Нубук

5

Семьдесят пять часов. Семьдесят пять часов, и это только до перевалочного пункта, до Москвы. Три дня и три ночи. Меняется погода, пейзаж за окном, меняются соседи по тесному пеналу плацкартного закутка… Делать нечего. Лежать на верхней полке, пытаясь дремать или исподтишка разглядывая людей, быстро надоедает, и я жалею, что все-таки не взял из дому какую-нибудь интересную книгу, такую, чтоб затянула, и трое суток пролетели незаметно, да еще чтоб дочитывать, мысленно умоляя поезд замедлить ход, оттянуть момент, когда надо будет покинуть вагон, окунуться в бурный, хлопотный мир… Но книги нет, приходится подыхать со скуки. Да и какая настолько увлечет, что заслонит мои мечтания о скором будущем?..

Иногда по узкому проходу прошлепывают симпатичные девушки куда-нибудь в тамбур или туалет и обратно, и те несколько секунд, пока вижу их, одетых так по-домашнему, таких близких, распаренных духотой вагона, отводят шершавые лапы скуки, зато колет тоска. Ведь я не отважусь ничего сказать им, тем более – познакомиться, я могу лишь тайком поглядывать на их гладкие, стройные ноги, на миловидные лица… Зато есть смелость воображать. Как приеду, устроюсь, как у меня будет достаточно денег, квартира, и тогда любая девчонка станет моей.

Ближе к вечеру, на вторые сутки пути, в Новосибирске, население нашего вагона сменилось почти что полностью. Вместо уже вроде обжившихся, примелькавшихся людей появились шумные, крепкотелые, закаленные путешествиями, с огромными, в синюю и красную полоски баулами. Поругиваясь и тут же пересмеиваясь, они распихивали ношу куда придется и, сняв обувь, без промедлений ложились на голые верхние полки или усаживались на нижних, облегченно отдуваясь. Воздух наполнился названиями городков и станций: «Чулымская… Барабинск… Куйбышев… Чаны… Татарск…» А в ответ текли ворчливые, брезгливые шепотки старожилов вагона: «Челночники… спекулянты… заполонили все, как проходной двор, скажи…»

Мне, наверное, повезло. В моей купешке не произошло особенной суеты, хотя все трое соседей в Новосибирске сошли. Но на их месте обосновался только один челночник, точнее, челночница – немолодая, хотя и более-менее еще привлекательная женщина, не такая крикливая и нахрапистая, как ее коллеги, – спокойно уложила баулы средней величины под нижнее сиденье, придавила крышку задом, выложила на стол билет, не дожидаясь появления проводницы.

Еще двумя новыми попутчиками оказались пожилые мужчины, мясистые и помятые, в неновых, потасканных костюмах, но зато со свежими, яркими галстуками на груди; с портфелями. Наверняка командировочные, какие-нибудь низшие начальники, которые не могут позволить себе прокатиться в нормальном купе…

– Н-ну-ф-ф, – протяжно и сложно выдохнул один, темноволосый, густобровый, устраивая раздутый портфель рядом с собой. – Наконец-то…

– Да-а, – удовлетворенно произнес второй, поменьше, хилее, с двумя глубокими залысинами; и, тоже усевшись, проверив что-то во внутреннем кармане пиджака, полушепотом предложил: – Что, давайте?

Густобровый мотнул головой:

– Погоди. Тронемся, тогда уж, спокойно.

Второй вроде бы согласился, отвалился к стене и прикрыл глаза, но через минуту встрепенулся:

– Нет, нельзя тянуть – остыну, с мысли собьюсь. Давайте, Юрий Сергеич!

– Можно и так пообсуждать.

– Да как так-то? Там, на перроне, там нервы были: придет – не придет, влезем – нет, а теперь…

– Успокоились? – хохотнул густобровый.

– Н-так, новый стимул нужен. Допинг, так сказать.

– Вот-вот, в том-то и дело, что на все нам допинг…

Поезд дернулся, чуть катнулся вперед.

– Уже поехали? – лысоватый с надеждой потянулся к окну.

– Да не, локомотив подогнали. Или какие-нибудь прицепные вагоны. – Не спеша, посапывая, густобровый стал снимать галстук. – Этот здесь с полчаса стоит.

Я посмотрел со своей верхней полки в сторону выхода. Свободно, все, кому надо, видимо, влезли, отыскали свободное место.

Что ж, выйти, поразмять кости, выкурить сигаретку? Новосибирским воздухом подышать… С Новосибирском у меня кое-что связано – он мог стать мне очень близким городом, но не сложилось.

Дело в том, что после окончания школы, подумывая, куда пойти дальше учиться, я узнал: оказывается, в нашем пединституте принимают экзамены и в Новосибирский университет. Были раньше такие наборы – из национальных республик посылали целые группы учиться в престижные вузы. И экзамены льготные – прямо по месту жительства, принимают их тоже местные преподаватели… Я хоть и не представитель коренной национальности, все же был допущен. Тогда, в восемьдесят девятом, национальность еще не была главным, главным было место рождения и проживания. Это потом русских, то есть всех «некоренных», стали заменять «коренными». От продавцов в государственных магазинах до директоров заводов…

С детства я увлекался географией и историей. Сперва перевес был на стороне географии, но поездить по миру не удавалось, а узнавать про дальние края из книг и телевизора, изучать атлас мира вскоре показалось мне пустым занятием, самообманом. И тогда я переключил свой интерес на историю. Собирал книги, хроники, составлял карты крестовых походов и завоеваний Кортеса, знал подробности Семилетней войны и Медного бунта; из разрозненных источников пытался выстроить подробный ход Ледяного похода и Новороссийской катастрофы 1920 года… (А какие доступные источники, кроме «Тихого Дона» и «Хождения по мукам», мог иметь обычный советский подросток в то время?..)

Родители, конечно, поддержали мое желание поступить в университет на исторический факультет, и я, почти не обращая внимания на недоумение Володьки по поводу того, что предаю нашу с ним мечту о Питере, подал документы… За первый экзамен – история СССР – я получил пять, а за следующий – сочинение – 4 / 2. На два оценили грамотность… Узнав о провале, я почему-то совсем не расстроился, не подумал, что теперь-то наверняка попаду в армию, а первым делом позвонил Володьке и радостно сообщил: «За сочинение – пара. Еду с тобой!»

Потом, слушая в строительном училище лекции о технологии замеса бетона, несущих стенах, декороблицовке, и тем более на первом году службы, я, конечно, жалел, что так небрежно написал то сочинение, что не использовал шанс… Новосиб, универ, Академгородок – там, наверное, так интересно, и ребята – не эти будущие маляры и штукатуры, не горластые кретины с погонами на плечах; я бы мог стать ученым, специалистом по истории, например, Хакасского каганата, державы татаро-монголов. А вот вместо этого учусь класть кирпичи, марширую по три часа подряд, «тяну ножку», выворачиваю шею по команде «р-равняйсь!». Да, ведь мог бы вместо этого…

Но постепенно о несбывшемся подзабылось, досада слегка притупилась. После армии грянул переезд, наступила деревенская жизнь; связки книг по истории лежали нераспечатанными вот уже без малого пять лет, и лишь изредка, когда взгляд попадал на какой-нибудь корешок с надписью «История Средних веков. Том 2» или «Очерки истории государственных учреждений дореволюционной России», в груди что-то сжималось и кололо и мерещился никогда не виденный университет, слышался никогда не слышанный голос профессора… Но только что толку – слов не разобрать, здание университета расплывчато и бесцветно, а сорняки на грядках близки и реальны, и я бежал в огород, зло хмыкая, матеря побередившие душу книжонки.

И вот он – Новосибирск, за стеной вагона…

– Вы куда, молодой человек? – удивилась проводница, преграждая мне путь в тамбур.

– Покурить.

– Хм, проснулись! Через две минуты отправление… Почти час стояли, нет, надо обязательно в последний момент…

– Ясно. – Я пошел обратно.

Тронулись, и мои соседи незамедлительно расстелили на столе газету, достали из портфелей пакетики с беляшами, копчеными окорочками, выставили поллитровку «Земской», четыре бутылки пива «Сибирская корона», пластмассовые стаканчики.

Густобровый набулькал в стаканчики водки, сладостно выдохнул:

– Ну, поехали! Давай, Борис Михалыч!

– Можно? – усмехнулся тот, мягко чокнулся с попутчиком.

Выпили, глотнули вдогон водке пивка, взялись за беляши.

– Так чем же ты мне возражать-то хотел? – пожевав, спросил густобровый. – Чем тебе моя позиция не глянется?

Лысоватый, будто услышав команду, утер платком жирные губы, торопясь, воспламеняясь волнением, начал:

– Вот смотрите, Юрий Сергеич, вы, как я понял, за либерализм этот, за…

– Но – с оговорками! – тут же перебил его густобровый. – С оговорками!

– Угу, с оговорками, но все-таки… А ведь это же сказка – либерализм ваш. Для Швейцарии какой-нибудь он, может, хорош. Швейцарию, ее пальцем закрыл – и нету. А у нас по-серьезному… У нас – только державность! Можно даже сказать – тирания. Ведь мы, Юрий Сергеич, имперское государство!..

Я лежал на полке, глядел то в доступную мне щель окна, на широкие, светлые улицы Новосибирска, то вниз, на разговаривающих мужиков, то на забившуюся в угол челночницу, которая читала самозабвенно книжку Синди Гамильтон «Проблеск надежды»…

Слушать соседей не было никакой охоты, их разговор точь-в-точь походил на споры, что возникали почти каждый раз, когда я ехал в автобусе в город или из города; часто подобные темы поднимал и мой отец; по радио и телевизору об этом рассуждать тоже до сих пор любили… Десять с лишним лет рассуждают, спорят, определяют…

– Вот гляди, Юрий Сергеич! – все возбужденней, приняв еще порцию «Земской», продолжал лысоватый. – Если в историю заглянуть, как получается… – Он хлебнул пива. – Заглянем?

– Хм, чего ж и не заглянуть? Валяйте.

– Так. Вот возьмем Ивана Грозного… Иван Грозный… Он гляди как Российское государство укрепил, расширил. Как врагов истреблял, без жалости, но – по делу. Опричнину ввел. Опричнина-то по идее полезной штукой была, это нам ее так подают, как разбойничье что-то… Да, много он крови пролил, чуть ли не самым кровожадным правителем считается, а на деле… После него этот пришел, Борис Годунов, послабления дал, о благе не целого государства, а отдельных людей стал заботиться. Ну, либерал, хе-хе, ранней формации. А после себя что оставил? Двадцать лет смуты. Лжедмитрии, поляки, Болотников – от них наверняка больше людей погибло, чем от Ивана Грозного… Так я мыслю, нет? – Лысоватый торжественно посмотрел на соседа, налил водки в стаканчики.

Я отвернулся к стене и натянул простыню на голову, и все-таки речь самородного аналитика упорно лезла в уши, а интересных мыслей, чтоб не слушать его, у меня не возникало.

– Или взять Петра Первого. М-м? Так сказать отдельные люди от его реформ криком кричали, население страны на четверть уменьшилось. Никакому Сталину такие цифры не снились! А в итоге Россия настоящую мощь обрела, империей стала. После него, правда, Елизаветы всякие, Петры Третьи чуть все не похерили, но они кто были? Либералы своего века… Екатерина Великая, спасибо, взяла в кулак. Поприжала. По-женски, правда, не особенно, но все ж таки… Из Пугачевых и Радищевых только брызнуло. Зато потом Александр, либеральчик, декабристов наплодил, а они, Юрий Сергеич, поверь, если б побоевитей были, погубили б Россию. В два счета погубили бы!.. Или Александра Второго с Третьим сравнить… Один либерал, другой – вояка, жандарм. Но при этом вояке за двадцать лет ни одной большой войны не случилось и революционеры притихли…

– Давай-ка я тебя перебью, – наконец не выдержал густобровый. – С одной стороны, вроде все ты верно разложил, Борис Михалыч…

Колеса звонко застучали по мосту. Я откинул простыню, посмотрел в окно. Что здесь за река? Да к тому же такая… Шире Енисея раза в три… Хм… Вот тебе и увлечение географией! – забыл. Забыл, потому что не видел ее никогда вблизи, не трогал ее воду. Конечно, знал, на какой реке стоит Новосибирск, но знал из карт, теоретически, а это, оказывается, недолговечно…

– Да, согласен, Иван Грозный сделал много полезного. И Петр, и даже Сталин. Только вот, понимаешь, Борис Михалыч, методы правления их кончались с их смертью. Умирали они – и все псу под хвост летело. Не Годунов, а Грозный смуту спровоцировал, Лжедмитриев, Болотниковых – только он своей тиранией. Методы Петра – засилие иностранцев, авторитет собственный – полувековую неразбериху, эти дворцовые перевороты. Они даже умерли одинаково – ни наследника, ни твердых законов, ничего, кроме их власти. Да и Сталин также… Крякали – и сразу черт знает что, бардак, переоценка ценностей… Понимаешь, Борис Михалыч, какие-то общие, непоколебимые законы быть должны, чтоб не под конкретного правителя были, а навсегда… Как в Англии. Вроде бы премьер у них главный, но над ним еще лорды, королева, традиции, веками проверенные. Традиция, порядок, понимаешь…

– Это не для России, – отверг лысоватый. – Англия теперь тоже превратилась в игрушку, не лучше Швейцарии. Выродилась со своими традициями.

– М-да… – вздохнул густобровый, помолчал, а затем слегка перевел разговор: – Сейчас почему такое время… шаткое… А потому что строй государства меняют, а о народе этого государства пока что забыли. Народ, который из отдельных людей, он побоку… Я вообще-то, ты знаешь, всегда против коммунистов был, даже в партию, хоть и звали, не стал вступать, поэтому и остался, кем сейчас есть, и я рад, что их скинули… Отсюда – логически – и бардак. Но верю, что разберутся со строем, утрясут, а потом сделают и для человека нормальную жизнь. Главное, люди-то работать хотят, ищут работу. И скоро будет работа, скоро опять завертится, только теперь цивилизованно!..

– На, хе-хе, – осторожно засмеялся лысоватый, – на немецкую фирму работать будем. Сдадут нашу область, к примеру, на девяносто девять лет и, да, и закрутимся.

Интересно, кто они? В костюмах, купленных лет тридцать назад, при галстуках, лица и фигуры работяг. Язык начитанных плебеев. Раньше, по книгам, по фильмам, я видел такими прорабов, каких-нибудь начальников участков, снабженцев или экспедиторов. А теперь, в девяносто седьмом году?.. Неужели остались такие должности и такие люди, просто о них не пишут больше книг, не снимают фильмов. А они, оказывается, сохранились, они ездят в свои командировки, совещаются в каком-нибудь главке, пытаются выполнять план, получают выговоры или поощрения, а на досуге ведут «умные разговоры», размышляют, какой тип правителя для нашей страны предпочтительней.

Густобровый сошел в Барабинске, лысоватый – через полтора часа, вместе с челночницей, на которую они в пылу спора так и не обратили внимания, в Чанах. Появились новые пассажиры, с новыми сумками, книгами и журналами, новыми проблемами, разговорами, а я все ехал, изнывая от скуки на своей верхней полке. По полчаса готовился спуститься и поесть; изредка выходил в тамбур курить. От безделья ныли привыкшие к работе мышцы, спать почти не получалось.

И все же конец трехсуточному заточению приближался. Чаще стали мелькать по сторонам дороги городки и села, ухоженней стала природа. Я с любопытством глядел в окно и читал названия станций: Нея, Мантурово, Галич, Буй… На десять минут мы остановились в Ярославле. Здесь уже по-настоящему цивилизованный перрон, – не надо спускаться по ступенькам из вагона, высота платформы – на уровне двери.

Я вышел, подрыгал затекшими ногами, через силу выкурил десятую за утро сигарету. Спросил у проводницы, когда будем в Москве.

– На двери купе проводников расписание, – сердито буркнула она, но тут же отчего-то подобрела, ответила вгладь: – Через пять часов приедем, бог даст.

– Спасибо.

Подсчитал, сколько придется ждать поезд на Питер. Он отправляется в двадцать один пятьдесят. Значит, шесть с лишним часов… Где провести это время? Не было бы сумок, прогулялся бы по столице – никогда ведь не видел ее, кроме площади трех вокзалов и станции метро «Комсомольская». (Возвращаясь из армии, как раз через Москву, сидел в метро на скамейке, боясь вокзальных залов ожидания.) Но ведь есть камеры хранения, – в прошлые времена, помнится, бросил в щель пятнадцать копеек и отдыхай без проблем налегке хоть двое суток. А сейчас, интересно, какие монетки надо бросать?..

– Заходим, заходим в вагон! – вдруг встревоженной наседкой стала сзывать нас проводница. – Стоянка сокращена!

И снова бег поезда, захлебывающийся перестук колес, мелькание станций, толпы людей на платформах в ожидании электричек.

В вагоне оживление. Сдают белье, роются в сумках, переодеваются в уличную одежду. Я тоже сдал наволочку, простыни, выбросил банку с остатками прокисшей вареной картошки, жирные пакетики из-под сала, курятины; переоделся в туалете, побрился. Постоял в тамбуре, выискивая взглядом столбики с указателями, сколько еще осталось до Москвы километров. «48», через минуту «47», «46»… Четыре с лишним тысячи километров позади, и вот – сущая ерунда.

– Подъезжаем? – бодро, будто товарищ по интересному, но опасному приключению, что вот благополучно заканчивается, спросил вошедший в тамбур сухощавый мужичок с пачкой «Явы» в руке.

– Да, кажется, – кивнул я и тут же уточнил: – Но мне еще до Питера.

– У-у, я тоже дальше, в Днепропетровск. Решил родителей повидать. – Он закурил. – Два года не выбирался, не получалось.

Я снова кивнул сочувствующе, а мужичок, видимо приняв мое кивание за готовность поговорить, продолжил:

– Тут всё грозятся визовой режим вводить, загранпаспорта… Какие загранпаспорта с Донбассом? Я там до двадцати семи лет прожил, потом на север рванул, бурильщик я… Вот пенсия скоро, думаю, чего делать. То ли к родителям возвращаться, дом там родовой наш, то ли уж в Юганске… А ты чего в Ле… – он кашлянул и поправился, – в Питер-то? На учебу?

– Нет, работать.

– У-у… Петербург, говорят, город красивый… не довелось, жалко, побывать…

– Еще побываете, – улыбнулся я и сам почувствовал, что улыбка получилась снисходительно-ободряющей.