Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
IV. О том, как жили и о чем думали французы во времена Франциска I и Генриха II
1. Нам кажется, что люди эпохи Ренессанса говорили себе: «Наше царствие пребывает в этом мире». Они ценили роскошь, красоту драгоценностей, тканей, одежды, дворцов, садов и женщин. Земля казалась им просторной и прекрасной, а жизнь – «вместительной». Это был период Великих географических открытий, и нормандцы из Дьеппа, бретонцы из Сен-Мало были столь же отважны, как и моряки из Кадиса или Лиссабона. Наши мореплаватели идут на Новую Землю и в Гвинею; Жак Картье открывает Канаду. В самой Франции торговля превращается в приключения, особенно в провинциях, близких к Италии или Фландрии. В 1531 г. в Лионе открывается первая биржа; капиталисты спекулируют, вычисляют денежные курсы, привлекают сбережения мелкого люда. Испания, переполненная драгоценными металлами, за золото вывозит из Франции ее продукцию. Это новое богатство, эти вдруг открывшиеся возможности, эти нетронутые континенты пробуждают колоссальную энергию и любопытство. Французы той поры не выносят никаких ограничений, они уверены в себе, горды своим юным королем, который представляется им самим воплощением Ренессанса. Сильный, чувственный, великодушный, образованный Франциск I придает «светлейшей» короне Франции тот блеск, которого в ней не бывало со времен Карла Великого и Людовика Святого. Его мать Луиза Савойская называла его: «Мой сын, мой император…» Разве титул императора не был передан римлянами византийцам, а византийцами франкам? Создается даже впечатление, что подданные ощущают особую гордость, видя в короле своего абсолютного повелителя. Один французский поэт презрительно обращается к Генриху VIII Английскому:
Шлем в античном стиле, принадлежавший Франциску I. Работа Филиппо Негроли. После 1545
2. В эту эпоху двор короля становится во Франции источником новых идей, новой моды и искусств. Двор повсюду следует за королем. Его переезды осуществляются кортежем из 12 тыс. лошадей с шатрами, личными вещами, коврами, золотой и серебряной посудой. Где останавливается король, там и столица. Городу Парижу Франциск предпочитает замки Луары. Он повсюду желает видеть возле себя не только своих советников, но и свой «дом», свое «общество», своих любовниц и свою верную наперсницу сестру Маргариту. «Двор без дам, что весна без роз», – провозглашает он. Нужно представить себе эти бесконечные праздники в замке Шамбор или в Фонтенбло, красоту костюмов, мужчин в камзолах из золотой парчи, в шелковых трико, в шапочках с перьями; короля, одетого в серебряную парчу; музыку, игры, любовные шалости. Нравы и обычаи были свободные. Галантность, слегка приправленная игрой, заменила тяжеловесную куртуазность. Двор был открыт для поэтов и художников. Людовик XI считал, что «наука ввергает в меланхолию»; Франциск I проявлял ко всему интерес, он «любил литературу и ученых», которым с удовольствием раздавал темы для рассуждений. «И каждый, кто приходил, был принят; и требовалось только, чтобы он не был ослом или заикой» (П. Брантом), ибо королевское застолье представляло собой настоящую школу, где обсуждались различные предметы, начиная с войны и кончая живописью, и сам король прекрасно разбирался и в том и в другом.
Художник английской школы. Франциск I и его свита. Фрагмент картины «Поле золотой парчи» (Переговоры Франциска I с Генрихом VIII Английским в 1520 г.). 1545
Бенвенуто Челлини. Гравюра XIX в. С неизвестного живописного оригинала
3. Нет ничего более увлекательного, чем исследовать отношения между королем Франции и итальянским скульптором Бенвенуто Челлини по «Мемуарам» последнего. Они общались на равных. Король хотел держать Челлини при своем дворе, так как тот создавал для него прекрасные произведения. А потому и терпел большие вольности с его стороны. Скульптор был неограничен в своих расходах. Франциск I по доброй воле раздает художникам серебро и золото из королевской казны. Челлини ведет в Париже безумную жизнь: он изгоняет из дворца Пети-Несль его обитателей, поселенных там королем, а в своем ателье колотит молодых обнаженных женщин, которые служат ему в одно и то же время и моделями, и любовницами; поносит судей из Шатле. И благодаря тому, что он в милости у короля, ему все сходит с рук. Но это длится лишь до той поры, пока он не входит в конфликт с герцогиней д’Этамп, фавориткой Франциска I. Здесь был положен предел его безнаказанности. В XVI в. искусство стоит выше морали, но не выше наслаждения. Если говорить о религии, то стоит отметить, что эпоха столь противоречива, что даже Маргарита, добродетельная и набожная принцесса, пишет распутные сказки в «Тептамероне», а король, едва покинув свою любовницу, направляется в часовню на молитву. В мужчинах и женщинах эпохи Возрождения столько животной неистовой силы, что духовные сомнения никогда не останавливают порывов их плоти. Добрые католики, они не выходят из дому без кинжала на поясе. С момента заключения брака Генриха II с Екатериной Медичи во Франции появились интриги итальянских дворов, безнаказанные убийства, таинственные дуэли, отравленные перчатки, и эта смесь обычаев кондотьеров и рыцарства создала странные характеры.
4. Екатерина Медичи, остававшаяся в течение десяти лет бесплодной, вслед за тем была постоянно беременной. Долгое время она играла незаметную роль при дворе, называвшем ее отца «торговцем флорентийскими пилюлями». Ее супруг, дофин (позднее – Генрих II), с 1536 г. был страстно влюблен во вдову Великого сенешаля Диану де Пуатье, которая была старше его на восемнадцать лет. Холодная и честолюбивая, она выбрала своей эмблемой полумесяц Дианы и приказала нарисовать себя в образе богини луны, попирающей Эроса, и сопроводить это девизом: Omnium victor em vici. В соборе города Руана она воздвигла великолепное надгробие своему супругу Великому сенешалю. На людях бесподобная вдова всегда была одета в черное и белое. Это ей, однако, не помешало заказать свое скульптурное изображение в виде богине Дианы с оленем Жану Гужону, который сумел подчеркнуть ее длинные ноги, высокую грудь и маленькую головку, или принимать от короля замки и даже драгоценности короны. Генрих II повсюду брал ее с собой, а во время расставаний писал ей пылкие письма: «Я не могу больше жить без вас… Умоляю вас вспоминать иногда о том, кто всегда служил только одному Богу и только одной подруге…» Екатерина страдала от этой страстной любви мужа, но утверждала с хорошо продуманной настойчивостью, что «мадам де Валентинуа – это сама добродетель». Романтическая привязанность Генриха II к Диане (которую он сделал герцогиней де Валентинуа) длилась двадцать три года, вплоть до кончины короля. Он писал ей в 1558 г.: «Умоляю вас всегда хранить память о том, кто никогда не любил и никогда не полюбит никого, кроме вас; умоляю вас, душа моя, соблаговолить носить это кольцо в знак любви ко мне…» В этом, 1558 г. Генрих II достиг своего сорокалетия; его Артемиде – уже бабушке – исполнилось пятьдесят девять лет; но для него она оставалась «торжествующей Викторией» Жана Гужона (украшение замка д’Экуан), «несравненной Грацией», статуей которой он украсил лестницу в замке Блуа. Екатерина, несмотря на притворное смирение, не дала себя одурачить. Едва только Монтгомери смертельно ранил своего государя, как Екатерина удалила Диану от изголовья Генриха: «Умирающий король принадлежит королеве», и герцогиня де Валентинуа получила приказ «удалиться в свой дворец, немедленно вернуть драгоценности, принадлежащие короне, а также вернуть тысячу подарков, список которых составила королева».
5. Насколько Диана была красива, настолько же Екатерина Медичи была безобразна, но, как все Медичи, она обладала хорошим вкусом и продолжала традицию Франциска I, покровительствуя артистам и художникам. Она устраивала праздники, замечательные концерты и окружала себя всевозможными сокровищами (которые находятся теперь в музее Лувра и являются достоянием французского народа). Гобелены, лиможские эмали, драгоценности, редкие книги, фаянс Бернара Палисси – все это символизирует счастливый союз французского и итальянского искусства. Проблема степени влияния каждого из них на французское искусство XVI в. вызывает массу споров среди историков и искусствоведов. Кажется, что двор и итальянские мастера, приглашенные королевой, натолкнулись на сопротивление французских мастеров – каменщиков и ремесленников, – которые предпочитали делать то, что они уже хорошо умели делать. Французы упрощали итальянские орнаменты, устанавливали свои размеры, но время от времени они прибавляли к традиционным фасадам то внешнюю лестницу, то открытую галерею в итальянском вкусе. Они еще больше, чем итальянцы, изучали труды древних и читали трактаты Витрувия об архитектуре. Поэтому можно сказать, что эта художественная революция «явилась, скорее, возрождением». Лувр Пьера Леско представляет собой восхитительный образчик классического искусства. В нимфах Жана Гужона через ирреальные и мистические формы Средневековья проглядывает красота античных статуй. Необходимо также отметить, что далеко не все районы Франции испытывали на себе влияние новой моды. Она охватила Париж и долину Луары, потому что там находятся резиденции королей, Лион – потому что там часто проживает двор, и Руан – потому что кардинал Амбуазский ввел там модную архитектуру. Но в Туре мастерские Фуке и Коломба поддерживают местную традицию, а портретисты дома Валуа оставили нам карандашные рисунки, отмеченные подлинно французской чистотой и простотой.
Школа Фонтенбло. Диана де Пуатье. Около 1550. Фрагмент
Кристофано дель Альтиссимо. Портрет Екатерины Медичи в молодые годы. 1550-е
6. В литературе начала века выделяется очаровательный Клеман Маро, близкий по духу Вийону. Его стремительный и легкий стиль, его мастерство, его умение создать эпиграмму и ловко заострить ее концовку легли в основу стиля целого ряда французских писателей, среди которых Лафонтен и Мюссе. Маро, отличающийся столь символичным для его времени смешением шутливого изящества с религией, перевел Псалмы на французский язык, за что, как протестант, подвергся преследованиям Сорбонны. Опасаясь «быть посаженным в клетку», он бежал в Женеву, где столкнулся с неменьшей нетерпимостью со стороны протестантов. Он вновь бежал и умер в Турине в нищете и безвестности. Нелегко быть свободным мыслителем во времена всеобщего фанатизма; и все оказываются, как говорит Монтень, «битыми друг другом: гибеллин – гвельфами, гвельф – гибеллинами». После эпохи Маро французские поэты возвращаются к формам и словарю Античности, а также к подражанию творчеству Петрарки. Но вызывает восхищение, с каким мастерством используют они иностранное влияние в деле «защиты и прославления французского языка». Такого рода трактат, вышедший в 1549 г., принадлежит Иоахиму дю Белле, но вдохновителями был Ронсар и его друзья из «Плеяды». Автор объясняет, почему нужно употреблять французский язык, а не латынь и как можно и должно обогащать французский язык, делая заимствования из технического словаря всевозможных рабочих и людей, причастных к механике, таких как моряки, литейщики, художники, граверы и другие… прибегая к хорошим авторам, то есть к грекам и римлянам, и изучая «великие образцы» Античности, то есть оды, послания и сатиры. Искусство подражания могло бы быть опасным, не будь в этой эпохе той чудесной жизненной силы, которая придает французскому языку свежесть, богатство изобретательности и свободу в использовании терминов. Такого периода в развитии французского языка мы никогда больше не увидим. Языку того времени гораздо больше присущи процессы ассимиляции, чем подражание.
7. В прозе этого периода ярко выделяется Рабле (Монтень, Монлюк, Брантом появятся позже). Причин тому несколько. Он прекрасно выражает свою эпоху. Он, так же как и его эпоха, опьянен познанием, новыми словами, чтением. Он помешан на цитатах, компиляциях, сочинениях. Страстный любитель лексики, он составляет многостраничные списки эпитетов ради одного только удовольствия создавать эти списки и переводит на все известные языки высказывания своего «лимузенского ученика». Христианин ли он? Ну конечно, но всегда готовый высмеивать монахов и не имеющий никакой склонности к мученичеству. Он каноник, но прежде всего он врач. Можно ли сказать, что он безнравствен? Нет, конечно, но непристоен, как все студенты-медики, распутен, груб, хотя и не похотлив. Вторая причина: он прекрасно знает все стороны жизни своей эпохи. Нет ничего более прекрасного, чем писатель, великолепно разбирающийся во всех областях техники. Рабле, как позднее Бальзака, интересует абсолютно все. Он может остроумно высмеивать судей, софистов и солдат, потому что он изучал и право, и схоластику, и искусство ведения войн. Это был Мольер еще до появления Мольера, это был Свифт еще до появления Свифта; наконец, потому, что он выражает философию своей эпохи: упорство в сохранении хорошего настроения. «Пантагрюэлизм» – это одновременно и моральная гигиена, и стремление к справедливости, и презрение к ненужным нам вещам, и братская симпатия к человеческим делам, и понимание суетности их дел. Пантагрюэлизм – это не величественный устав, и его аббатство Телем – это не Трапп и не Клерво. Но это весьма здравый устав, который, впрочем, слишком разумен, чтобы иметь большое влияние.
Мишель Ласне. Франсуа Рабле. Первая половина XVII в.
8. У Рабле, как у всякого реформатора, есть свои представления о воспитании. Воспитание, которое дает Гаргантюа Понократ, – это в основном воспитание научное. Рабле ненавидит педантов и «палачей юности», ненавидит эти «коллежи скудости», которые «следует сжечь». Пьер де Ла Раме (Рамус), так же как и Рабле, считает, что преподавание бесполезно, когда обучают только ведению спора в соответствии с правилами аристотелевской логики; когда единственная цель студента – это доказать, что он прав, в то время как ему хорошо известно, что он не прав; воспользоваться ситуацией, когда она тебе полезна, и постараться обратить ее против своего оппонента. Рабле, рассказывая о воспитании Гаргантюа, выводит важного доктора теологии, который в течение тринадцати лет шести месяцев и двух недель все больше оболванивает своего ученика, заставляя его пересказывать от конца к началу самые плохие средневековые учебники. И когда Франциск I поощряет создание корпуса королевских лекторов, которые, кроме греческого и латинского, будут преподавать еще и древнееврейский и арабский язык (Коллеж де Франс), то он делает это частично и для того, чтобы улучшить преподавание этих дисциплин. Нельзя рассматривать гуманистов как революционеров в области философии или теологии; это эрудиты, выступающие за преподавание грамматики и литературы, за здравые методы преподавания. Но иногда здравые методы ведут умы гораздо дальше, чем предполагалось, и некоторые гуманисты придут через свои занятия к сближению с Реформатской церковью.
Теперь, чтобы дополнить эту картину, мы должны рассмотреть роль Реформации во Франции.
Неизвестный художник. Портрет Мишеля де Монтеня. XVI в.
