Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Часть первая
I. Как черная овца покинула стадо
В Болье звонил большой колокол. Его полный, густой звон словно повис в знойном летнем воздухе и, то удаляясь, то приближаясь, разносился по дремучему лесу, где добывали торф рабочие из Блекдауна. Услышали его также и рыбаки на Эксе. Те и другие знакомы с колокольным звоном, составлявшим здесь такое же обычное явление, как неумолкаемое щебетание соек да протяжный, словно замогильный, крик болотной выпи. Тем не менее и рыбаки, и крестьяне прекратили работу и вопросительно переглянулись: к полуденной молитве уже давно отзвонили, а для вечерни было еще слишком рано. Отчего же звонил большой колокол в Болье, ведь тени уже не короткие, но еще и не длинные?
Между тем монахи, услышав призывный звон, словно пчелы к улью, стекались со всех сторон к аббатству. В тенистых аллеях, между ветвистыми столетними дубами и плакучими березами то и дело мелькали степенные фигуры братьев в белых рясах. От виноградников и давильни, с фермы и места, где брали глину, с солеварни и даже из отдаленных кузниц Солея и мызы святого Леонарда стекались они к монастырским стенам. Отправленный во все монастырские владения, гонец еще накануне передал им приказание собраться на следующий день в монастыре к трем часам пополудни. Такого экстренного собрания не помнил даже брат Афанасий, служивший привратником со времен Баннокберской битвы.
Посторонний человек, ничего не знающий о монастыре, все же, глядя на братьев-монахов, мог бы составить себе представление о деятельности каждого из них и возложенных на них обязанностях. Среди монахов, которые, склонив головы и что-то бормоча себе под нос, по двое и по трое неторопливо входили в ворота монастыря, лишь на немногих не было следов повседневных занятий. У двоих рукава были забрызганы розовым виноградным соком. Бородатый монах нес в руках топор, на спине – вязанку хвороста, рядом с ним шагал еще один монах, держа под мышкой ножницы для стрижки овец, причем белая овечья шерсть покрывала его еще более белую одежду. Братья стекались в монастырь длинной нестройной вереницей. Кто нес мотыгу или лопату, кто вязанку дров, а кто ведра с только что пойманной рыбой. Назавтра была пятница, и потому требовалось большое количество провизии, чтобы наполнить пятьдесят деревянных тарелок и столько же пустых желудков. На лицах монахов отражались полное смирение и утомление тяжелой дневной работой. Да и неудивительно, так как аббат Бергхерш был чрезмерно строг и требователен к себе и ко всем братьям.
Между тем сам аббат, время от времени вытягивая вперед и сжимая свои худые бледные руки, нервно шагал по просторной келье, предназначенной для особо важных случаев и экстренных совещаний. Его изможденное постом и молитвой лицо и ввалившиеся щеки красноречиво свидетельствовали, что он победил внутреннего дьявола, искушавшего человеческую плоть. Но победа, очевидно, обошлась ему дорого, так как, сокрушив страсти, он почти сокрушил себя. Однако еще и теперь по временам в этом немощном теле вспыхивал огонь такой неукротимой энергии, которая невольно напоминала всем, что аббат – потомок храбрейшего старинного рода и что его брат-близнец сэр Бартоломью Бергхерш принадлежит к числу доблестных рыцарей-героев, водрузивших перед воротами Парижа крест святого Георгия. Долго и нервно шагал по дубовому полу кельи суровый аббат, между тем над его головой продолжал оглушительно гудеть большой монастырский колокол. Но вот раздался последний удар, звуки его далеко разнеслись по всем окрестностям, постояли немного и рассеялись в пространстве. Аббат поспешно подбежал к небольшому гонгу и позвал келейника.
– Братья в сборе? – спросил он отрывисто вошедшего монаха на англо-французском диалекте, принятом в священных обителях того времени.
– Они здесь, отче, – ответил келейник, смиренно опустив очи долу и сложив на груди руки.
– Все?
– Тридцать два старших и пятнадцать послушников, благочестивейший отец. Брат Марк из спикария болен лихорадкой и не смог прийти. Он сказал…
– Что бы он ни сказал, он обязан явиться, когда его зовут. Его дух нужно сломить, как и дух еще кое-кого в этой обители. Но ты и сам, брат Франциск, как мне доложили, дважды что-то произнес, когда за трапезой читали жития святых. Что ты можешь привести в свое оправдание?
Келейник смиренно опустил голову, сложив руки на груди.
– Одну тысячу Ave и столько же Credo. Прочтешь их стоя с воздетыми руками перед алтарем Пресвятой Девы. Может быть, это напомнит тебе, что Творец наш дал нам два уха и только один рот, указывая на двойную работу ушей в сравнении со ртом. Где наставник послушников?
– Ожидает ваших приказаний во дворе монастыря, благочестивейший отец.
– Пошли его сюда.
Сандалии быстро и отрывисто застучали по деревянному полу, печально заскрипела на ржавых петлях окованная железом дверь. Вскоре она вновь отворилась, чтобы пропустить маленького широкоплечего монаха со строгим лицом и величественными, властными манерами.
– Вы посылали за мной, святой отец?
– Да, брат Иероним. Я желаю, чтобы это дело закончилось по возможности без скандала, но в то же время послужило бы назидательным уроком для всех.
Аббат говорил теперь по-латыни – этот древний язык наиболее приличествовал обмену серьезными мыслями двух высоких духовных особ.
– Возможно, послушников не следует допускать на судилище, – заметил брат Иероним. – Разговоры про женщину могут натолкнуть их на суетные и греховные размышления.
– О, женщины, женщины! – воскликнул аббат. – Недаром святой Хризостом назвал их radix malorum. Что хорошего сделали они, начиная хотя бы с самой прародительницы Евы? Кто подал жалобу?
– Брат Амброз.
– Благочестивый и смиренный юноша.
– Светоч и образец для послушников.
– Суд должен производиться строго по древнему монастырскому уставу. Пусть главный судья и его помощник введут самых старших братьев вместе с братом Джоном, обвиняемым, и братом Амброзом, обвинителем.
– А послушники?
– Их можно удалить в северную аллею монастырского сада. Да! Пошлите к ним брата Фому, псаломщика. Пускай он почитает им «Деяния святого Бенедикта». Это удержит их от неразумной и вредной болтовни.
Аббат опять остался один и, низко склонив над требником свое худое, желтое как воск лицо, застыл неподвижно, пока старшие монахи один за другим входили в комнату и размещались на деревянных скамейках. В конце кельи в двух креслах с высокими спинками расположились наставник послушников и брат-судья, полный статный священник с темными насмешливыми глазами и густой порослью вьющихся волос вокруг тонзуры. Между ними, застенчиво переминаясь с ноги на ногу и нервно ударяя по подбородку длинным свитком пергамента, стоял бледный молодой человек.
Когда монахи заняли свои места, аббат еще раз окинул строгим пронизывающим взглядом их спокойные загорелые лица. Невозмутимый вид говорил о безмятежности и однообразии их существования. Затем он перевел свой взор на бледного молодого монаха, еще больше смутившегося и опустившего глаза долу, и сказал:
– Я слышал, ты жалуешься, брат Амброз? Да будет благословенно имя святого Бенедикта, покровителя нашего монастыря. Много у тебя пунктов обвинения?
– Три, благочестивейший отец, – ответил брат тихим дрожащим голосом.
– Надеюсь, ты не уклонился от наших правил?
– Все изложено в этом листе пергамента по требованиям нашего устава.
– Передай его брату-судье. Введите брата Джона, дабы он знал, в чем его обвиняют.
Дверь распахнулась, и два монаха ввели обвиняемого. Это был крепкий детина огромного роста, с темными глазами и рыжими, как огонь, волосами. В выражении его дерзкого, резко очерченного лица явно сквозила не то насмешка, не то презрение ко всем окружающим. Капюшон его был откинут назад на плечи, и расстегнутый воротник рясы позволял видеть жилистую воловью шею, красную и неровную, как сосновая кора. Из широких рукавов выглядывали огромные мускулистые, словно заросшие рыжим пухом руки, а из-под белой рясы неуклюже торчали израненные колючим кустарником во время лесных работ толстые ноги. Монахи подвели послушника к резному аналою и отошли в сторону. Последний отвесил в сторону аббата скорее шутливый, чем почтительный поклон и устремил свои темные блестящие глаза, полные ненависти, на обвинителя – смиренного брата Амброза.
Брат-судья встал со своего места, развернул переданный ему свиток пергамента и стал читать громким торжественным голосом. Между монахами пробежал сдержанный шепот, свидетельствующий об их немалом интересе к этому делу.
– «Жалоба подана во второй четверг после праздника Успения Пресвятой Богородицы в 1366 году на брата Джона, в мире Гордля Джона, или Джона из Гордля, послушника монастыря святого Ордена цистерцианцев. Читана того же дня в аббатстве Болье в присутствии благочестивейшего аббата Бергхерша и всего священного Ордена.
Обвинения против названного брата Джона сводятся к следующему.
Первое: во время упомянутого праздника Успения, когда к трапезе послушников была прибавлена маленькая порция пива в размере одной кварты на четырех человек, упомянутый брат Джон залпом выпил всю кварту пива, к явному ущербу братьев Павла, Порфирия и Амброза, которые едва смогли проглотить обед и чуть не умерли от жажды после крайне соленой и сухой трески».
Джон Гордль при этом обвинении едва не расхохотался и даже прикрыл рот ладонью, чтобы сдержаться. Пожилые монахи переглянулись и закашлялись, сдерживая смех. Один только аббат сидел неподвижно с сумрачным строгим лицом.
– «Далее, когда наставник послушников наложил взыскание на Джона в виде ограничения в пище до трех фунтов хлеба из отрубей и бобов в течение двух дней во славу святой Моники, матери преподобного Бенедикта, брат Джон в присутствии брата Амброза и других братьев заявил, что пускай двадцать тысяч дьяволов заберут эту святую Монику и вообще всех святых, которые встанут между человеком и его куском мяса. Когда брат Амброз сделал ему замечание за такое непослушание, брат Джон схватил его за шиворот, пригнул лицом к самому пискаторию, или рыбному садку, и держал его в таком положении так долго, что бедный брат Амброз ввиду неминуемой смерти успел прочесть один раз «Отче наш» и четыре раза «Аве Мария».
После столь серьезного обвинения белые рясы зашевелились, и монахи зажужжали, как пчелы в улье, но аббат поднял вверх свою сухую руку, и все снова смолкли.
– Что дальше? – спросил он.
– «Потом, в День святого Иакова Младшего перед вечерней вышеупомянутый брат Джон гулял по Брокенхерстской дороге с особой другого пола по имени Мэри Сюлей, дочерью королевского лесничего. И после многих шуток и непристойного смеха брат Джон схватил означенную Мэри Сюлей на руки и перенес через ручей к бесконечной радости дьявола и к совершенной гибели собственной души и тела. Свидетелями же этого скандального и постыдного поступка были три брата нашего ордена».
Густые седые брови аббата сурово сдвинулись над его проницательными глазами.
– Кто был свидетелем этого? – спросил он.
– Я, – отвечал обвинитель. – Также брат Порфирий, с которым мы шли вместе, и брат Марк из спикария, которого до того поразил этот бесстыдный поступок, что он заболел лихорадкой и потому не мог явиться сюда.
– А женщина? – спросил аббат. – Разве она не плакала и не жаловалась, что брат Джон так недостойно с ней поступил?
– Нет. Наоборот, она улыбнулась и поблагодарила его за это. Могу это подтвердить, как и брат Порфирий.
– Можешь? – закричал громовым голосом аббат. – Можешь? Так ты ослушался тридцать пятого правила нашего устава, повелевающего всегда отворачивать лицо от женщины и опускать глаза в землю? Я тебя спрашиваю, ты забыл это? На неделю в свои кельи, лживые братья, на черный хлеб и чечевицу. Увеличить вдвое утренние и обеденные молитвы, может быть, это заставит вас чтить наш устав!
Оба монаха, никак не ожидавшие такого исхода, сжались и, словно улитки, совершенно ушли в себя. Между тем аббат перевел свой гневный взор на главного виновника.
– Что скажешь, брат Джон, в ответ на эти тяжкие обвинения?
– Очень немного, преподобный отец, очень немного, – ответил брат Джон с грубым акцентом, что заставило братьев прислушаться, а аббата побагроветь от гнева и изо всех сил хватить кулаком по дубовой ручке кресла, в котором сидел.
– Что я слышу? – воскликнул он. – Разве можно говорить на таком языке в стенах нашего прославленного монастыря? Хотя, – аббат тяжело вздохнул, – благочестие и страсть к познанию всегда шли рука об руку, если потеряно одно – нет смысла искать другое.
– Насчет этого не знаю. Могу лишь сказать, что такая речь приятна для моего рта, на этом языке говорили мои родители. С вашего позволения, или я буду говорить так, или совсем замолчу.
Аббат слабо кивнул.
– Что касается пива, – продолжал спокойно брат Джон. – Вернувшись с работы, я был таким разгоряченным и, кроме того, мне так хотелось пить, что я совершенно случайно осушил всю кружку. Немудрено, что я отказался исполнить приказание наставника насчет отрубей и бобов, ведь для человека моего сложения нельзя долго оставаться без пищи. Не стану отрицать, что держал за шиворот брата Амброза, но ведь, как вы сами видите, он остался жив и невредим. Что касается девицы, то я действительно перенес ее через ручей: на ней были чулки и тонкие башмаки, а у меня деревянные сандалии, которые не портятся от воды. Было бы бесчестно для меня как мужчины и как монаха, если бы я не протянул ей руку помощи.
Во время своей речи брат Джон продолжал глупо улыбаться и насмешливо глядеть на присутствующих.
– Довольно, – произнес аббат. – Он во всем сознался. Остается только выбрать наказание, соответствующее его дурному поведению.
С этими словами он встал; два длинных ряда монахов последовали его примеру, боязливо поглядывая на разгневанного прелата.
– Джон из Гордля! – прогремел аббат. – В течение двух месяцев испытания ты показал себя вероотступником, недостойным носить белую рясу, этот символ непорочной души. Поэтому я срываю с тебя монашескую одежду и навсегда лишаю защиты и благословения нашего покровителя святого Бенедикта. Твое имя будет вычеркнуто из списков нашего ордена, и отныне тебе запрещается даже близко подходить к владениям Болье.
Никто не ожидал такого сурового приговора: изгнание из тихой гавани монастыря в пустыню жизни, полную бурь и невзгод, было для монахов равносильно смерти, и потому немудрено, что по келье пронесся ропот ужаса и удивления. Но обвиняемый, очевидно, был совсем другого мнения, так как улыбка еще шире расплылась по его лицу и глаза блеснули радостным огнем, что привело настоятеля в негодование.
– Это только духовное наказание для тебя! – воскликнул гневно прелат. – При твоей натуре нужно воздействовать на более грубые чувства, что особенно легко исполнить после того, как ты лишился покровительства нашей церкви. Братья Франциск, Наум, Иосиф, хватайте его, вяжите ему руки! Гоните его отсюда плетьми!
Но едва упомянутые три брата приблизились к Джону, чтобы исполнить приказание аббата, как насмешливая улыбка моментально исчезла с лица разжалованного послушника. Он превратился в разъяренного быка, загнанного на бойню, и, дико озираясь кругом, метал искры из своих больших черных глаз. Схватив тяжелый дубовый аналой, он сделал несколько шагов к выходу и остановился в оборонительной позе.
– Клянусь черной дорогой ада, – заревел Джон, – если хоть одна каналья прикоснется к моей одежде, я раздавлю ее, как ореховую скорлупу!
В его громовом голосе и мощной фигуре с копной рыжих волос было нечто первобытное. Три брата моментально отпрянули в сторону, остальные монахи тоже как-то сжались и согнулись, словно деревья под напором бушующей стихии. Один только аббат, сверкая глазами, бросился вперед, но, к счастью, его удержали брат Иероним и брат-судья.
– В него вселился дьявол! – закричали они. – Брат Амброз, брат Иаков, бегите, зовите Хью с мельницы, Уота-лесника и Рауля с его стрелами и арбалетом. Скажите им, что наша жизнь в опасности. Бегите, бегите, ради Пресвятой Девы Марии!
Но Джон Гордль был такой же хороший стратег, как и сильный муж. Подняв высоко над головой свое грозное оружие, он бросил его в брата Амброза, и в тот момент, когда деревянный аналой и бедный монах покатились на пол, отлученный одним прыжком очутился за дверью. Вечно сонному привратнику брату Афанасию почудилось мимолетное видение чьих-то промелькнувших ног и развевающейся одежды. Но, когда он наконец протер глаза, Джон Гордль уже быстро бежал по Линдхерстской дороге, так что в воздухе только сверкали подошвы его деревянных сандалий.
