Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Ритка
…Волк тоже как-то приснился. Почему-то не страшный. Настоящий, не мультяшный – огромный черный зверь с блеском на кончиках белых клыков. Только эти клыки блестели не в оскале – а в улыбке. Совершенно невозможной для такого зверя, беззащитной улыбке. Как будто это был не волк, а добродушный игривый щенок…
Страшным был совершенно другой сон. И не то, чтобы, сон – обрывок. Клочок вязкого тумана, который таял, просачивался сквозь пальцы, когда Ритка пыталась его удержать и рассмотреть. Оставалась дорога – черная и липкая, скользкая от грязи, размешанной тысячами ног. Исток и продолжение дороги пропадали в том самом тумане, проглотившем почти весь Риткин сон. Сон не вспоминался.
Он приходил уже несколько раз. С тех пор, как мама заболела. Нет, не так. С тех пор, как Ритка поняла, что мама умирает.
Ритка просыпалась, вцепившись в подушку дрожащими пальцами и чувствуя, как липнет к спине промокшая от пота рубашка. И ничего не могла вспомнить. Только эту дорогу. И женщину. Женщина шла по дороге – из тумана в туман. Уходила. Узкая спина; вздернутые худые плечи; одежда серая, невнятная – не то плащ, не то балахон; темные волосы спутанной гривой метались по плечам. Ритке хотелось ее окликнуть, но горло почему-то сжималось от страха. Потом, когда туман начинал уже дотрагиваться до женщины, тянуть ее в себя бледными зыбкими руками; Ритка решалась. Она очень боялась, что женщина обернется; но еще страшнее было позволить ей насовсем раствориться в этом тумане, а самой остаться на этой дороге, ведущей из никуда в никуда. Ритка протягивала руку; расстояние искажалось; кончики пальцев уже почти касались серого плаща… Женщина начинала оборачиваться – дрожь спутанных волос, выступ острой скулы, впадина щеки… Ритка кричала, захлебываясь от ужаса, раздирала туман, липнущий к лицу. Выныривала на поверхность. Просыпалась. Жадно глотала воздух. Испуганно вглядывалась в темноту, узнавая знакомые очертания комнаты. С трудом разжимала скрюченные пальцы, уцепившие – не плащ уходящей в никуда незнакомки – а измятый уголок подушки.
Может, это мама уходила от Ритки по этой черной дороге? Так, как она уходила наяву. С каждым днем, все дальше и дальше – от Ритки, от бабы Веры, от жизни. С каждым днем – ближе к смерти, от одного имени которой стынет в горле, замерзает дыхание – в колючую ледышку, которую не проглотить, ни выплюнуть.
Может, потому Ритка и боялась окликнуть эту женщину? Чтобы не увидеть мамино лицо? А, может, она боялась, что мамино лицо окажется не таким… Искаженным смертью? Или беспамятством? Просто чужое лицо с мамиными чертами; глаза, смотрящие сквозь Ритку, не узнающие ее…
А может, страшнее всего было то, что пряталось в тумане, вместе с дорогой. Ее началом, уже пройденным, но забытым; и продолжением, еще пока неизвестным, но уже предопределенным… Так, что сейчас уже нельзя ничего изменить. Только ждать.
– А теперь отдай его мне, – попросила Ритка. Голос прозвучал уж слишком жалобно и просительно.
– Ты обещал, – добавила она, напоминая себе, что расплакаться нельзя. И полезть на него с кулаками тоже нельзя. Потому что толку от этого не будет никакого. Ей всего двенадцать, а он на два года старше и на целую голову выше. И, ко всему прочему, за его спиной ухмыляются два приятеля, явно наслаждаясь происходящим цирком. Маленькая глупая девочка, наивно вообразившая себя укротительницей, и три абсолютно невоспитанных, опасно скалящихся – тигра? – мальчика, ни один из которых никогда не претендовал на роль самого примерного ученика класса.
Да, и еще щенок – смешной, толстолапый. Который никак не желает проникаться серьезностью происходящего. Нетерпеливо тянет острыми зубками обхватывающую его шею веревку, и, смягчая шутливое ворчание отчаянным вилянием куцего хвоста, все норовит завалиться на бок, рядом с грязным кедом, обтягивающим мальчишескую ногу. Поиграть. Щенок, из-за которого все и произошло.
Нет, не так – из-за которого все должно было произойти.
В первый раз этот сон приснился после маминой операции.
Мама лежала в постели, бледная почти до прозрачности. Но улыбалась.
– Как ты, ма? Как? – робко спрашивала Ритка, осторожно баюкая в ладонях мамину безвольную руку.
– Получше, доча. Меня выпишут скоро. Через несколько дней. Домой вернусь.
– Домой! Домой! – Ритка, не удержавшись, засмеялась. Мама слабо улыбнулась в ответ. А бабушка Вера сидела на табурете неподвижно, как истукан, неодобрительно поджимая губы.
– Поди-ка, яблочков помой, – велела она и сунула Ритке сетку с антоновкой. – Витаминов сейчас надо побольше…
Ритка летела к умывальнику по длинному коридору больницы, пританцовывала, скользила на цыпочках, как балерина. Мама возвращается домой! На полпути спохватилась – а апельсины? Баба Вера-то забыла! А говорит – витаминов побольше. Ритка развернулась, поскользила обратно – легко, как на крыльях. Как во сне, где умеешь летать.
И споткнулась на пороге палаты. Окаменела. Чувствуя, как сползает чужой, примеренной на минуту, одежкой – легкость, танец, крылья, улыбка.
Баба Вера покачивалась на своем табурете, зажав ладонью рот, как будто пыталась удержать – стон, крик, вой, почти беззвучным шелестом все равно рвущийся сквозь пальцы:
– Выписывают… Выписывают умирать… Да что же это… Что… Деточка…
Увидев на пороге палаты Ритку, баба Вера осеклась. Застыла. И они так смотрели друг на друга – несколько секунд. Баба Вера – с ладонью, запечатавшей рот, и дрожащими слезами в глазах; и бледнеющая Ритка.
Это неправда, подумала Ритка. Неправда. Увидела мамино лицо – испуганное, худое. Отшатнулась, отступила в коридор. Назад. Не слышать. Не знать. Скользить по коридору легкой птицей, с сеткой ярких крутобоких яблок…
– Рита! Дочка!
Ритка бросилась бежать. Сетка с яблоками мешалась, больно лупила по ногам. Выпустить ее из рук Ритка так и не догадалась.
Бабушка Вера, с молоденькой медсестрой в хрустком белоснежном халатике, нашли Ритку возле пожарной лестницы. В углу, среди рассыпавшихся яблок.
– Пойдем, деточка, – позвала баба Вера, шумно дыша и протягивая Ритке вздрагивающую ладонь.
Ритка отчаянно замотала головой.
– Не расстраивай маму… Сейчас.
Ритка неуверенно уцепилась за бабушкину руку, покачнулась. И, всхлипнув, уткнулась в бабы Верино пухлое плечо, затянутое в колючую шерстяную кофту. Хрустнуло под ногой раздавленное яблоко.
– Поплачь, деточка. Все равно бы узнала. Теперь уж ничего больше не сделаешь… Поплачь…
Этот день так навсегда и запомнился Ритке – запахом больницы, яблок и душной бабы Вериной кофты…
…Запах хищников и опилок. Запах опасности. И липкого страха невидимых любопытных зрителей, в ожидании замерших где-то там, наверху, за границей яркого света, заливающего арену. «Не люблю цирк», – невесть к чему, подумала Ритка: «Просто терпеть не могу…»
…Девочка, тигры и щенок. А вместо арены – развалины городской свалки, утопленные в теплом ленивом мареве сентябрьского дня. Свалки, на которую вряд ли кто зайдет в это время. Даже если девочка будет очень громко звать на помощь.
– Пожалуйста, – попросила Ритка, с бессильным отчаянием наблюдая, как по конопатому и круглому, как блин, лицу ее рыжеволосого собеседника расползается издевательская усмешка.
– Я что-то ей обещал? – с искренним изумлением поинтересовался он – вполоборота к давящимся от смеха за его спиной приятелям. Так, чтобы не упустить из виду тот увлекательный миг, когда напряженное девчонкино лицо сморщится от слез.
– Ты обещал, что если я не отстану от вас… – терпеливо начала Ритка, последним усилием сдерживая – слезы, крик, кашель в судорожно сжимающемся, пересохшем и забитом пылью горле. И уже понимая, что все это зря. Зря – бег через колючки и канавы, зря – порванное платье и рассаженная коленка, зря – сорванное дыхание, колючим ежом ворочающееся в горле… Все – зря.
Она заставила себя не смотреть на щенка, который оставил в покое веревку и увлеченно обнюхивал кед рыжеволосого мальчишки. Потому что расплакаться сейчас тоже было бы – зря. Они только этого и ждут – когда Ритка расплачется, как детсадовская малявка, размазывая по лицу сопли и слезы. Но и это тоже будет – зря.
– Ты можешь принять участие, – важно и насмешливо, просто лопаясь от сдерживаемого хохота, разрешил рыжий. – Если хочешь.
– Да, ты можешь похоронить его, – предложил маленький чернявый мальчик из-за спины своего предводителя, оловянно блестя возбужденными глазами. – Потом.
Он, единственный из троицы, не смеялся. Точнее, смеялся не так, как его приятели. Улыбка только чуть дергала его губы. Страшная улыбка. Взрослая.
«Они это всерьез» – испуганно подумала Ритка. И поняла, что знала это с самого начала – иначе не стала бы бежать за ними, обдирая коленки и срывая дыхание. Знала – просто не хотела признаваться в этом самой себе. Было так хорошо верить в то, что это игра. Плохая и гадкая, но игра. То есть – то, что не может произойти на самом деле.
А еще она подумал, что не сможет ничего изменить в том, что должно здесь произойти. На арене, нагретой теплым сентябрьским солнцем, где ухмыляются три забавляющихся с легкой добычей тигра и с трудом сдерживает слезы неудачливая дрессировщица с рассаженной коленкой. И зевает, лениво покусывая носок мальчишеского кеда, толстолапый беззаботный щенок.
Больше всего Ритку потрясло, что ничего нельзя изменить. Что вообще в мире бывают вещи, которые нельзя исправить. Ссадины заживают; обиды забываются; после слякотной зимы опять наступает теплое лето; разбитую тарелку можно склеить – или купить новую. Совершенно такую. Только вот люди умирают. Навсегда. И, даже зная об этом заранее – когда, как и отчего – даже зная, ничего нельзя изменить. Только ждать.
Они все, наверное, уже давно об этом знали. Знали – и ничего не могли сделать. Даже не пытались.
Доктор, такой большой, солидный, входил в палату, брал маму за запястье: «Ну, что сегодня, Елена Николаевна? Получше, получше…»; улыбался.
Бабушка Вера аккуратно расставляла на тумбочке мисочки с домашней едой, бульоном, котлетками; посылала Ритку вымыть фруктов, сполоснуть чашку для травяного настоя. Раньше Ритка бежала, торопилась – уж бабушка Вера точно знает, что сделать, чтобы мама поправилась. А после того дня, когда бабушкин нечаянный крик и мамино испуганное лицо открыли Ритке правду, казалось уже глупым – торопиться. Наоборот, лучше было идти медленно, растягивая шаги и минуты, как будто продлевая – каждый час, каждый день маминой жизни.
Как будто сговорившись, они – бабушка, мама, Ритка – больше ни разу не заикнулись о том, подслушанном Риткой разговоре. Делали вид, что этого не было. Раньше Ритке, наверное, понравилось бы играть с взрослыми в молчаливых заговорщиков, оберегающих общую хрупкую тайну. Только если бы это была какая-нибудь другая тайна… А теперь… Ведь если о чем-то не говорить и не вспоминать, это «что-то» не исчезнет. Не растворится, не перестанет – быть.
Ритка подолгу сидела рядом с постелью, иногда держала мамину тонкую, почти прозрачную ладонь. Раньше она говорила: «Я хочу, чтобы ты поправилась скорее. Ну, пожалуйста» А мама улыбалась и отвечала: «Конечно, доча. Все будет так, как ты захочешь». Вера в непогрешимость мира, придуманного и оберегаемого взрослыми, не позволяла Ритке усомниться в маминых словах. А теперь Ритка молчала. И мама тоже молчала – в ответ. Иногда, как будто виновато, улыбалась. Как будто извинялась за ту, свою прежнюю ложь.
А потом снился тот самый сон, где какая-то женщина уходила от Ритки по черной дороге. И было страшно окликнуть ее. И хотелось – окликнуть. Потому что Ритка надеялась, что хотя бы в этом сне у женщины окажется мамино лицо – счастливое и живое. Такое, каким оно было до болезни.
…Ее окликнули по дороге из школы. Ритка шла медленно и неохотно. Тяжелый портфель при каждом шаге стукал по ноге. Больно. По математике сегодня опять замечание, баба Вера ругаться будет. А как сейчас можно учиться? Как?! Когда мама…
– Эй, полоумная! Ритка!
Она вздрогнула, обернулась. И насторожилась – потому что обращался к ней Рыжий. Вожак местной мальчишеской банды, от которой было безопаснее и спокойнее держаться подальше. Лицо Рыжего было приветливо ехидно, и улыбка, в ответ на которую не хотелось улыбаться, расползалась на его губах. А в его руке была бечевка, другом концом охватывающая шею смешного толстолапого щенка.
Ритка припомнила, как неделю назад компания Рыжего подстерегла ее возле подъезда и обстреляла из пистолетов. Ненастоящих, конечно – водяных, но заправленных какой-то гадостью – не то чернилами, не то краской. За испорченное платье влетело от бабы Веры, которая не стала вникать во все сложности детских взаимоотношений.
Ритка перехватила портфель покрепче и, на всякий случай, отступила на несколько шагов подальше от Рыжего с его ненастоящей улыбкой, недоумевая, что ему нужно на этот раз. И откуда у него взялся этот забавный щенок?
– А мы идем вешать собаку, – сообщил Рыжий, с удовольствием понаблюдав за ее испуганным отступлением. И подтянул бечевку. Щенок, вынужденный привстать на задние лапы, заскулил и замотал головой, пытаясь сбросить свой веревочный ошейник.
– З. зачем? – запнувшись, спросила Ритка, растеряно глядя – то на щенка, то на Рыжего, и не совсем понимая, о чем он говорит.
– Хочешь посмотреть? – предложил щупленький черноволосый Винт, переглядываясь с Рыжим. Рыжий усмехнулся и подтянул веревку повыше. Щенок захрипел.
– Отпусти, – попросила Ритка. Не думая о том, что она делает, и о том, что этого не следует делать – просто с ужасом глядя на щенка, который беспомощно молотил в воздухе передними лапами. Забытый портфель плюхнулся на землю, а Ритка шагнула вперед, протягивая руку к щенку, и умоляюще глядя на Рыжего: – Отпусти его…
Теперь Рыжий отступил от нее – на несколько шагов.
– Не отстанешь от нас – я тебе его отдам, – пообещал он, подхватывая щенка подмышку и кивая своим спутникам: – За мной, парни…
Она смотрела в глаза Рыжего – туда, куда ей меньше всего хотелось бы смотреть. В бесцветно-серые, самодовольные прищуренные глаза под белесыми бровями. И понимала, что он с самого начала, конечно, не собирался отдавать ей щенка. Просто хотел увидеть, как она будет бежать за ними – прыгать через канавы, спотыкаться и падать, и глотать пыль, а потом – разревется. От усталости, отчаяния и беспомощности. И от страха – когда они повесят щенка… Все это было в глазах Рыжего, куда смотрела Ритка, с трудом сдерживая так ожидаемые ими всеми слезы. Ей не хотелось смотреть в его глаза – очень не хотелось. Хотелось расплакаться. От усталости, отчаяния и беспомощности. Так, как ей хотелось расплакаться, удерживая в руках мамину с каждым днем все более прозрачную ладонь. И зная, что – не удержать. Потому что Ритка ничего не могла сделать.
И даже сейчас – с этим славным пушистым щенком – тоже ничего не могла сделать. Только расплакаться – и убежать. Какая разница. Все равно она ничего не сможет – маленькая беспомощная девочка с разбитой коленкой против трех тигров на цирковой арене. Потому что никогда ничего нельзя изменить. Даже когда ты знаешь заранее, что должно произойти. Тем более – тогда.
Ей не хотелось смотреть. Но она смотрела – сквозь слезы, страх и отчаяние. В бесцветные глаза, где было ожидание ее слез и страха, и где был беззаботный, ни в чем не виноватый пушистый щенок, дергающийся на веревке, перетянувшей его шею… И что-то еще было в этих глазах… Что-то…
Ритка вглядывалась глубже и глубже – как будто погружаясь в бесцветно-серые провалы между прищуренными веками. Как будто ныряя, задержав дыхание, в скверно пахнущую глубину стоялой мертвой воды в надежде разглядеть, ухватить, вытащить на воздух мимолетно мелькнувшее тельце кого-то тонущего…
– …А вот и виселица, да? Эй, Рыжий… – услышала она глухое – как сквозь толщу воды. Кажется голос того, черноволосого… немного встревоженный голос…
– Ну, чего уставилась? Чего, полоумная? – Рыжий дернул головой, пытаясь – безуспешно – оторвать свой взгляд от странного девочкиного взгляда. И в его голосе, почти сорвавшемся на крик, был испуг.
– Ты, – медленно проговорила Ритка, не выпуская его взгляд, и наконец-таки, разглядев, что ей примерещилось там, в глубине. Руки. Дрожащие, со вспухшими венами – но еще не совсем старые, женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету. – Ты… Алик… – не замечая, каким чужим и тускловато-низким стал ее голос – голосом взрослой усталой женщины, а не маленькой девочки; и как дернулся Рыжий от этого голоса – и от произнесенного имени. Так называла его мать – и больше никто…
– Ты чего, Рыжий? – удивленно спросил Винт; попытался было заглянуть в лицо приятеля – и отпрянул, испугавшись.
– …Твоя мама… – Ритка не очень понимала, что она говорит. И не очень понимала, кто она сама и где. И кто этот растерянный мальчик перед ней. Просто говорила, стараясь не упускать из виду руки – дрожащие, со вспухшими венами, но еще не совсем старые женские руки…
– Твоя мама…Алик, сегодня нашла в твоей летней куртке те сигареты…А ты накричал на нее… ты…ты ударил ее, да?.. А потом ушел. И так и не вернулся, чтобы извиниться… А твоя мама сидит над твоей курткой и плачет. У нее дрожат руки… Она думает, что у нее никого нет, кроме тебя; и что тебя у нее тоже – нет. И что она никому не нужна, и ее жизнь не удалась; и до окна всего несколько шагов, а потом надо взобраться на подоконник… И, кажется, это самое простое, и единственное, что ей осталось сделать. Если бы ты успел вернуться – и сказать ей, что любишь ее… Если бы ты успел – до того, как она решится подойти к окну…
Ритка замолчала, растеряно глядя – не в бесцветные, испуганные насмерть, глаза стоящего перед ней рыжего мальчишки – а на свои руки… (Руки – дрожащие, со вспухшими венами, еще не совсем старые, женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету…)… Свои, знакомые, с красными царапинами от кошачьих когтей, детские ладошки…
– Ты… полоумная… ведьма… – пробормотал Рыжий, пятясь от нее – и наступая на ноги своих ничего не понимающих приятелей…
– Если бы ты успел вернуться… – повторила Ритка, уже ему в спину. Все еще не узнавая своего голоса и не понимая, что она говорит…
– Эй, эй, Рыжий, куда, – завопили и, переглянувшись, припустили вслед за улепетывающим вожаком его друзья. Позабыв брошенного Рыжим щенка и девчонку, которую они хотели попугать – и которая в результате, каким-то странным, непостижимым образом, напугала их бесстрашного предводителя.
А виновница их поспешного бегства, ноги которой вдруг задрожали и бессильно подкосились, плюхнулась на землю. Прямо в сухую, нагретую солнцем пыль на узкой тропинке – среди консервных банок и грязных тряпичных обрывков. И, наконец-таки, разревелась, дав волю давно сдерживаемым слезам; судорожно и отчаянно всхлипывая и размазывая слезы по щекам испачканными ладонями.
Забытый щенок растеряно заскулил, понюхал воздух – и решительно поковылял к плачущей девочке. Намереваясь настойчиво и дружелюбно убедить ее, что мир не так уж и плох, как кажется иногда…
…Ритка вздрогнула и испуганно дернулась, пытаясь вырваться, когда чья-то рука сжала ее плечо. Вырваться не получилось. Рука держала осторожно, но достаточно крепко.
– Самое бесполезное занятие из всех, которые я знаю, – голос тихий, неторопливый. Немного усталый. – Поливать слезами – и не чье-нибудь плечо, а… дорожную пыль…Ты думаешь, там вырастут цветы?
Ритка испуганно подняла голову, прищурилась. Фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась – то ли от яркого света, то ли от слез в Риткиных глазах. Темный плащ – или широкое платье до пят; волосы подхвачены на висках; открытая высокая шея.
Рука соскользнула с Риткиного плеча, женщина медленно опустилась на корточки. И только тут Ритка разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. То ли красивое, то ли некрасивое; то ли старое – то ли молодое. Морщинка на белом лбу, внимательные глаза, усталые складки в уголках губ.
– Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, – Женщина повела плечом и вдруг улыбнулась. Очень хорошо улыбнулась. Не так, как иногда это делают взрослые, обращаясь к незнакомым детям – заискивающе и лживо. Ее улыбка была искренней. Ритка поймала себя на том, что улыбается в ответ. И, кажется, больше не боится. Щенок на Риткиных коленях, радостно молотя куцым хвостиком, потянулся к женщине. Ритка, вглядевшись в светлую улыбку, теперь обращенную к щенку, решила, что на самом деле, у незнакомки очень красивое лицо.
– Вот так куда лучше, – сказала женщина, посмотрев на Ритку. – чем плакать. Все ведь уже закончилось, да?
– Что? – удивленно переспросила Ритка. – Что… Вы… Вы все видели?
Женщина промолчала.
– Вы все видели… и…и…
– И я не стала тебе мешать, – договорила женщина. – Потому что ты сама справилась. Ты умница, – она снова улыбнулась Ритке.
– Что? Что… Вы…я… что я сделала? – Ритка опять захлебнулась вдохом, теряясь под внимательным взглядом темных глаз незнакомой женщины. И почувствовала, как снова приближается дрожь, страх, слезы. Испуганно поднесла к лицу дрожащие ладони – ожидая увидеть их совсем другими (…дрожащие, со вспухшими венами – руки взрослой, но еще не старой женщины. Тонкие пальцы, раскрошившие в труху хрупкую сигарету…)
– … Что…что?
– Тсс, – успокаивающе прошептала женщина. Осторожно погладила Риткины напряженные ладошки, закрыла своими руками. Прогнала наваждение. – Неважно, что. Ты спасла жизнь – и может быть, только это имеет значение. Т-сс, все уже закончилось, девочка…
– Что… кто Вы? – испуганно спросила Ритка, вдруг сообразив, как это все странно – то, что происходит.
Почти так же странно, как то, что уже произошло – когда бравая банда Рыжего улепетывала, сверкая пятками, от одной-единственной маленькой девчонки.
Значит, можно изменить то, что должно было случиться… Значит, можно?…
– Все закончилось… – повторила женщина. Прикосновения ее рук к Риткиным были теплыми и успокаивающими. Девочка мотнула головой.
– Не закончилось, – возразила она. И, глядя во внимательные глаза незнакомой улыбающейся женщины, подумала – а ведь, действительно, не закончилось. Рыжий не простит сегодняшнего. Если раньше он со своей компанией дразнил Ритку от случая к случаю – как и прочую малышню – то теперь он, наверняка, будет мстить. Изощренно и целенаправленно. Ритка его напугала. А такие, как он, этого не прощают.
– Все начинается, – угрюмо сказала Ритка. Женщина кивнула.
– Может быть, – согласилась она. – Может быть, все как раз, действительно, начинается.
И, почему-то, опять улыбнулась Ритке – светло и приветливо. Как будто начиналось что-то очень хорошее и приятное.
«Это… это Вы мне снились?» – вдруг захотелось спросить Ритке. Может, потому, что происходящее опять – в который раз за сегодняшний день – показалось ей похожим на сон. Но теперь – не страшный. Волшебный, удивительный.
Женщина перехватила Риткин взгляд:
– Знаешь, что, девочка… Знаешь, что нужно сделать сначала? – и договорила, не дожидаясь Риткиного ответа: – Придумать ему имя, – и она осторожно погладила щенка по пушистой мордочке.
– Имя? – недоуменно переспросила Ритка. Женщина серьезно кивнула:
– Имя…
