Кость от костей

Глава четвертая

Мэтти очнулась оттого, что закашлялась, потом начала давиться и сразу поняла – рот полон крови; с ней уже такое бывало, и не раз. Голова ударялась о землю, в волосах был снег, он забился под шарф и пальто. Шапку она потеряла. Мэтти лежала на спине; безжалостная рука держала ее за лодыжку и дергала за собой, как санки за веревочку.

Уильям остановился, оглянулся и бросил на нее полный презрения взгляд. Отпустил ее ногу; та упала на землю. Мэтти вскрикнула.

– Вставай, никчемная сучка. Очнулась, так иди сама.

Мэтти посмотрела на него, затем взглянула на деревья. Трупиков животных не было. Должно быть, Уильям утащил ее с территории зверя.

А может, зверь просто не успел пометить все деревья. Может, он хочет оставить свой след на всех деревьях в лесу, всех до единого.

– Вставай, я сказал. – Муж пнул ее в ребра, и Мэтти перекатилась на бок. Все тело болело. – Через несколько часов солнце сядет, а я не собираюсь тащить тебя до самого дома.

Мэтти сплюнула в снег кровь. Та была ярко-красной, как полотнище матадора, как помада, как дорожный знак.

«Красный значит “стоп”, – подумала она. – Красный значит “я так больше не могу”».

Но Мэтти все равно попыталась подняться на подгибающиеся ноги. Не вышло; она снова повалилась на снег.

Уильям схватил ее за грудки и поднял вверх, оторвав от земли; стопы болтались где-то на уровне его коленей. Его лицо было совсем рядом; оно уже не пылало яростью, на смену пламени пришел лед.

Мэтти предпочитала пламя. Лед всегда причинял больше боли.

– Слушай внимательно, Марта. Ты получила, что заслужила, а раз заслужила, то пойдешь домой сама, на своих ногах. Не будешь поспевать – я за тобой не вернусь. Если не доберешься до дома к закату, то, когда придешь, будет хуже. Ты – мой сосуд, я буду делать с тобой, что моей душе угодно. Тебе ясно? Шагай.

Он отпустил ее, и, конечно же, Мэтти не смогла устоять на ногах, так сильны были боль и смятение. Она опять упала.

Казалось, костей у нее больше не было, перед глазами все вертелось и кружилось. И тут она осознала, что один глаз у нее не видит.

Мэтти осторожно потрогала невидящий глаз, но нащупала лишь опухшую плоть, а коснувшись ее, испытала такую боль, что вскрикнула.

– Я сказал шагай, – процедил Уильям.

Мэтти посмотрела на него, вслепую оттолкнулась от земли, чтобы подняться, но лишь взрыхлила снег по обе стороны от тела. Слезы жалили глаза. Распухший невыносимо саднило.

– Не могу, – прошептала она. – Не могу встать. Помоги, пожалуйста. Пожалуйста.

Она протянула дрожащую руку.

Муж злобно сверлил ее взглядом, так долго, что Мэтти уж решила, он сжалится. Потом мужчина развернулся и ушел.

– Погоди, – пролепетала Мэтти, но голос прозвучал так слабо, что Уильям не услышал. Как шорох ветерка.

Она коснулась шеи и заскулила, ощутив острую боль при легчайшем прикосновении. «Наверно, он меня душил, – подумала Мэтти. – Ничего не помню».

Уильям почти скрылся из виду. Он был уже далеко, коричневое пальто и брюки сливались с деревьями.

В груди зашевелилась паника.

Не бросай меня, не бросай меня, я не знаю дорогу домой.

Она никогда не уходила так далеко от хижины – Уильям не разрешал. Домик стоял ниже на склоне горы, больше Мэтти не знала ничего. Муж всегда шел первым и прокладывал тропу.

Ох, почему же она не смотрела по сторонам? Почему шла и витала в своих мыслях? В детстве она была другой. В детстве она жадно впитывала все вокруг и запоминала приметы, чтобы позже вспомнить.

(Они быстро шли по темному лесу, очень быстро, но она пообещала себе запомнить все, что видит. Запомнить, чтобы потом отыскать путь домой.)

Но где он, дом? Она не помнила главного.

Дом – место, где тебя звали Самантой.

«Саманта, – повторила Мэтти про себя. – Саманта».

Саманта боролась. Саманта отбивалась. Саманта убежала.

Да, она убежала от Уильяма, но он поймал ее и посадил в Ящик. В него сажали всех непослушных девочек.

– Не вернусь домой в срок – опять посадит в Ящик, – пробормотала Мэтти.

Придется ей встать. Делать нечего.

Но как ты найдешь дорогу домой?

Сначала нужно встать. Просто встать. Потом идти. Там будет видно куда.

Но встать не получалось. Мэтти перекатывалась, отталкивалась от снега, барахталась, но не могла подняться. Через несколько минут она легла и отдышалась, не в силах пошевелиться. Она могла лишь смотреть в слишком яркое небо и на темные силуэты веток.

«Деревья, – вспомнила Мэтти. – Тушки животных на деревьях. Уильям их не видел».

(Ну и что, что не видел; Уильяму ничего не грозит, он будет сидеть в хижине у теплого очага, это ты останешься наедине с темнотой, с холодом и зверем, что развешивает трупы на ветках, как елочные игрушки.)

Зверь. Надо спасаться, надо укрыться в доме, пока он ее не нашел. В ее состоянии за ней не надо будет даже гнаться. Зверь просто схватит ее, отнесет в пещеру, разорвет на кусочки и разложит их по кучкам, как ребенок – детали конструктора.

Вставай, Мэтти. Вставай, пока он тебя не нашел.

Она перекатилась на живот, приподнялась на локтях, уперлась ими в снег и протащила себя вперед. Ноги волочились сзади.

Мэтти ползла медленно. Тело словно существовало отдельно от мозга и не реагировало на его приказы. Через каждые четверть метра она останавливалась, часто и тяжело дыша. Сердце колотилось, и ей казалось, что оно может выпасть из груди и так и остаться лежать на снегу – как жертва лесному зверю.

Она долго ползла и наконец приблизилась к какому-то дереву и ухватилась за его ствол. Мэтти вцепилась в него обеими руками, оттолкнулась и очень медленно встала на колени. Прижалась к коре щекой. Руки дрожали.

– Не останавливайся, Мэтти. Не останавливайся.

Каким-то чудом она смогла поставить на землю одну стопу, потом другую, а потом, крепко держась за дерево, наконец выпрямилась и встала на ноги.

Следующее дерево было не так уж далеко. Мэтти разомкнула руки, оперлась о ствол обеими ладонями, оттолкнулась, и инерция понесла ее вперед, к следующему дереву.

Мэтти поднялась. Она могла идти, не совсем самостоятельно, конечно, но могла. Теперь осталось найти дорогу домой.

Через секунду она рассмеялась, но резко осеклась, потому что от смеха заболело горло и он прозвучал как скрипучий лай, отозвавшись странным эхом в глубокой лесной тиши. Не придется ей искать дорогу: следы Уильяма виднелись на снегу.

Мэтти встревоженно посмотрела на небо. Толк от следов есть, пока светло. Уильям сказал, что до заката осталась пара часов. Сколько уже времени прошло, она не знала.

Чем больше ты медлишь, тем меньше минут дневного света у тебя останется.

Мэтти оттолкнулась от следующего дерева точь-в-точь как от первого, но очередной ствол оказался дальше, и она не дотянулась до него, а схватилась за торчащие нижние ветки и чудом удержала равновесие.

Так Мэтти переходила от дерева к дереву, не спуская глаз со следов Уильяма на снегу. Вскоре она поняла, что разглядеть тропу становится сложнее. Тени удлинились. Солнце клонилось к закату.

В груди росла тревога. Ей нечем было осветить путь. Свечи и спички остались у мужа.

Впервые с тех пор, как Мэтти пришла в себя, она хорошенько осмотрелась. Не увидела ни одной знакомой приметы. Кругом деревья, скалы да снег; где же хижина? Далеко ли?

Скрутило желудок. Она давно не ела, несколько часов. Во рту и в горле пересохло.

Мэтти умела находить съедобные ягоды в лесу, но ягоды давно отошли. Она крепко схватилась за дерево одной рукой и осторожно присела на корточки. Осмотрела снег – нет ли на нем звериного помета – и, увидев, что он чистый, зачерпнула большую пригоршню и сунула в рот.

Снег обжег больное горло. Через секунду висок и левый глаз пронзила острая боль.

«Мозги замерзли! – услышала она голос Хезер. – У меня мозги замерзли!»

Мэтти увидела ее как наяву; она размахивала рожком мороженого, держась свободной рукой за голову.

«Мозги замерзли», – подумала Мэтти и прижала язык к нёбу. Мать однажды объяснила, что именно так можно прекратить боль, если проглотила слишком большой кусок мороженого.

«Мама», – подумала она, но не вспомнила ни лица, ни голоса. Лишь смутный образ человека, которого она когда-то знала; тень, которую Мэтти называла мамой.

Снег не утолил голод и не избавил от головокружения, но боль в горле немного смягчилась.

А вот как быть со сгущающимися сумерками, Мэтти не знала. Уильям никогда не разрешал ей носить с собой спички. Даже дома ей позволялось зажигать их лишь в его присутствии, а костер без спичек она развести не могла.

А тот человек? Чужак, оставшийся у входа в пещеры. Если попросить его, может, он тебе поможет?

Но если Мэтти обратится за помощью к незнакомцу, Уильям рассердится. Рассердится сильнее, чем до этого.

Вспомни, как он рассердился лишь потому, что чужак сам с тобой заговорил.

Впрочем, какая разница. Тот человек остался далеко позади.

Но если бы он был здесь… Мэтти была бы рада. Рада оказаться не одна в подкрадывающейся темноте – голодной, избитой, измученной. Глаза у незнакомца были добрые. Мэтти знала, что он не причинит ей зла.

Ну что за сказки для маленьких девочек, Мэтти. Хезер всегда любила такие сказки – про принцев, спасающих девушек из высоких башен, про ведьм, проклятия и стеклянные гробы. В жизни такого не бывает.

В жизни ты больше никогда не увидишь этого человека и никто не придет спасти тебя из башни.

(Или из хижины.)

Мэтти снова оттолкнулась и приникла к следующему дереву. Следы Уильяма на снегу было уже почти невозможно различить. Разве солнце может сесть так быстро? А если она не вернется домой ко времени, когда Уильям захочет лечь спать?

«Мужчине нужны сыновья, Мэтти».

Ее долг – родить мужу сыновей, а ей это пока не удалось.

Если она не вернется домой, когда велено, отправится ли муж ее искать? Или оставит в лесу во тьме и холоде и найдет другой сосуд, который выносит его детей?

«Я вложил в тебя так много времени, Марта. Надеюсь, ты ценишь мои труды, мои усилия, которыми я обеспечил тебе хорошую жизнь».

– Да, – сказала Мэтти вслух, переступая от дерева к дереву и цепляясь за стволы и ветки, как за обломки корабля в океане. – Да, понимаю, как тебе тяжело.

Уильяму приходилось так много работать и так часто поучать ее. Она совсем не умела слушать. Забывала, что нельзя его критиковать. Забывала быть благодарной.

– Я буду тебе хорошей женой, обещаю, – проскулила Мэтти.

Она страшно устала и проголодалась. Уже совсем стемнело. Пока Мэтти не стала жить на горе, она и не знала, что ночи бывают такими темными.

– Я буду хорошей, только приди и найди меня, не оставляй меня здесь одну, не оставляй.

Мэтти не различала дороги и не видела ничего, кроме размытых теней деревьев и движущихся теней на снегу.

Вокруг шевелилась ночь. Дул еле слышный ветерок, и плыл по небу серебристый месяц, шуршали ветки, и шныряли взад-вперед ночные звери, журчала вода.

Вода.

Поблизости была вода.

– Ручей, – прошептала Мэтти и бросила тело на звук.

Если она отыщет ручей, то найдет и путь домой. Их оленью тропу легко отыскать даже в темноте. Мэтти знала ее наизусть. Единственное место, куда ей разрешали ходить одной, потому что тропа эта была совсем рядом с хижиной.

Она не слишком опоздает, и Уильям не станет сердиться. Солнце же совсем недавно село. Скоро, очень скоро Мэтти вернется в хижину, в теплое, безопасное место, где есть еда.

Там тепло, но небезопасно. Совсем небезопасно, а поешь ты, лишь если он разрешит. Ступай-ка лучше дальше, спустись с горы и беги, пока не найдешь Хезер и маму.

Мэтти остановилась, задумалась. Хватит ли ей смелости? Сможет ли она?

Сможешь. Оставаться здесь необязательно. Он же бросил тебя. Он бросил тебя умирать.

Мэтти не знала, кому принадлежит звучащий в мозгу голос, но явно не ей.

Может, это Саманта? Саманта, девочка, которую я когда-то знала. Саманта никогда не боялась. Пока не появился Уильям.

Впереди тихо журчал ручей. Мэтти отчетливо его слышала. Уже совсем близко.

Иди к ручью. Дойдешь до ручья, а там решишь.

Через некоторое время она очутилась на берегу и, пошатываясь, подошла к краю.

Здесь, вдали от темной завесы сосновых веток, света тонкого месяца Мэтти хватило, чтобы увидеть, что вышла она на противоположную сторону ручья, почти напротив оленьей тропы.

Это же знак? Знак Божий?

Уильям так бы и сказал. Сказал бы, что это знак и она должна вернуться к нему, где ей и место, а не убегать.

«Беги, – шепнула Саманта. – Беги, пока можешь».

– Но я не могу, – пробормотала Мэтти. – Не могу бежать. Я еле иду.

Она встала на колени – а точнее, упала на колени – у ручья, сняла варежку, зачерпнула воду рукой и напилась. Вода была такой холодной, что пальцы замерзли мгновенно, а жидкость не успокоила пересохшее горло, а обожгла.

Мэтти вытерла ладонь о штанину, надела варежку и посмотрела на воду, решая, в какую сторону пойти.

Можно перейти ручей, и оленья тропа выведет ее к хижине. Там ее место. Уильям твердил ей об этом каждый день с тех пор, как привел ее сюда.

А можно пойти по берегу ручья и спуститься с горы. Уильям много раз велел не делать этого: ручей вел к реке, а у реки могли встретиться чужие люди – люди, которые могли обидеть ее или забрать у него, из хижины, где ее место.

Ручей выведет к реке. А река уведет меня прочь от него.

Но Мэтти не могла заставить себя пошевелиться и принять решение. Она так устала. Она сидела неподвижно, и тело не желало слушаться, пока не отдохнет. Может, поспать здесь, на берегу ручья, а утром решить? Ее веки отяжелели.

Утром Уильям тебя найдет. Вставай, вставай; если бежать, то сейчас.

Что-то зашевелилось во тьме.

Мэтти услышала, как под громадными тяжелыми лапами хрустнул снег; раздалось фырканье, треснули ветки.

Зверь. Он здесь. Он здесь. Он сожрет меня, и я никогда не увижу маму и Хезер.

Она очень медленно повернулась на шум, не желая привлекать внимание зверя. Ее укрывали тени на берегу ручья; слабый ветерок дул вверх по течению и уносил все звуки.

Зверь вышел из леса в нескольких шагах от того места, где она сидела на коленях в снегу, едва дыша и отчаянно надеясь, что ничем себя не выдаст.

Мэтти не видела его, лишь чувствовала, что он очень большой, даже больше, чем можно было бы предположить по величине следов. В темноте не получалось разглядеть его подробно, она могла только оценить его размер – огромный силуэт вырисовывался во мраке; сильное животное, чью мощь еле сдерживала кожная оболочка.

Зверь, кажется, ее не замечал.

Это потому что ветер дует в другую сторону. Сиди тихо и жди, пока он уйдет.

Зверь пошел к ручью на задних лапах. Двигался он тихо, что было странно, учитывая его величину. Он наклонился и стал пить из ручья, а Мэтти отвернулась; сердце бешено колотилось, билось о грудную клетку. Ей не хотелось привлекать внимания; вдруг он почувствует на себе ее взгляд? Хотелось слиться с окружающим пейзажем, стать камнем, деревом, пригорком, поросшим травой.

«Но кто же это все-таки? – спросил любопытный внутренний голос. – На медведя не похож».

Любопытный голосок явно не принадлежал Мэтти. Мэтти никогда не проявляла любопытства, а если проявляла, Уильям быстро это пресекал. Хорошей жене не пристало быть любопытной.

Она решила, что этот голос принадлежит Саманте. Это Саманта мутила воду. Саманта хотела узнать все про зверя. Саманта хотела, чтобы Мэтти убежала с горы.

Если Мэтти попытается бежать, зверь бросится за ней. В хижине намного безопаснее. С Уильямом безопаснее.

Зверь звучно прихлебывал воду из ручья, а когда замирал, тревога Мэтти усиливалась. Куда он пойдет потом? Удастся ли ей спастись, если она так и будет сидеть неподвижно на его пути? В таком состоянии ей вряд ли удастся улизнуть незаметно, даже если она двинется в противоположную сторону.

Даже если Мэтти решит вернуться в хижину, опасности не избежать. Стоит войти в ручей, и хищник тут же ее заметит.

Сиди тихо как мышка. Это у тебя хорошо получается. Ты всегда сидишь тихо, когда не хочешь, чтобы Уильям тебя заметил.

Да, она умела быть незаметной, прятаться, находясь на виду, утаивать мысли, чтобы никто их не разгадал, делать так, чтобы от нее оставалась лишь оболочка, а все важное было скрыто глубоко внутри.

Мэтти делала так, когда Уильям искал повод ее наказать или когда наказывал; когда лежала с ним в кровати и выполняла супружеский долг, а он кряхтел, взгромоздившись на нее. В тот момент она брала часть своей души и убирала далеко-далеко, туда, где он не мог ее увидеть.

Может, если она сделает так сейчас, зверь не увидит ее? Не почувствует рядом теплую искру живого существа.

Вдруг зверь зарычал, коротко фыркнул несколько раз и начал рыть лапой землю.

Мэтти не знала, правильно ли поступает, но все же посмотрела в его сторону. Она должна была знать, заметил ли ее монстр, хочет ли напасть. Мэтти рискнула взглянуть. Лишь темный силуэт вырисовывался во мраке; кажется, зверь ложился на берегу.

«Неужели он укладывается спать, – встревоженно подумала Мэтти. – Нет, не может быть. Мне надо домой!»

(Нет, тебе надо бежать.)

Теперь неважно, чего она хочет или не хочет. Если зверь лег спать, Мэтти застрянет здесь, пока он не проснется и не уйдет.

Вдруг у нее заурчало в животе – звук был долгим, протяжным, и в ночной тиши прозвучал громко, как выстрел из ружья.

Зверь насторожился. Мэтти услышала, как он принюхался, а сама сжалась в комок, уткнулась лицом в колени, попыталась уменьшиться и стать невидимой.

Через некоторое время зверь закряхтел, снова начал рыть землю и устраиваться поудобнее.

Пожалуйста, уходи. Боже, если ты слышишь, сделай так, чтобы он ушел.

Но Бог никогда не слышал ее молитвы. Сколько раз Мэтти умоляла, чтобы муж прекратил ее мучить, но Бог никогда не слышал. И не помогал. Не наказывал Уильяма, а ведь мог бы.

Мэтти сидела, сжавшись в комок, дрожала, а дыхание зверя тем временем замедлилось и выровнялось – видимо, он глубоко уснул. Теперь ей ничего не оставалось. Надо было возвращаться в хижину. Пока зверь спит на берегу, пойти вниз по течению, откуда дует ветер, она не сможет. Даже если через час или два зверь проснется, ничего не получится. Если Мэтти хочет сбежать от Уильяма, нужно время, как можно больше времени. Нужно сделать так, чтобы муж не догнал ее, а она еле ходит.

Это знак: нельзя уходить от Уильяма.

Что это еще, если не знак? Почему, когда она впервые за долгие годы – столько лет, что она уже считать перестала, – задумалась о побеге, на ее пути возникли все возможные препятствия? Бог ненавидел ее. Иначе быть не могло. Должно быть, она действительно плохая, она грешница, как Уильям всегда и говорил, иначе ничего этого бы не случилось. Мэтти крепко зажмурилась, чтобы не заплакать, но затекший левый глаз пронзила резкая боль, и слезы все равно полились.

Она долго так сидела и беззвучно плакала, прислушиваясь к дыханию чудища, спавшего совсем рядом, так близко, что, если бы он проснулся и захотел убить ее, ему бы ничего не помешало.

Потом Мэтти уснула, хоть и не собиралась.

Вздрогнув, она проснулась, шумно выдохнула, правый глаз в панике распахнулся. Как можно было уснуть, когда опасность так близко?

Стояла глубокая ночь; Уильям наверняка рассердится.

Мэтти взглянула туда, где лежал зверь. Узкий месяц скрылся за облаками; звезд тоже не было видно. Над головой чернильным пологом раскинулось небо.

Мэтти прищурилась, пытаясь что-то рассмотреть во тьме, прислушалась изо всех сил. Она не улавливала ни дыхания зверя, ни движения. Не видела его силуэта на фоне теней.

Он ушел. Пока она спала, зверь ушел.

Мэтти разогнула затекшие конечности, вытянула ноги, расправила руки. Болели все мышцы, возобновившийся кровоток после долгого пребывания в одной позе лишь усилил боль, а синяки заныли еще больше. Она коснулась левого глаза; тот по-прежнему был весь опухший, ничего не изменилось. Ее припорошило тонким слоем снега; снег не проник сквозь толстую шерстяную одежду, а вот холод проник: она промерзла до костей.

Мэтти не знала, сможет ли встать, но должна была хотя бы попытаться. Нельзя же вечно сидеть на берегу ручья и ждать, пока Уильям или зверь ее найдут.

Она долго возилась в снегу, пыхтела и шаталась на нетвердых ногах, но наконец встала, хотя тут же покачнулась – кровь отхлынула от головы. Мэтти так проголодалась, что была готова съесть что угодно; даже сосновые иголки выглядели аппетитными. Мэтти несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, восстановила равновесие. Голодная слабость не прошла, но голова кружилась уже меньше; видимо, силы немного восстановились после сна.

«Долго ли я спала?» – в панике подумала женщина. Раз она чувствовала себя настолько лучше, значит, пробыла в отключке довольно долго – возможно, слишком долго.

Мэтти сделала осторожный шаг, проверяя, достаточно ли хорошо держит равновесие. Один глаз у нее не видел, и идти было трудно. Тело кренилось на правую сторону, как корабль с брешью в корпусе.

«Тихонько, тихонько», – повторяла Мэтти про себя. Надо бы перейти ручей, а она плохо видит и не сможет разглядеть сухие камни; впрочем, ей и проворства не хватит, чтобы по камням перебраться на противоположный берег.

Ничего не оставалось. Придется идти вброд и надеяться, что ручей неглубокий и промокнут только ботинки.

Войдя в воду, Мэтти поморщилась. Тишина во сто крат усиливала все звуки, и еле слышный плеск вполне мог привлечь внимание зверя, которого она всеми силами пыталась избежать. Зверь мог быть еще рядом. Возможно, он проснулся всего за минуту до нее.

Ледяная вода залилась в ботинки; толстые шерстяные носки вмиг промокли. Обычно Мэтти особенно не старалась, когда вязала носки себе, не то что Уильяму; вязать она ненавидела. Так что носок был связан рыхло, вода проникала сквозь дыры и обжигала холодом голую кожу. Когда Мэтти добралась до противоположного берега, она вся дрожала и не чувствовала ног. Держаться вертикально по-прежнему удавалось с трудом. Колени дрожали с каждым шагом; она шла не как взрослая женщина, а как ребенок, учащийся ходить.

Мэтти вскарабкалась по берегу ручья, опираясь на руки и барахтаясь в снегу. Ей казалось, что подъем занимает очень много времени, но наконец она взобралась на холм. Она стояла на том берегу, где была оленья тропа, ведущая к дому.

К дому. Только не к моему дому. К дому Уильяма.

Мэтти ковыляла вперед, с трудом отрывая ноги от земли. Ей как будто две тяжеленные глыбы льда привязали к лодыжкам. Под деревьями, где луна еще пряталась в облаках и ветки нависали над тропой, словно руки великана, тьма была совсем непроглядной.

Эти руки могут схватить меня и забрать, забрать далеко отсюда.

Мэтти была на грани истерики – усталость, страх и боль опустошили ее, и она не могла рационально думать.

Весь этот бред про Саманту – это фантазия, сон. Нет никакой Саманты. Есть только Марта.

Левый глаз пульсировал от боли. Шумело в ушах, и сквозь этот шум она слышала хруст снега под ногами и свое тяжелое дыхание.

Где-то рядом треснула ветка; звук громом прогремел в ночной тиши.

Мэтти остановилась, прислушалась, закусила губу, чтобы дышать потише.

«Он там», – подумала она, и ни малейшего сомнения у нее не возникло; никакой это был не олень, никакая не белка. Это именно он. С каждым испуганным биением сердца Мэтти понимала, что это зверь.

Она вгляделась в просветы между деревьями, пытаясь различить другой силуэт, помимо высоких узких стволов, но одним глазом толком ничего не видела.

Может, он стоит совсем рядом со мной, а я не знаю. Увижу его, только когда повернусь.

Несколько секунд Мэтти не шевелилась. Однако вокруг было тихо, и она осторожно шагнула вперед, стараясь не шуметь. Она слышала каждый шорох, даже шелест своей длинной косы, трущейся о шерстяное пальто, даже скрип кожаных ботинок – и громкие грубые выдохи.

Но нет. Так дышала не она.