поэт находился в самом приятном расположении духа: удачно найденный стих развеселил его; ему стало жаль девушку.
– Обидел тебя кто? Скажи – я накажу его. Мари взглянула на него: в темно-бархатных глазах ее плавали слезы. Она силилась улыбнуться.
– Накажите же себя самого!
– А! Так это я виноватый?
– А то кто же? Удивляет меня только, как вы и теперь не вздыхаете у ног своей обожаемой.
– Ты, стало быть, знаешь?..
– Что вы целовались с ней? Как не знать! Сама же мне рассказала…
– Сама?
– Не знала, кому поведать свое горе, и меня выбрала… Нашла кого!
Мари заплакала и закрылась руками.
– Перестань, душа моя. Я ее люблю, точно; но и тебя я не менее люблю. Сердце мое так обширно, что вмещает в себе вас обеих.
И он хотел обнять ее. Швейцарка высвободилась.
– Оставьте… Вам бы все надсмехаться…
– Ничуть, дорогая моя, я серьезнее, чем когда-либо. Дело очень простое: я жаждал любви; боги послали мне разом и тебя, и ее: виноват ли я в такой благодати? И к тебе, и к ней мое сердце возгорелось чистою страстью, и в обществе которой из вас я нахожусь, та в тот миг мне и дороже. Теперь я, например, весь твой…
И он снова обнял ее. Она уже не противилась.
– Да разве можно любить двух разом? – прошептала она только.
– Как видишь. Собственно говоря, люблю я всегда только одну: теперь, когда я с тобою, я и думаю только о тебе.
Ну, засмейся!
Мари сквозь слезы улыбнулась.
– Ну, еще на грош!
Мари засмеялась.
– Вот так. Теперь, для полного мира, поцелуемся.
Она дала поцеловать себя. Называя ее всевозможными нежными именами, молодой человек усадил ее на диван; потом стал перед нею на колени. Луч радости осветил бледные черты девушки.
– Так вы меня еще немножко любите? Вы теперь не думаете об ней? Вы… ты теперь мой, весь мой?
– Твой, милая…
– Ты мой, мой?..
Обеими руками обхватила она его голову и сжала ее так крепко, что Ластов даже вскрикнул.
– А! То-то же! Видишь, как я люблю тебя. Знаешь, с какого времени ты полюбился мне?
– С какого?
– С первого же дня. Помнишь, ты расписался в книге: «Naturfuscher», и когда я спросила: что ж это такое? – ты объяснил мне, что срываешь все хорошенькие цветочки… «Уж не сорвет ли и меня?» – мелькнуло у меня в уме.
– Ишь, какая! – засмеялся молодой человек. – Так ты знаешь, что ты хорошенькая?
– Да ведь сам же ты, милый мой, уверял меня в том? – был наивный ответ. – И мог ли ты, такой умный, такой красавец, полюбить некрасивую?
– Аргумент неопровержимый!
– Вот ты и говоришь мне: «Берегитесь, моя милая, чтоб и вас не постигла та же участь». Я, разумеется, покраснела, а ты нагнулся над чемоданом и говоришь: «Не краснейте: я не буду больше смотреть». Такой шутник! Тут у меня и дрогнуло сердечко, точно что кольнуло, так и хотелось броситься к тебе. «Какой он интересный! – подумала я и взглянула на тебя. – Да и что за милашка!» Душка ты мой, душенок!
Она наклонилась к нему и, как дитя, обвила его шею руками.
– А помнишь, как ты спрашивал меня, нравится ли мне Вертер? Я очень рассердилась, когда ты назвал его плаксой. Ведь в тебе я видела своего Вертера, ты был такой бледный, красивый, да такой милый… Как же мне было не сердиться, когда ты бранил самого себя?
– Бедная моя! – вздохнул поэт.
– Я бедная? Нет, сударь мой, я богатейшая, ух, какая богатая: ты ведь мой!
Она прижала его к себе со всем жаром молодой, несдержанной страсти.
– Ах, я и забыла, зачем пришла к тебе! – спохватилась она вдруг и залилась светлым смехом. – Этот Advocat aus St.-Petersburg хочет видеть тебя.
– Куницын?
– Да, зайти просил. Совсем из головы вон. А все ты, мой голубчик! Ну, прощай, до свиданья.
Она порхнула к двери.
– Разве так прощаются? – спросил с шутливым укором Ластов.
Девушка вернулась к нему:
– Ненасытный! – и, звонко поцеловав его, скрылась из комнаты.
Как бы удивилась она, если б увидела облако, осенившее тотчас по ее уходе чело возлюбленного; но удивление это перешло бы в ужас, если б она заглянула в его душу: там прочла бы она неумолимое решение: «Полно шалить-то! Покончить поскорее: помириться с Куницыным, с Наденькой – и куда глаза глядят».
Правовед принял своего недавнего врага вполне дружелюбно.
– Спасибо, что зашел, – начал он, – я подал бы тебе руку, да видишь – не могим.
Обе руки у него были еще забинтованы.
– Ничего, мы и так, – отвечал Ластов, пожимая с осторожностью кончики пальцев правой руки больного, выглядывавшие из-под перевязи.
– Я, Ластов, рассудил, что нам, собственно, не из-за чего враждовать, и потому полагал бы дуэль нашу считать оконченною, хотя и остается еще один coup. Как ты думаешь?
– Совершенно с тобою согласен. Но что возвысило так барометр? Не являлась ли к тебе Наденька с уверениями в вечной любви?
Куницын беспокойно повернулся на диване.
– Нет, Наденьки-то не было… Хотя, правду сказать, ей бы и ничего не значило заглянуть разок: рискуют из-за нее жизнью, некоторым образом кровь проливают, как выразился капитан Копейкин, а она себе и в ус не дует.
– Не дует, потому что…
– Не имеет усов? – сострил правовед.
– Нет, может быть, она ничего и не знает…
– О дуэли-то? Сказал, брат! Чтобы из-за девушки дрались, и она об этом не знала? Моничка же догадалась; а если Наденька не так сметлива, то кузина не утерпит передать ей… Да что мне, впрочем, в Наденьке? Она, как я тебе когда-то говорил, незрелый крыжовник; теперь же я убедился, что она крыжовник до того незрелый, что очень легко схватить холеру. Нет, покорно благодарим-с!
– Слава Богу, – вздохнул Ластов, – разошлись наконец во вкусах. Кто же произвел эту благоприятную перемену? Не Саломонида ли?
– Да если б и Саломонида? Тебя, кажется, очень забавляет это имя? Оно, в самом деле, некрасиво. Но Моничка, по моей просьбе, решилась изменить его и называться вперед Семирамидой.
– Гм…
– Что гм? Да, милый мой, промахнулись мы с тобою, не понимаю, где у нас были глаза! Ведь это такой клад…
– Кто? Моничка, то есть Мирочка?
– Да, Мирочка, да. Если б ты видел, как она печется обо мне: прочитывает мне вслух, прикладывает лед к моей ране, даже отморозила себе один палец… Друг мой, что у нее за руки! Белые, пухлые с ямочками… sapristi107. Только бы гладить да целовать…
– А ты пробовал их гладить и целовать?
– Н-нет, то есть видишь ли, я обещался не болтать, ну, да тебе можно… а, братец ты мой, дал же ты маху! Не умел воспользоваться таким сокровищем! Она предоставлялась тебе в силу гисбахского договора – ты не хотел, не сумел схватить счастье за шиворот, теперь плачь не плачь – не воротишь.
– Покуда я не имею, по крайней мере, ни малейшего поползновения плакать. Ведь Наденьку ты оставляешь мне?
– Всю как есть, mit Haut unci Haar108. Как представлю я ее себе, какою она будет через лет десяток – так дрожь и проберет! Непременно пойдет в матушку, расплывется во все концы, как холмогорская корова! Брр! Ненавижу толстых! Но – de gustibus non est disputandum.
– Именно. Поэтому, я думаю, лучше не хулить чужого предмета. Я не трону Мирочки, ты оставь в покое Наденьку. De gustibus non est disputandum109.
В это время Ластов увидел в окошко Наденьку, проходившую только что через садик. Не распростившись с правоведом, он кинулся из комнаты, чтобы не пропустить этого случая переговорить с гимназисткой.
Девушка сидела в печальном раздумье в одной из беседок сада. Завидев приближающегося Ластова, она вспыхнула и хотела выйти. Он вынул из кармана многореченный платок ее:
– Считаю долгом возвратить…
Вырвав его у него из рук, гимназистка хотела удалиться. Молодой человек загородил ей дорогу.
– Не уходите, – сказал он тихо и решительно. – Нам надо объясниться.
Наденька колебалась: оставаться или нет?
– Умоляю вас, Надежда Николаевна, на пару слов, не более.
Она повернула назад и села на скамейку.
– Ну-с?
– Скажите, вы ненавидите меня? Гимназистка перебирала складки платья.
– Не ненавижу, но…
– Но презираете, но знать не хотите?
– Да как же знаться с вами, когда вы позволяете себе подобные вещи? Разве я дала вам к тому повод?
За что вы потеряли ко мне всякое уважение? Я держалась в отношении к вам всегда просто, но и как нельзя более прилично… А вы обошлись со мной, как с какой-нибудь…
Голос ее оборвался, и она отвернулась в сторону, чтобы скрыть две слезинки, выступившие на длинных ресницах ее.
– Простите, Надежда Николаевна, вы действительно ничем не виноваты, во всем виноват я, но ведь и величайшему грешнику отпускаются его прегрешенья, если раскаянье его чистосердечно. А разве моя вина уже так велика? Ну, что такое поцелуй?
– Прикосновение губ, говорит Лиза… – прошептала Наденька, против воли улыбнувшись при этом. – Но если я не хотела, то вы и не смели…
– Совершенно справедливо. Но примите в соображение следующие обстоятельства: несколько минут до рокового прикосновения губ вы посвятили меня в свои паладины. Как же не простить паладину небольшого, первого поцелуя, который только закрепил наши отношения, как дамы и ее верного паладина?
– Небольшого! Он был пребольшущий!
– Мог бы быть и больше, – засмеялся Ластов. – Да ведь я и поплатился за свою дерзость: потерял несколько унций крови.
– И, кстати, пустили несколько фунтов ее другому, совершенно постороннему лицу? Хорошо раскаяние!
– Что ж, сам навязался. Ах, Надежда Николаевна! Сами знаете: надежда – кроткая посланница небес. Перестаньте же хмуриться, посланнице небес это вовсе не к лицу. На душе у вас, я знаю, гораздо светлее. Не сердитесь!
– Я и не сержусь…
– Серьезно?
– Нет. Только мы вперед не будем с вами знакомы.
– И говорите, что не сердитесь? Если б вы точно простили, то были бы со мною по-прежнему. Вы молчите? Хотите, я стану на колени?
– Какие глупости!
– Нет, без шуток. Вот я и на коленях. Довольны вы, о, дама моего сердца?
– Ах, что вы, что вы, встаньте… Ну, кто увидит…
– Auch das noch110! – раздался перед беседкой раздирающий голос и послышались быстро удаляющиеся по песку шаги. Молодые люди, как ужаленные, вскочили – один с земли, другая со скамейки – и выглянули в сад: по дорожке, за углом дома, скрывалась Мари.
Ластов, растерянный, бледный, поник головой.
– Auch das noch! – повторил он про себя слова швейцарки. – Глупость за глупостью!
– Она не расскажет, она моя поверенная… – поспешила успокоить его Наденька.
– Мало ли что…
С полминуты длилось молчание. Гимназистке стало неловко.
– Вам более нечего сказать мне? – прошептала она, не глядя на собеседника.
– Нечего. Пожалуй, могу еще прибавить, что сегодня же с первым послеобеденным пароходом исчезаю отсюда.
– Как? Совсем?
– Совсем.
– Но с какой стати? Ведь кажется…
– Пора, Надежда Николаевна, не вечно же блаженствовать, надо и честь знать.
– Ну, и с Богом…
Не поднимая глаз, Наденька быстро вышла из беседки и, не оглядываясь, скрылась в дверях дома.
Ластов гордо приподнял голову и решимость блеснула в глазах его.
«Пора, пора, рога трубят… Милые вы мои, добренькие, хорошенькие! Обе-то вы мне дороги, обеих жаль покинуть, но потому-то и следует покинуть… Прочь, прочь! Чем скорее, тем лучше!»
