Пан Владислав
– Забивают камнями, – тихо повторила она, сурово поджав губы, и было непонятно, от чего блеснули ее глаза – то ли от слез, то ли от злорадства.
Пану Владиславу показалось, что этот отвратительный прыщ на ее уныло поникшем носу еще больше распух и налился синюшно-багровым оттенком. Опустив лицо и поджимая губы, она, видимо, старалась изобразить почтительный и виноватый вид – но старалась очень плохо. Может быть, потому, что не чувствовала ни вины, ни почтения – ни страха – перед грозно сведенными бровями и гневным взором пана Владислава. А, может, чувствовала, что сам пан перепуган до полусмерти.
– Что? – вздрогнув, спросил он, вдруг сообразив, что не расслышал ее слов.
– Ведьм, светлый пан, обыкновенно забивают камнями, – повторила она. Медленно, и, как ему показалось, с удовольствием. И ее внимательный взгляд с любопытством мазнул по сморщенному, как от зубной боли, лицу «светлого пана». Взгляд – без тени почтения или страха.
– Это моя племянница, – глухо сказал он, сморщившись еще больше, почувствовав себя еще глупее и гаже (хотя, казалось, куда уж).
Потому что не могло быть ничего более глупого, чем стоять в гостиной собственного дома и, вместо того, чтобы отчитывать нерадивую прислугу, вроде как, оправдываться перед ней. Перед этой толстой, уродливой деревенской бабой с кошмарной бородавкой на носу. И не могло быть ничего гаже, чем иметь несчастье называть своей племянницей это отродье, спящее сейчас в соседней комнате.
– И ей всего семь лет, – добавил он, непонятно для чего. Как будто этот факт мог быть неизвестен стоявшей перед ним женщине, нянчившей упомянутую племянницу почти с самого рождения.
– Все в руце божьей, светлый пан, – назидательно сообщила длинноносая нянька. То ли сочувствуя, то ли издеваясь, и бордовая бородавка на ее носу качнулась в такт важному, исполненному достоинства кивку. А пану Владиславу захотелось ударить ее – по толстому, круглому, как блин, самодовольному лицу, украшенному огромной бородавкой.
– Я велел тебе следить за ней, – вместо этого сказал он, с трудом сдерживая срывающийся в крик голос.
Крик прорывался некрасивый – визгливый, бабий, истерический. Беспомощный.
Потому что пан Владислав – в который раз за время общения со своей племянницей (семь лет без малого, спасибо братцу за наследство) – не знал, что делать. То ли войти в соседнюю комнату, где, наверное, уже вовсю сопит наревевшаяся всласть племянница (дети должны спать крепко – ЛЮБЫЕ дети) и, наконец-таки, дав волю давно чешущимся рукам, придушить проклятое отродье. Подушкой, чтобы никто не слышал. А кто из челяди услышит – наверняка сделает вид, что оглох – после всего, что было. Так легко и просто. И закончатся все проблемы.
«Проблемы начнутся, светлый пан. Как раз только начнутся», – доброжелательно-издевательски возразил знакомый голос, все чаще в последнее время влезающий в размышления светлого пана. Возможно, голос его собственного рассудка, который в последнее время все чаще покидал пана. Пан Владислав не сходил с ума – ЕЩЕ нет – просто иногда он чувствовал, что разрывается изнутри на две части. Между тем, что ему очень хотелось сделать и тем, что сделать было разумно – и единственно возможно. «Проблемы начнутся, «– хихикнула его разумная часть: «…когда они будут являться к тебе ночам – уже ОБЕ.»
…То ли пойти в деревню и перевешать на ближайшей осине… «Кого, светлый пан?», – совсем уж развеселился его рассудок, почти заходясь в беззвучном истерическом хохоте: «КОГО, по-твоему, перевешают на ближайшей осине – если ты сейчас сунешься туда – один?…»
…То ли – самое простое – унять зудящие кулаки о ехидную физиономию нерадивой няньки.
– Я велел тебе не спускать с нее глаз, – прорычал пан, видимо, склонившись к последнему варианту.
– Все в руце божьей, светлый пан, – бестолковой курицей, кудахтающей одну и ту же песню, повторила нянька И почтительно потупила наглые глаза. Кулаки светлого пана бессильно разжались.
– Иди, – глухо буркнул он. – Иди, посмотри, как она там, – и отвернулся, чтобы нянька больше не пялилась на его бледное и, наверняка, испуганное лицо.
И едва сдержался, чтобы не сказать ей вслед – в широкую спину толстой уродливой няньки (потому что больше никто – никто не хотел быть ЕЕ нянькой), утиной неуклюжей походочкой шлепающей к двери детской: «А лучше придуши ее, если сможешь.» То, что он хотел бы сделать сам. И не решался.
Пан Владислав никогда не считал себя нерешительным. Или слабым, или трусливым. Способным только на то, чтобы беспомощно смотреть в спину глупой деревенской бабе – вместо того, чтобы устроить ей выволочку за наглость и непослушание. Способным бояться семилетнего ребенка.
Пан Владислав, щеголеватый красавчик и покоритель женских сердец (лет двадцать назад), лихой наездник (и посейчас), несмотря на седину, щедро присыпавшую его волосы, и сорокалетнюю усталость от жизни, все чаще гнувшую его плечи вниз, – был все еще молодцеват и строен. И брови его были черны и густы, и взгляд строг и пронзителен … до тех пор, пока не сталкивался с внимательными глазами малолетней племянницы…
Ай, подложил братец наследство …
Пан Владислав хмуро посмотрел на дверь детской, захлопнувшуюся за нянькиной спиной. Припомнил нянькины слова, снова поморщился. «Сама ты ведьма, – зло подумал он, припоминая уродливую бородавку на нянькином длинном носу (и без этого украшения не отличающегося изяществом). Велел же ей глаз не спускать… Ан, не уследила-таки, дура…