Огнем и мечом

Глава XIII

Нетрудно догадаться, как принял князь известие об отказе Осинского и Корицкого, которое ему сообщил Скшетуский; обстоятельства складывались так, что нужно было иметь душу и железный характер князя, чтобы перенести все это и не опустить рук. Он видел, что напрасно мечется, как лев в сети, разоряет свое громадное состояние на содержание войск, творит чудеса храбрости, – все напрасно! Были минуты, когда ему приходилось сознаться в собственном бессилии, хотелось уйти далеко и остаться только немым свидетелем того, что совершалось на Украине. И кто же обессилил его? Не казацкие мечи, а свои же. Разве он не имел права рассчитывать, уходя в Заднепровье, что когда он, как орел, ударит на мятежников и среди общего смятения первый поднимет свою саблю, то вся Польша придет к нему на помощь и вверит ему свой карающий меч? И что же случилось? Король умер, а после его смерти власть перешла в другие руки, и его обошли. Это была первая уступка Хмельницкому. Душа князя страдала не оттого, что он лишился власти, а потому, что Польша так низко пала, что уже не хочет борьбы на смерть и сама идет навстречу казаку, вместо того чтобы силой удержать его дерзкую руку. Со времени победы под Махновкой с каждым днем приходили все более неутешительные известия: во-первых – письмо Киселя о переговорах, потом известие о мятеже на Полесье, наконец, отказ полковников, – все это ясно доказывало, насколько главнокомандующий войсками, князь Доминик Заславский-Острожский, бы нерасположен к Вишневецкому. В отсутствие Скшетуского в отряд прибыл Корш-Зенкович с известием, что весь овручский округ взбунтовался, и хотя народ там был тихий, но казаки Кшечовского и татары принудили их присоединиться к ним Усадьбы и города были сожжены, шляхта истреблена; между прочими был убит и старый Елец, слуга и друг Вишневецких Князь намеревался с помощью Осинского и Корицкого разбить Кривоноса, а потом двинуться к Овручу, чтобы сговориться с гетманом литовским, и с двух сторон осадить бунтовщиков. Но всё эти планы теперь рухнули, так как князь после утомительных походов и битв был недостаточно силен, чтобы померяться с Кривоносом, тем более что он не был уверен в воеводе киевском, так как тот душой и телом принадлежал к партии мира. Правда, он преклонялся перед силой и могуществом Иеремии, но чем больше колебалась эта сила, тем сильнее был он склонен противиться воинственным намерениям князя. Князь молча выслушал доклад Скшетуского; лица всех начальников омрачились при этом известии, и они обратили свой взор на князя.

– Так это князь Доминик дал им такой приказ?

– Да, они даже показывали мне его письмо.

Иеремия оперся локтями на стол и закрыл лицо ладонями.

– Это превышает человеческие силы, – сказал он наконец. – Неужели я один должен трудиться и вместо помощи получать оскорбления! Я мог уйти к Сандомиру и там спокойно сидеть в своих имениях, но я не сделал этого из-за любви к отчизне. Вот мне награда за мои труды, разорение имущества и кровь…

Хотя князь говорил спокойно, но в голосе его слышалась сильная горечь и скорбь. Старые полковники, ветераны Тутивля, Старца и Кумейков, и молодые победители последней войны смотрели на него с невыразимой печалью, понимая, какую тяжелую борьбу с самим собою выдерживает этот железный человек и как страшно должна страдать его гордость при этом известии. Он, князь Бошей милостью, воевода русский, сенатор Польши, должен уступать какому-то Хмельницкому и Кривоносу; он, почти монарх, недавно еще принимавший чужестранных послов, должен отказаться теперь от славы и запереться в каком-то замке, ожидая результатов войны, которую будут вести другие, или же унизительных переговоров. Он, созданный для великих дел и чувствовавший себя в силах совершить их, должен был признать себя бессильным… Лицо его выражало страдание. Он похудел, глаза его ввалились, черные волосы начали седеть. Но вместе с тем лицо его выражало величавое и трагическое спокойствие: гордость не позволяла ему обнаруживать своих страданий.

– Ну пусть будет так! – сказал он. – Мы покажем неблагодарной отчизне, что не только умеем воевать, но и погибать за нее. Разумеется, я предпочел бы смерть в какой-нибудь другой войне, чем с этой чернью, но что ж делать!

– Не говорите, князь, о смерти! – перебил его воевода киевский. – Ведь неизвестно, что кому Бог предназначил; может быть, до нее очень далеко. Я уважаю ваш рыцарский дух и военный гений, но не могу обвинять ни короля, ни канцлера, ни главнокомандующего в том, что они стараются прекратить эту внутреннюю войну уступками; в ней ведь проливается братская кровь, и кто же воспользуется нашими раздорами, как не внешний враг?

Князь долго смотрел на воеводу и наконец сказал; – Окажите милость побежденным, они ее примут с благодарностью и будут помнить; а победители будут презирать вас. О, если бы никто никогда не притеснял этого народа! Но раз разгорелся бунт, значит, его нужно гасить не перемирием, а кровью. Иначе позор и гибель нам всем!

– Мы скорей погибнем, если будем вести войну каждый отдельно, – ответил воевода.

– Это значит, что вы не пойдете дальше со мною?

– Милостивый князь! Бог свидетель, что я делаю это не из недоброжелательства к вам, но оттого, что совесть не позволяет мне вести моих людей на верную смерть, потому что кровь их дорога мне и пригодится еще отчизне.

– А вы, старые товарищи, не оставите меня? – обратился князь к своим офицерам.

При этих словах все офицеры бросились к нему и начали целовать его одежду и обнимать колени.

– Мы с тобою! До последнего дыхания, до последней капли крови! – восклицали они. – Веди нас! Веди! Мы даром будем служить тебе.

– Позвольте, князь, и мне умереть с вами! – сказал, краснея, как девочка, молодой Аксак.

Видя все это, даже воевода киевский был тронут, а князь переходил от одного к другому, каждого обнимал и благодарил. Одушевление овладело всеми, и старыми и молодыми: глаза их сверкали, руки сжимали сабли.

– С вами жить, с вами и умереть! – говорил князь.

– Победим! – восклицали офицеры. – На Кривоноса! Под Полонное! Кто хочет оставить нас, пусть уходит. Обойдемся и без его помощи. Мы не хотим делиться ни славой, ни смертью.

– Господа! – сказал князь. – Прежде чем идти на Кривоноса, нам нужно отдохнуть и подкрепить наши силы. Вот уже третий месяц, как мы не слезаем с лошадей. От постоянных трудов и перемен погоды на нас остались только кожа да кости, лошадей у нас нет. Пойдем теперь в Збараж, там мы оправимся и отдохнем, быть может, соберем еще немного войска и с новыми силами пойдем в огонь.

– Когда, князь, прикажете выступить? – спросил старый Зацвилиховский.

– Безотлагательно, мой храбрый воин. А вы куда пойдете? – спросил князь, обращаясь к воеводе.

– Под Глиняны; я слыхал, там собираются войска.

– Тогда мы вас проводим в спокойные места.

Воевода ничего не ответил, но это пришлось ему не по вкусу. Он оставлял князя, а тот еще заботился о нем и хотел его. провожать. Была ли это насмешка со стороны князя? Он не знал, но все-таки не хотел отказаться от своего намерения; княжеские офицеры смотрели на него недружелюбно, и если бы это было не в войске Вишневецкого, то против него, наверное, поднялось бы возмущение.

Воевода поклонился и ушел, офицеры тоже разошлись к своим отрядам, чтобы приготовиться к походу. С князем остался только Скшетуский.

– Ну а какие солдаты в этих полках?

– Отличные! Драгуны обучены по-немецки, а в гвардейской пехоте – все ветераны Тридцатилетней войны, так что, когда я их увидал, то подумал, что это римские гладиаторы.

– Много их там?

– Два полка с драгунами; всего три тысячи человек.

– Жаль, жаль, многое можно было бы сделать с такой помощью, – и на лице князя снова появилось выражение страдания. – Да, это большое несчастье, что выбрали таких вождей во время бедствий! Острог был бы хорош, если бы мог прекратить войну своим красноречием и латынью. Конецпольский хотя и храбр, но молод и неопытен, а хуже всех – Заславский. Я давно знаю его как человека малодушного и недальновидного. Он любит сидеть за чаркой вина, а не предводительствовать войском… Я не высказываю этого громко, так как не хочу, чтобы подумали, что во мне говорит зависть, но я предвижу страшные бедствия. И в руках таких людей вся власть. Что станется с отчизной? Я не могу без страха и подумать об этом и прошу у Бога смерти; я сильно измучен и недолго уже проживу. Душа рвется к войне, но физических сил больше нет.

– Милостивый князь, вы должны беречь здоровье для блага отчизны; а труды, видно, очень надорвали его.

– Нет, отчизна думает не так; иначе не оставили бы меня в стороне и не вырывали бы сабли из рук.

– Если Бог даст, что корону получит королевич Карл, то он будет знать, кого отличить и кого покарать; а пока вы достаточно сильны, чтобы не обращать внимания на них.

– Я и пойду своей дорогой.

Может быть, князь не замечал, что и он сам, подобно другим, руководствовался собственной волей и политикой; но он сознавал, что спасает честь Польши, и ни за что не отказался бы от своей деятельности.

Опять наступило молчание, прерываемое на этот раз ржанием лошадей и звуками военных труб. Отряды готовились к походу. Князь, очнувшись от задумчивости, тряхнул головой, как будто желая сбросить мрачные мысли, и сказал:

– А дорогой было все спокойно?

– В мшинецких лесах я встретил ватагу мужиков, человек двести, и уничтожил ее.

– Хорошо. А пленных взял? Теперь это очень важно.

– Взял, но…

– Но велел их повесить, так?

– Нет, ваша светлость, я отпустил их на волю.

Иеремия с удивлением взглянул на Скшетуского.

– Что? И вы уже принадлежите к партии мира? Что это значит?

– Ваша светлость, я привез известия. Между мужиками был переодетый шляхтич, он остался жив, и я привез его сюда, а остальных отпустил, так как Бог послал мне радость; я охотно подчинюсь наказанию. Этот шляхтич – Заглоба, который привез мне весть о княжне Елене.

Князь подошел к Скшетускому и быстро спросил:

– Жива она, здорова?

– Да, слава Богу!

– Где же она?

– В Баре.

– Это хорошая крепость! Ах ты, мой милый! – и князь, взяв Скшетуского за голову, поцеловал его. – И я радуюсь твоему счастью, потому что люблю тебя, как сына.

Поручик поцеловал руку князя, и хотя давно уже готов был отдать за него жизнь, но теперь еще сильнее почувствовал, что пойдет за него хоть в огонь.

– Ну теперь я не удивляюсь, что ты отпустил мужиков; за это ты не будешь наказан. Однако молодец этот шляхтич, если он сумел провести ее из Заднепровья в Бар! И слава Богу! Это для меня большое утешение в эти тяжелые времена. Позови сюда этого Заглобу.

Поручик поспешно пошел к дверям, которые вдруг раскрылись, а в них показался Вершул, который был послан с татарами на рекогносцировку.

– Милостивый князь! Кривонос взял Полонное и перебил десять тысяч человек, – сказал он, запыхавшись.

Офицеры окружили Вершула; прилетел даже воевода. Князь стоял пораженный; он не ожидал таких вестей.

– Не может быть! Там заперлись одни только русские.

– Из целого города не осталось в живых ни души.

– Слышите? – обратился князь к воеводе. – Вот и ведите переговоры с врагом, который не щадит даже своих.

– Собачьи сыны! Если так, черт их побери, я иду с вами, князь.

– Вот вы опять мой друг! – произнес князь.

– Да здравствует воевода киевский! – воскликнул Зацвилиховский.

– Да здравствует согласие!

– Куда Кривонос идет из Полонного? – снова обратился князь к Вершулу.

– Кажется, под Константинов, – отвечал тот.

– Боже! Значит, полки Осинского и Корицкого погибнут, пехота не успеет уйти. Надо забыть обиду и идти к ним на помощь. На коней! Скорей!

Лицо князя просияло, и румянец выступил на его исхудавших щеках: перед ним снова открылся путь к слава.