Молчание

1

Меня назвали в честь прабабушки. Летиция. Мне это никогда не нравилось, словно я не личность, а проживаю чужую жизнь, но мама всегда искала во всем плюсы. Она говорила, что если мне суждено унаследовать судьбу прабабушки, то тогда я проживу долго, лет до девяноста. Я не стала говорить, что от этого все еще хуже. Мне не нужно долголетие. Я бы предпочла отдать его другому. Жаль, что так не получится.

Я приподнялась на кровати и глянула на часы. В моей комнате висят большие, напротив кровати, а еще есть наручные, которые я никогда не надеваю, они покоятся на комоде. У нас дома вообще много часов. Папа сделал это специально для меня. Он знает, как мне важно время.

Ровно в 16.20 я встала и принялась переодеваться. Мне нужно пойти на прогулку в 16.30. Все распланировано, как обычно.

Я спустилась вниз. На журнальном столике лежали листы бумаги и ручка. Тоже специально для меня. Я взяла один, сняла с ручки колпачок и написала:

Папа,

Я пойду прогуляюсь. Ты собирался в пять выехать в магазин. Купи мне, пожалуйста, шампунь и ананасы, если они будут.

Спасибо.

До скорого.

Когда я дописала, папа вошел в комнату. Я глянула на него, положила письмо на стол и проскользнула, точнее, прогромыхала, с моей походкой, в прихожую. Натянув кроссовки, вышла на свежий воздух.

Я всегда хожу по одним и тем же маршрутам. Дорога мне как родная. Выхожу из дома, поднимаюсь вверх, на гору, и там вхожу в лес. На перекрестке выбираю одну из трех грунтовок. Иду по ней, мимо деревьев, одиноких домиков, столбов электропередач. Несмотря на то, что лес обычно безлюдный, мне не страшно. Когда мы с родителями жили в городе, я боялась гулять одна. Слишком много людей, звуков, запахов. От всего это у меня кружилась голова и начиналась паника. Но вот уже полгода я живу с папой далеко от большого города, в небольшом французском городке, даже скорее поселке, на границе с Германией. Здесь я гуляю каждый день. Мне хорошо одной, без шума и людей, наедине с ветром, деревьями, листьями и криками птиц.

Но сегодня выходной, и в лес приехали отдыхающие. Они вынули палки для скандинавской ходьбы, выпустили собак, бросили машины на парковке в начале леса и отправились дышать чистым воздухом по извилистым дорогам.

Это не город, и со всеми прохожими нужно здороваться. От этого мне становится нехорошо. Ком подкатывает к горлу, и я с трудом выговариваю «Добрый день». Не люблю гулять по выходным.

В конце концов я устала от этой атмосферы напряженности. Слишком много взглядов на мне, невозможно расслабится. Пришлось вернуться обратно.

Дома папа протянул мне коробку с ананасами.

– Шампунь на твоей полке в ванной, – сказал он.

Я улыбнулась, выражая благодарность, и ушла к себе.

Все эти полгода я не разговариваю с ним.

2

Сегодня я вернулась из лицея вовремя. Это хорошо, потому что задержки и другие выбивания из графика вызывают у меня тревогу и расстройство. Мама говорила, что я должна привыкнуть, в жизни никогда не будет все по часам, но я не могу.

Я перекусила и написала папе письмо:

Привет,

У меня все хорошо. В лицее тоже все в порядке. Я доела ветчину, так что тебе придется найти себе на ужин что-то другое. Как твой день?

Папа возвращается с работы в пять, а я в это время обычно гуляю, так что пишу письмо заранее, потому что его присутствие в процессе написания меня нервирует. Я понятия не имею, какие чувства он испытывает, но думаю, что такое странное поведение твоего ребенка особой радости не внушает.

Сегодня в лесу почему-то тоже много людей. Это выводит меня из себя. Понедельник же, какого черта? Я уже устала от общества в школе, и хочу отдохнуть на прогулке, но, видимо, не выйдет.

Рядом со мной по дороге идет большая группа детей с родителями. Они кричат, верещат и смеются. Я пытаюсь обойти их, но они заняли всю грунтовку, а идти напролом, расталкивая локтями, или попросить уступить дорогу я стесняюсь. Точнее, боюсь. Так и бреду за ними.

Шум нарастает. Я чувствую, что мне становится нехорошо. В голове словно что-то набухает и вот-вот взорвется, воздуха не хватает. Будто миллионы музыкальных инструментов играют над моими ушами. Я сжимаю голову руками и начинаю панически оглядываться. Бежать некуда, а я уже ощущаю желание с криком наброситься на этих детей, ударить их, толкнуть, чтобы они замолчали. И тут я вижу еще одну дорожку справа, ведущую в глубокий лес. И по ней явно никто не любит ходить.

Я разворачиваюсь и бегу по дорожке. Бегу все дальше и дальше, куда-то в лес, я никогда здесь не была, в другой ситуации мне было бы страшно из-за этого, но не сейчас. Я вижу перед собой камень, собираюсь обогнуть его, но, конечно, из-за своей неуклюжести одной ногой таки спотыкаюсь и падаю.

Растянувшись на земле, я подставляю руки под лоб и бьюсь о них головой. Плачу. Как всегда в такие моменты, в голове проносится череда несвязных воспоминаний.

Я совсем маленькая, мы с мамой пришли на концерт в местном парке, и я начала биться в истерике. Люди осуждающе смотрели на маму, шептали, какая я невоспитанная девочка, мама пыталась меня успокоить и прятала глаза. Дома я не смогла объяснить, что произошло, сказала только, что очень громкая музыка.

Я классе в шестом, плачу за партой, подружки спрашивают, что случилось, а я шепчу, что так шумно в коридоре. Они не понимают, о чем я. Я недавно в лицее медленно сползаю по стене. Моя единственная приятельница ловит меня, я могу только проговорить, что мне плохо от шума. Она пытается понять.

Минут через пять я смогла сесть. Тишина. Мне становится лучше. Чтобы окончательно успокоиться, я вытягиваю спиннер и кручу. Раньше роль антистресса выполнял мячик, но когда стали популярны спиннеры, я собрала целую коллекцию. Они у меня везде с собой.

Мой срыв окончательно прошел, но я так устала, будто мешок с гирями через весь лес тащила. Желания возвращаться назад, к людям, не было, и я решила еще немного пройтись по этой прекрасной пустой дороге, хотя это и внушало мне тревогу.

Я медленно шла дальше, вертя в руках спиннер, оглядываясь по сторонам. Деревья сбрасывали желтые листья. Дул холодный ветер, небо затянуло тучами, но дождей еще не было, что немного странно, здесь они обычно начинаются в сентябре, а уже октябрь на дворе.

Тут, сквозь деревья, я заметила слева от себя что-то белое. Я подошла к краю дороги. Точно, чуть глубже и дальше в лесу дом. Еще несколько шагов, и я оказалась у калитки. Дома в лесу – не редкость, люди во Франции любят так жить, но этот выглядел давным-давно заброшенным. Я дернула калитку. Заперто. Но мне, высокой дылде, ничего стоит перелезть через этот заборчик, который назывался-то так чисто символично. Люди здесь не боятся грабителей, как в городе.

Я недолго думала, прежде чем оказалась во дворе. Совсем не думала. Во время прогулок мне уже неоднократно попадались заброшенные дома, точнее, остатки жилищ. И я всегда лазила среди них. Не потому что это мое хобби, или мне это нравится. Просто я знаю, что какие бы на месте дома не были развалины, это все равно остается частной территорией, на которую посторонним вход воспрещен. Я хочу, чтобы однажды меня поймали и пожаловались. Может, тот стресс, который я испытаю, заставит меня заговорить с папой.

3

Во дворе не было ничего, кроме одинокого, одноэтажного домика. Ни сарая, ни пристроек. Просто дом среди поляны. Здание целое, не развалюха, хотя видно, что очень старое, еще годов с семидесятых.

Я обошла дом. Ничего интересного. Нужно было уходить, но мне хотелось заглянуть внутрь. Я попыталась посмотреть в окна, но они были такими запыленными, что кроме очертаний предметов я ничего больше не увидела. Пришлось подойти к двери. Я дернула за ручку, надеясь, что она заперта. Но дверь поддалась и со скрипом открылась. Я поморщилась. В ушах звук отдался болью.

Ноги сами завели меня внутрь. Странно, но я не чувствовала тревоги, как обычно, когда делала что-то новое. Я стояла в прихожей. Очень тесная, старая мебель, точно лет тридцать – сорок тут уже никто не живет.

Я прошла дальше. Внутри домик был теснее, чем казалось снаружи. Всего кухня и одна большая комната, видимо, спальня. Как только я переступила порог кухни, мне сразу стало не по себе. Все было так, словно тут кто-то жил, а потом внезапно умер или пропал. Вся мебель, кухонная утварь на месте. На столе стоят тарелки с едой. Давно сгнившей, засохшей, но едой. Все готово к обеду. Или ужину.

Я зашла в спальню. То же самое. Кровать, тумбочки, все вещи на месте. На столе ручки, книги, все покрыто слоем пыли. Я подошла к шкафу и потянула дверки на себя, ожидая увидеть внутри скелеты жильцов в прямом смысле слова.

Конечно, никаких трупов в шкафу не было, только одежда, мужская и женская. Наверное, тут жила семейная пара. Я осмотрела весь дом, но никаких следов владельцев. Снова вернулась на кухню. Тут на столе я заметила что-то под одной из тарелок. Морщась от отвращения, осторожно подняла ее и вытащила фотографию. Девочка лет десяти-двенадцати позирует как для школьного альбома. Фотография тоже старая, не с восьмидесятых, конечно, но и не из этого века. Сейчас такие не делают.

Я перевернула фото. На обратной стороне была надпись:

Ирма. 1994.

Положив находку обратно на стол, я пошарила в кухонных шкафчиках. Ничего особенного, просто бытовая утварь. Присела на корточки, собираясь заглянуть в печь, вдруг найду там отрубленную голову, как в каком-то фильме, который я видела в детстве, но в глаза мне бросился белый конверт под столом. Я вытащила его и стряхнула пыль. Внутри ничего не было. Может, именно в нем выслали фотографию? Я посмотрела на отправителя. Какой-то Уве Шульц из Франкфурта. А получающие, – Хельмут и Урсула Шульц, – видимо, и есть хозяева дома.

Я положила конверт рядом с фотографией и только сейчас заметила, что в столе есть ящик. Дернула, и он открылся. Кажется, эти Хельмут и Урсула не особо заботились о приватности, ведь внутри была целая стопка писем. Я вытащила их и быстро просмотрела. Все в конвертах, но не запечатанные. Написан адрес Уве в строке получателя, марки нет. Хельмут и Урсула писали письма, но не отправляли их.

Мне снова стало не по себе. И тут, как под стать моему страху, снаружи раздался хлопок. Кто-то взрывал петарды в лесу. Наверное, те самые дети, которые чуть не убили меня своим шумом.

Я решила, что пора уходить. Все это – тишина дома и одновременно взрыв петард неподалеку – пугало меня. Опять таки недолго подумав, я взяла письма, фотографию Ирмы, и засунула себе во внутренний карман пальто.

Оказавшись во дворе, я на секунду остановилась. Меня обдул такой сильный ветер, что я чуть не задохнулась от потока воздуха в лицо. Над головой сгущались черные тучи. Я перелезла через забор и помчалась домой.

4

Чтобы успокоится, дома я сначала несколько часов занималась тем, что люблю больше всего – решала химические уравнения. У меня в комнате нет никаких книг, кроме задачников по химии. Я скупаю их, как и спиннеры, по пять штук за раз. А потом полдня провожу за ними.

Закончив, я села на кровать и положила перед собой фотографию и письма. Мне хотелось поскорее распаковать их и почитать, но я медлила. Даже мне, человеку, редко понимающему, что правильно, а что нет, казалось некорректным читать чужие послания. Но как я тогда пойму, что произошло в этом доме? А понять очень хотелось.

Я достала из тумбочки блокнот, ручку, и накидала пару вариантов. Во-первых, владельцы могли просто умереть. Но ведь судя по одинаковой фамилии, Уве – их сын. Почему он тогда ничего не сделал с домом? Даже не прибрался. Тогда переходим ко второму пункту. Владельцы могли сбежать, внезапно сорваться и уехать по каким-то своим причинам. Но в любом случае, зачем они писали письма и не отправляли их?

На этом список закончился, я зашла в тупик и поняла, что таки придется прочесть письма. Отложила фотографию и вскрыла первый конверт.

Письмо было на немецком, но не беда, я хорошо его знаю. Изучение языков – мое второе хобби после химии. Второе и последнее, на этом круг моих интересов ограничивается.

Уве,

Три года уже прошло, с тех пор, как ты узнал. Мы никогда не говорили тебе правду, но сейчас это уже неважно. Все грехи нужно искупить, и мы с мамой именно этим и занимаемся. Мы живем в лесу отшельниками, ни с кем не общаемся, каждый день час идем пешком до статуи. То место напротив нее служит нам напоминанием. Мы не ждем, что ты нас простишь, нам это не нужно. Просто знай, что никогда не поздно…

– Черт!

Я отшвырнула письмо. Вытащила бумагу из других конвертов и бегло просмотрела. Ну конечно. Судя по всему, на стопку писем пролили воду. Четко прочесть можно было только начало написанного, дальше чернила расплылись в синие пятна, на которые я несколько минут завороженно смотрела. Потом вернулась к реальности и тихо выругалась. Для полного понимания мне нужен весь текст. Как я пойму что-то по этим отрывкам? Вот что никогда не поздно? Дурацкие чернильные ручки. Разве в те времена еще не было шариковых?

Я попыталась увидеть в синих пятнах слова, но тщетно. В начале письма стояла дата. Точнее, год: 1983. Значит, в 1980 их сын узнал что-то шокирующее, раз они так пишут о каких-то грехах.

– Летиция!

Я подскочила.

– Спустись, пожалуйста.

Я и не услышала, как папа вернулся. Быстро спрятав письма под матрац, я вышла из комнаты.

Папа ждал меня в гостиной.

– Привет, милая, – он улыбнулся. – Есть дело.

Я кивнула, мол, продолжай.

– Жан-Марк позвал нас на обед с его семьей. В среду. Ты тоже приглашена. Пойдешь?

Я стиснула пальцы, потом разжала их, опять стиснула, и так по кругу. Начала раскачиваться из стороны в сторону, чувствуя, что одними пальцами с волнением не совладаю.

– Не буду тебя торопить. Напиши потом, что думаешь. На ужин луковый пирог, – папа улыбнулся.

Вернувшись к себе, я заходила туда-сюда по комнате. Эта ситуация вывела меня из равновесия. Я поняла, что сейчас не в состоянии думать о такой сложной вещи, как поход на званый обед, и решила еще немного почитать чужие письма, прежде чем написать отцу свое.

Я прочла еще пять писем, датированных разными годами: от 1983 до 1990. Ничего нового я из них не узнала. Старики все так же писали о каком-то искуплении, статуе и напоминании, правде. Я ничего не поняла, помимо того, что хозяева считают себя в чем-то виноватыми, а сын, видимо, на них обижен, и знать их не хочет. И о какой статуе идет речь? У нас на каждой горе по статуе. И видно оттуда горные пейзажи. Что служит им напоминанием?

Мне надоело, и я спрятала письма. Ерунда какая-то. Ничего не складывается. Я уселась за стол и положила перед собой лист бумаги. Напиши что думаешь, сказал папа. Он и сам прекрасно знает, что я думаю. Я не хочу идти к Жану-Марку, потому что мне страшно общаться. А даже если бы не было страшно, мне все равно не стоит выходить в люди. В лучшем случае я их напугаю, в худшем – разозлю, и опять выслушаю, какая я невоспитанная. И папа выслушает тоже самое. А еще я с ним не разговариваю. И Жан-Марк об этом не знает. Нет, все это будет слишком глупо. Я опять опозорю папу, а ведь он так старается делать все для меня.

Я взяла ручку и написала.

Папа,

Я подумала и решила, что мне не следует идти. Я не хочу. Мне такое не нравится. Сходи сам, развейся. Я погуляю по лесу, как обычно. Спасибо.

Перечитала написанное. Как всегда прямолинейно. Но папа знает, что я не умею врать. Или нет. Мне все равно. Я не знаю, что он чувствует на счет всей этой ситуации с моей неразговорчивостью. Другой человек определил бы по лицу, но этого я тоже не могу. Я могу только разрушать. И это еще одна причина, почему я молчу.

Я понимаю Урсулу и Хельмута, хотя не знаю их историю. Мне тоже нужно искупить грехи.

Потому что это я разрушила нашу семью.

5

Сегодня среда. Я проводила папу в гости к Жан-Марку. Он никак не отреагировал на мой отказ, хотя было очевидно, что я не пойду. Я предсказуема, как никто другой.

Папа ушел, а я дождалась времени и отправилась на прогулку. Сегодня у меня особый маршрут. По нему я не ходила уже очень давно.

Письма я забросила. Не читаю их уже два дня. Но строчки вертелись в моей голове. Одна фраза про статую. Я подсчитала и пришла к выводу, что хозяева дома целый час могли идти только к одной достопримечательности. Статуе, которая стоит за нашим городком-поселком. Туда я и отправилась.

Я вышла за знак, показывающий, что это конец поселка, и пошла по дороге. Вокруг безлюдно, из домов по краям ни звука, только шум ветра. Иногда мимо проезжали машины. Помню, когда я однажды шла по этой дороге, одна из попуток остановилась и водитель спросил, не подвезти ли меня. Я так испугалась. Не того, что он маньяк, нет. Просто не знала, что ответить. В голове, как всегда в такие моменты, опустело. Я замерла и отчаянно замотала головой. Он уехал. Наверняка понял, что я ненормальная. Так и есть.

Я дошла до поворота. Асфальтированная дорога змеей тянулась дальше, но свернув, ступаешь на грунтовку. По ней нужно спуститься на другую гору, более низкую, а дальше просто идти прямо, огибая огромное поле параллельно автомобильной дороге.

Я шла и разглядывала цвета вокруг. Листья на деревьях вроде бы одинаково желтые, но каждый листок имеет свой оттенок. А на небе белые облака складывали потрясающую картину, пряча синее небо и открывая его там, где было нужно. Я задрала голову и вертела ею, ловя каждый цвет, каждое движение, каждый пейзаж.

Резкий звук как всегда неожиданно и пугающе ворвался в мой идиллический мир. Я остановилась и прислушалась. Повернулась, глянула на дорогу, которую еще немного было видно отсюда. Мотоциклист – лихач проехал по ней в сторону моего городка. Мне стало страшно. Я слишком давно не ходила по этому маршруту, он казался непривычным. Но делать нечего, нужно понять, что Урсула и Хельмут каждый день высматривали оттуда.

Я наконец-то дошла. Площадка на вершине горы, на ней статуя Богородицы. Вокруг несколько лавочек. Я обошла статую, и подошла к самому краю площадки, огороженному заборчиком. Глянула вниз, дыхание перехватило. Вроде и не очень высоко, но крутой спуск и острые камни не оставят шансов выжить, если я упаду.

Помотала головой, чтобы выкинуть эти жуткие фантазии. Подняла голову и осмотрелось. С площадки открывается потрясающий вид на горы и городки внизу, в долине между ними, словно река между двух берегов. Я долго рассматривала всю эту красоту, но так и не нашла ничего примечательного. Ничего, что могло быть связанным с напоминанием о грехах. Да и вообще, что я могу искать, не зная истории целиком. Может, это какой-то определенный домик, или участок поля на одной из гор. В общем, это может быть что угодно. Я разозлилась на себя. Надо же было идти черт знает куда, когда коню понятно, что я ничего не найду.

На всякий случай я рассмотрела и саму статую, но в ней тоже не было ничего особенного, так что мне пришлось признать поражение.

6

Я вернулась домой ни с чем. Долго выслушивала рассказ папы о том, как хорошо было в гостях у Жан-Марка и пыталась разделить его радость, но и это мне не удалось.

Я поднялась к себе, закрыла дверь и подошла к кровати. Все-таки нужно читать письма дальше. Вряд ли я что-то смогу узнать, ведь начало письма – это всегда разминка, все самое важное люди чаще всего пишут ближе к концу, который тут размыт, но нужно хотя бы попытаться. Да и разбираться в чужом прошлом лучше, чем лежать и часами прокручивать в голове свое, чем я, собственно, и занимаюсь последние месяцы.

Еще три прочитанных письма ничего мне не дали. Все те же смутные рассказы о том, как нелегко старикам, как они живут в чужой стране, которая совсем не похожа на Германию, каждодневные походы к статуе, но все идет как надо, так и должно быть, им нужно это одиночество и изоляция. И все это с 1980 по 1991. Ничего не понятно.

Я наугад вытащила четвертое письмо. Датированное маем 1994. Уже без особого интереса, предвкушая все те же слова, я начала его читать и сразу поняла, что оно отличается от других.

Здравствуй, Уве,

Это снова мы, твои родители. Сегодня ровно четырнадцать лет с того дня, как ты все узнал. Ты помнишь? Ты искал наши семейные фотографии для того, чтобы показать своей девушке. И нашел ту самую, которую мы должны были выкинуть, сжечь, уничтожить, но не сделали. Более того, мы положили ее в коробку со всеми фотографиями, будто сами напрашивались на то, чтобы ее обнаружили. Так и случилось. Ты думал, мы сохранили ее, потому что гордимся. Ты спросил, правда ли это, правда ли то, что на ней запечатлено. А мы промолчали. И ты принял это за ответ «да». И ушел. Больше мы ничего о тебе не знаем. Ты дал понять нам, что не хочешь больше никогда нас видеть, переехал во Франкфурт. А мы собрали вещи и уехали сюда. Ты знаешь, где мы сейчас. Наш будущий адрес – последнее письмо, которое мы написали тебе еще в Германии, с трудом узнав место твоей новой работы. Но ты так ни разу и не приехал. Мы не знаем, жив ли ты, а ты не знаешь то же самое о нас. И скорее всего, мы уйдем в мир иной, так и не рассказав правду. Дело в том, что мы не поняли друг друга. Но это не твоя вина. Все произошедшее – наша ответственность. Мы хранили эту фотографию, чтобы помнить, каким чудовищем можно стать, и ни на секунду не забывать наше молчание. Нашу покорность, которой мы очень грешили, хотя и не делали большего, клянемся. Большего ни в плохом, ни, к сожалению, в хорошем смысле. И мы снова промолчали, когда ты с фотографией в руках спросил нас. Промолчали, потому что стыд сдавил нам горло. Стыд за него и за себя. Вот правда, сынок. На той фотографии не твой отец…

– Твою мать!

Что же мне так не везет. Такое информативное письмо, и в самом конце, который мог прояснить всю эту историю, снова размытые чернильные пятна.

Я лихорадочно просмотрела все оставшиеся письма. Позже мая 1994 ничего нет. Это последнее письмо, которое они написали. По крайней мере, если эта стопка – это все.