Огнем и мечом

Глава VI

Когда Заглоба остался один в отряде, ему сразу сделалось как-то не по себе, им даже овладел страх, и он многое бы дал за то, чтобы здесь был теперь Скшетуский, Володыевский или Подбипента, при которых он чувствовал себя в безопасности, – так слепо верил он в их мужество и находчивость.

Он был мрачен, ехал впереди своего отряда, подозрительно оглядываясь во все стороны и раздумывая об опасностях, могущих встретиться ему по пути, и ворчал:

– Все-таки было бы лучше, если бы здесь был кто-нибудь из них. Каждый должен заниматься тем, для чего его создал Бог, а эти трое, кажется, только и живут на войне. Им так же хорошо на войне, как другим за кружкой меда или как рыбам в воде. Война для них – забава. Животы у них легкие, но зато руки тяжелые. Скшетуского я уже видел в деле и знаю, каков он. Он так же быстро уничтожает людей, как монах шепчет молитвы; это ведь любимое его ремесло. Литвин, хотя сам не имеет головы на плечах и ищет трех чужих, тоже маху не даст, меньше всех я знаю этого маленького франтика, но и он, должно быть, порядочная оса, если судить по тому, что я видел под Константиновом и что мне рассказывал о нем Скшетуский. К счастью, он идет неподалеку от меня, и лучше всего будет, если я присоединюсь к нему. Пусть меня забодают мухи, если я знаю, куда надо идти.

Заглоба почувствовал себя таким одиноким, что ему даже сделалось жаль самого себя.

– Да, да, – ворчал or – У каждого есть кто-нибудь, а у меня? Ни друга, ни отца, ни матери. Сирота я и только!

В эту минуту к нему подъехал вахмистр Космач.

– Господин командир, куда мы идем? – спросил он.

– Куда мы идем? – переспросил Заглоба.

Потом вдруг выпрямился в седле и покрутил ус.

– К самому Каменцу, если будет на то моя воля! Понимаешь?!

Вахмистр поклонился и молча отъехал к своим рядам, не понимая, отчего командир рассердился на него, а Заглоба, грозно посмотрев еще раз на окрестности, успокоился и снова заворчал:

– Я позволю дать себе сто ударов палками по пяткам, если я пойду в Каменец. Тьфу, тьфу! Если бы при мне был кто-нибудь из них, то я был бы смелее. Ну что я буду делать с этой сотней людей? Я предпочел бы лучше быть теперь один, тогда, по крайней мере, можно было бы придумать какой-нибудь фортель. А теперь нас слишком много, чтобы пускаться на хитрость, и слишком мало, чтобы защищаться. И пришла же в голову Скшетускому такая неудачная мысль разделить отряд И куда я пойду? Я знаю, что осталось за мной, но кто знает, что впереди? Кто поручится, что эти дьяволы не устроили какой-нибудь западни? Кривонос и Богун! Хорошая пара, нечего сказать, чтоб их черт побрал! Боже, спаси меня хотя бы от Богуна Скшетуский желает с ним встретиться – услышь же его, Господи! Я, как приятель, от души желаю ему этого. Аминь!.. Я дойду до Збруча и вернусь в Ермолинцы, а известий привезу им больше даже, чем они сами хотят. Это-то не трудно. Космач снова подъехал к нему.

– Господин начальник, за холмом видны какие-то всадники, – сказал он.

– Пускай едут к чертям! Где они? Где?

– Вот там, за горой. Я видел знамена.

– Войско?

– Кажется, войско.

– А, чтоб их собаки загрызли! Много их?

– Неизвестно, потому что они еще далеко. Нам надо укрыться за этими скалами, а когда они будут проезжать, неожиданно напасть на них А если их много, то Володыевский недалеко – услышит выстрелы и прискачет на помощь.

Заглоба вдруг сделался храбрым. Быть может, ему придало мужества отчаяние, а может, и то, что Володыевский был недалеко; он взмахнул обнаженной саблей и, отважно заворочав глазами, крикнул:

– Спрятаться за скалы! Мы неожиданно набросимся на них и покажем этим негодяям…

Опытные княжеские солдаты повернули с места за скалы и в одно мгновение стали в боевом порядке, готовые к неожиданному нападению.

Прошел час; наконец послышались приближающиеся звуки человеческих голосов и эхо веселых песен, а через минуту до слуха скрывающихся долетели звуки скрипки, дудок и бубнов. Вахмистр снова подъехал к Заглобе и сказал:

– Это не войско, господин начальник, а свадьба.

– Свадьба? – сказал Заглоба. – Ну, пусть они подождут, я им сейчас заиграю!

Сказав это, он пришпорил коня, за ним выехали и солдаты и стали все в ряд.

– За мной! – крикнул грозно Заглоба.

Вся линия тронулась рысью, потом галопом и, окружив скалу, остановилась вдруг перед толпой испуганных и встревоженных людей.

– Стой! Стой! – кричали с обеих сторон.

Это действительно была мужицкая свадьба. Впереди ехали верхом теорбанист, скрипач и два «довбыша», все они были уже навеселе и с азартом наигрывали плясовую. За ниш ехала невеста, в темном жупане и с распущенными по плечам волосами. Ее окружали «дружки» с венками в руках, распевавшие песни; все девушки сидели на лошадях верхом, по-мужски, украшенные полевыми цветами, издали казалось, что это отряд казаков.

Во втором ряду ехал жених, также окруженный шаферами с венками на длинных, точно пики, палках; шествие замыкали родители новобрачных и гости, все верхом; на легких, выложенных соломой телегах везли бочки с медом, пивом и водкой, которые соблазнительно булькали от езды по неровной, каменистой почве.

– Стой! Стой! – кричали с обеих сторон.

Свадебный поезд переполошился; девушки подняли страшный крик и бросились назад, а крестьяне и шаферы выскочили вперед, чтобы своею грудью защитить женщин от неожиданного нападения.

Заглоба наскочил на них и, размахивая саблей перед самым носом испуганных мужиков, кричал:

– Ах вы, собачьи дети, мятежники! Вам захотелось бунта! Идете к Кривоносу, негодяи! Ездите шпионить! Загораживаете дорогу войскам! Подымаете руку на шляхту! Задам я вам, подлые души! Велю вздернуть вас на дыбы и посадить на кол, шельмы и басурмане! Теперь вы поплатитесь за все ваши преступления.

Старый и седой как лунь сват соскочил с коня, подошел к Заглобе и, схватив его за стремя, кланяясь в пояс, начал умолять его:

– Смилуйся, рыцарь, не губи бедных людей. Бог свидетель, что мы невинны! Мы идем не бунтовать, мы из церкви, из Гусятина, где венчали кузнеца Дмитрия с дочкой бондаря, Ксенией. Мы со свадьбой, с караваем.

– Это – невинные люди, – шепнул вахмистр.

– Прочь! Это – шельмы! Они пришли от Кривоноса! – кричал Заглоба.

– А чтоб его разорвало! – воскликнул старик. – Мы его и в глаза не видели. Смилуйся, вельможный пан! Мы никому не делаем зла, позволь нам пройти.

– Пойдете на веревке в Ермолинцы!

– Пойдем, куда прикажешь! Вам приказывать, нам слушать. Только окажите нам милость, прикажите солдатам не делать нам зла, а сами простите нам, мужикам, – бьем вам челом; выпейте с нами за здоровье молодых! Выпейте, ваша милость, на радость простым людям, как велит Бог и Евангелие.

– Только не думайте, что если я выпью, то отпущу вас, – сурово сказал Заглоба.

– Нет! – радостно вскрикнул старик, – Мы и не думаем этого! Эй, музыкант! крикнул он. – Поиграйте-ка для ясного лыцаря, он добрый, и вы, молодцы, сбегайте за сладким медом для ясного лыцаря: он не обидит бедных людей. Скорей, молодцы, скорей! Спасибо вам!

Молодцы кинулись со всех ног к бочкам, тем временем загудели бубны, запищали скрипки, дед надул щеки и начал играть на дудке; шаферы замахали венками, а солдаты стали подходить ближе, покручивая усы, усмехаясь и поглядывая на женщин, выглядывавших из-за плеч мужчин. Снова раздались крики, страх прошел, кое-где даже раздавались крики «ура!».

Но лицо Заглобы прояснилось не сразу; даже когда ему подали кружку, он все еще продолжал ворчать: «А, шельмы, негодяи!» Он уже приложил губы к кружке, но брови его все еще хмурились, наконец, подняв голову, щуря глаза и причмокивая губами, он начал смаковать питье; вдруг на лице его выразилось удивление и даже негодование.

– Боже, что за времена! – пробормотал он. – Хамы пьют такой мед! Боже, Ты видишь это и молчишь!

И, сказав это, он нагнул кружку и осушил ее до дна.

А ободрившиеся тем временем поезжане стали уже всей толпой просить его не делать им зла и отпустить. С ними подошла и молодая, Ксения, испуганная, дрожащая, со слезами на глазах, покрасневшая и прелестная, как зорька.

Приблизившись, она сложила руки и стала просить:

– Помилуйте, пане!

И начала целовать желтые сапоги Заглобы.

Сердце шляхтича растаяло, как воск, и, распустив кожаный пояс, он начал рыться в нем, достал последние уцелевшие червонцы из тех, которые ему дал еще князь, и сказал, обращаясь к Ксении:

– Вот тебе! Да благослови тебя Бог, как и всякую невинную душу!

От волнения он не мог говорить дальше, так как эта стройная, чернобровая Ксения напомнила ему княжну, которую Заглоба любил по-своему. «Где-то она теперь, бедняжка? Да хранят ее ангелы небесные!» – подумал он и так расчувствовался, что готов был с каждым обниматься и брататься.

А поезжане, увидев это, начали кричать от радости, петь, толпиться около него и целовать его одежды.

– Он добрый! – кричала толпа. – Золотой лях! Червонцы дает, зла не делает, добрый пан! На славу ему, на счастье!

Скрипач даже трясся, выделывая коленца, у гудочника чуть не вылезали на лоб глаза, а «довбыши» гремели до усталости Старый бондарь, до сих пор трусивший, выступил теперь вперед и вместе со своей женой, бондарихой, и старой кузнечихой, матерью молодого, начал кланяться в пояс Заглобе и приглашать его. на свадьбу в хутор, говоря, что он окажет им этим большую честь и принесет счастье новобрачным; за ними кланялся и молодой, и чернобровая Ксения, которая хоть была, простая девушка, но сразу поняла, что ее просьба значит больше всех. А шаферы кричали, что хутор совсем близко, что им не придется сворачивать с дороги, что старый бондарь богат и выкатит бочку такого меду, что просто прелесть. Заглоба взглянул на своих солдат они только шевелили усами, предвкушая радость выпивки и танцев, и хотя они не смели просить заехать, но Заглоба сжалился над ними, и через несколько минут все уже ехали на хутор.

Хутор действительно оказался недалеко. Старый бондарь был богат, а потому свадьба была шумная; все сильно подвыпили, а Заглоба так разошелся, что всюду был первым.

Начались старинные свадебные обряды. Старые бабы увели Ксению в каморку и заперлись с нею; они долго пробыли там, наконец вышли и объявили, что молодица чиста как. голубка, как лилия. В толпе начались радостные крики: «На славу, на счастье!» Женщины начали хлопать в ладоши и кричать: «А, что, не говорили мы?», а парубки притоптывали ногами, отплясывая с кружками меду в руках, который и выпивали «на славу» перед дверьми каморки. Танцевал и Заглоба, отличив только свое шляхетское происхождение тем, что выпил перед дверьми каморки не кварту меду, а полгарнца. Потом бондарь с бондарихой и кузнечихой ввели в каморку молодого Дмитрия, а так как у него не было отца, то начали просить Заглобу, чтобы он заступил его место; тот согласился и пошел с другими. В избе немного утихло, только солдаты, пившие на дворе перед хатой, шумели, кричали и стреляли из пистолетов. Но настоящее веселье и радость начались только тогда, когда родители снова появились в избе.

Старый бондарь от радости обнимал кузнечиху, а парубки подходили к бондарихе и кланялись ей в ноги; женщины хвалили ее, что она так уберегла дочку. В конце концов Заглоба пустился с ней в пляс. Они стали друг против друга; он начал прищелкивать пальцами, плясать вприсядку и так подскакивал и бил каблуками об пол, что от него летели щепки, и пот ручьями катился с танцующих. За ними последовали и другие, кто мог – в избе, кто не мог – во дворе. Бондарь выкатывал все новые и новые бочки меду. Наконец все высыпали на двор, зажгли костры из сухих прутьев, так как была уже ночь; веселье перешло в мертвецкое пьянство; солдаты палили из мушкетов и пистолетов, точно во время битвы.

Заглоба, красный, потный и еле державшийся на ногах, забыл, где он и что с ним. Он, как в тумане, видел чьи-то лица, но не смог бы ответить, если бы даже его посадили на кол, чьи они. Он помнил только, что он на свадьбе, но на чьей? Должно быть, Скшетуского с княжной! Мысль эта показалась ему наиболее правдоподобной, так укрепилась в его голове и так преисполнила его радостью, что он начал кричать, как помешанный:

– Виват! – и осушал все новые и новые бокалы. – За твое здоровье, брат! За здоровье нашего князя! За успех во всем! Дай Бог, чтобы миновали эти бедствия для родины!

Он залился слезами и, идя к бочке, спотыкался о многочисленные неподвижные тела, усеявшие землю, как поле битвы.

– Боже! – воскликнул Заглоба. – Нет уж больше мужества в этой Польше Умеет пить один только Лащ, да другой Заглоба, а остальные… Боже, Боже!

Он печально поднял глаза к небу. Ему вдруг показалось, что звезды не сияют на небесном своде золотыми точками, а одни будто дрожат, точно хотят оторваться, другие – кружатся, третьи – пляшут казачка; это страшно удивило Заглобу, который произнес в изумлении:

– Неужели во всей вселенной не пьян только я?

Но вдруг и земля, как и звезды, закружилась в бешеном вихре пляски, и Заглоба растянулся во всю длину.

Он вскоре заснул, и ему начали сниться страшные сны. Ему казалось, что какие-то чудовища уселись ему на грудь, давят его и связывают ему руки и ноги. Он слышал также крики и выстрелы, яркий свет больно резал ему глаза. Он хотел проснуться, открыть глаза и не мог. Он чувствовал, что с ним творится что-то странное, что голова его свешивается назад как будто его несут за руки и за ноги… Им овладел страх; ему было скверно, очень скверно и тяжело. К нему мало-помалу возвращалось сознание, но странное дело: он чувствовал такую слабость, какой никогда не испытывал в жизни.

Он еще раз попробовал шевельнуться, а когда это ему не удалось, он уже окончательно проснулся и открыл глаза.

Взор его встретил пару глаз, которые жадно впились в него. Черные как уголь, глаза эти так зловеще смотрели на него, что Заглоба, окончательно пришедший в себя, подумал сперва, что это смотрит сам дьявол; он снова зажмурил глаза и быстро открыл их. А глаза по-прежнему упорно смотрели на него, и лицо показалось знакомым… Вдруг Заглоба вздрогнул, у него выступил холодный пот, по телу забегали мурашки.

Он узнал лицо Богуна.