Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Моби Кит
Бабушка занимала собой весь экран: крошечная голова и огромный торс.
Родителей мамы я только с этого ракурса и видел, снизу вверх.
Она разговаривала с Лале на реактивной скорости, речь, по-моему, шла о школе, потому что Лале все время переключалась с фарси на английский, употребляя слова вроде «кафетерий» и «Головы вниз, пальцы вверх».
Изображение Маму то застывало, то вновь оживало, а иногда покрывалось крупными статичными кирпичиками из-за изменений в пропускной способности соединения.
Это было что-то вроде искажения сигнала с терпящего бедствие космического корабля.
– Маман, – сказала мама, – Дарий и Стивен хотят поздороваться.
Maman – еще одно слово на фарси, которое означает и человека, и ваши отношения с ним. На этот раз это слово «мама». Но оно же может означать «бабушку», хотя, строго говоря, «бабушка» на фарси – это mamanbozorg.
Я был почти уверен, что слово maman заимствовано из французского языка, но мама не могла ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию.
Мы с папой присели на пол, чтобы втиснуть свои лица в окошко видеочата, а Лале забралась на колени к маме, которая сидела в своем крутящемся рабочем кресле.
– Эй! Привет, маман! Привет, Стивен! Как вы?
– Привет, Маму, – сказал папа.
– Привет, – поздоровался я.
– Я по тебе скучаю, родной. Как в школе? Что нового на работе?
– Э…
Никогда не знаю, как разговаривать с Маму, хотя всегда очень рад ее видеть.
Такое ощущение, что у меня внутри глубокий колодец, но каждый раз, стоит мне увидеть Маму, доступ к нему блокируется. Я не знаю, как излить свои чувства.
– В школе нормально. На работе тоже хорошо. Э-э…
– Как там Бабу? – спросил папа.
– Знаешь, неплохо, – отозвалась Маму, а потом посмотрела на маму и продолжила: – Джамшид сегодня возил его к врачу.
В этот самый момент за ее плечом появился дядя Джамшид. Его лысая голова казалась еще меньше, чем бабушкина.
– Эй! Привет, Дариуш! Привет, Лале! Chetori toh?
– Khoobam, мерси, – ответила Лале, и не успел я опомниться, как она по третьему кругу начала рассказывать о своей последней игре в «Головы вниз, пальцы вверх».
Папа улыбнулся, помахал и встал с пола. У меня начали затекать колени, поэтому я сделал то же самое и бочком пошел к двери.
Мама кивала вместе с Лале и смеялась в нужных местах, а я отправился за отцом в гостиную.
Не то чтобы мне не хотелось поговорить с Маму.
Мне всегда хочется с ней поговорить.
Но это сложно. Создается впечатление, что она не просто на другом конце планеты, а на другом конце вселенной. Как будто появляется из какой-то альтернативной реальности.
Лале, кажется, принадлежит той реальности, а вот я всего лишь гость.
Полагаю, папа тоже считает себя в ней не более чем гостем.
По крайней мере, в этом мы с ним похожи.
Мы с отцом досидели до самого конца титров (и это тоже была часть традиции), и он пошел наверх – проверить, как там мама.
Лале спустилась вниз за несколько минут до конца серии, но остановилась у хафт сина, чтобы понаблюдать за золотыми рыбками.
Каждый год первого марта папа заставляет нас превращать журнальный столик в хафт син. И каждый год мама говорит, что еще слишком рано. И каждый год папа отвечает, что так мы успеем проникнуться духом Навруза, хотя Навруз – то есть персидский Новый год – наступит не раньше двадцать первого марта, то есть дня весеннего солнцестояния.
Почти на каждом хафт сине можно увидеть уксус, сумах, проростки культурных растений, яблоки, пудинг, сушеные оливки и чеснок (все эти слова на фарси начинаются со звука «с», то есть «син»). Некоторые добавляют к этому набору другие предметы, никак не связанные с этим звуком. Это символы обновления и процветания, например зеркала или пиалы с монетами. А некоторые семьи – вроде нашей – ставят на стол еще и золотых рыбок. Мама когда-то говорила, что это как-то связано со знаком зодиака Рыбы, но потом призналась, что, если бы не Лале, которая обожала ухаживать за рыбками, она не включала бы их в праздничный набор.
Иногда мне кажется, что папа любит Навруз сильнее нас всех, вместе взятых.
Может быть, этот праздник позволяет ему почувствовать себя чуть больше персом.
Может же такое быть.
Итак, на нашем хафт сине было все, что позволяла традиция, плюс фотография папы в рамочке в углу. Лале настояла на том, чтобы она там стояла, потому что имя Стивен тоже начинается со звука «с».
С логикой сестры сложно спорить.
– Дарий?
– Да?
– У этой рыбки всего один глаз!
Я присел рядом с Лале на колени, и она показала мне рыбку.
– Смотри!
И правда. У самой крупной особи, настоящей великанши размером с ладонь Лале, был только правый глаз. Левая сторона ее головы – лица (можно ли сказать, что у рыб есть лица?) – представляла собой гладкую поверхность из оранжевых чешуек.
– Ты права, – сказал я. – А я и не заметил.
– Назову его Ахав.
Поскольку Лале отвечала за питание рыбок, она же взяла на себя священную обязанность раздачи имен.
– У капитана Ахава не было ноги, а не глаза, – заметил я. – Но это хорошая литературная отсылка.
Лале взглянула на меня большими круглыми глазами. Я всегда немного завидовал глазам Лале: огромные, голубые, как у папы. Все постоянно замечали, как они красивы.
А мне никто никогда не говорил, что у меня красивые карие глаза. Кроме мамы, но это не считается, потому что а) я унаследовал их от нее и б) она же моя мама, а значит, просто обязана говорить мне добрые слова. Точно так же ей приходится называть меня красавчиком, хотя это вовсе не так.
– Ты что, шутишь надо мной?
– Нет, – ответил я. – Клянусь. Ахав – прекрасное имя. И я горд, что ты его знаешь. Оно из очень знаменитой книги.
– Моби Кит!
– Правильно.
Я не мог заставить себя произнести «Моби Дик» в присутствии младшей сестры.
– Как насчет остальных имен?
– Вот это Саймон. – Лале указала на самую маленькую рыбку. – Это Гарфункель. А это Боб.
Интересно, почему она была так уверена, что все они самцы.
Интересно, как люди вообще отличают, где самцы рыбок, а где самки.
Я решил, что не хочу этого знать.
– Хорошие имена. Мне нравятся. – Я наклонился, чтобы поцеловать Лале в голову. Она начала выкручиваться, но сопротивлялась не так уж активно. Точно так же, как мне приходится притворяться, что мне не нравится играть в чаепития с младшей сестренкой, Лале приходится притворяться, что ей не нравится, когда ее целует старший брат. Но притворяться у нее пока не очень хорошо получается.
Я взял свою пустую чашку из-под гэммайтя, отнес ее на кухню, помыл и протер полотенцем. Потом наполнил стакан водой из холодильника и направился к шкафчику, где у нас хранились лекарства. Я порылся среди склянок с оранжевыми капсулами, пока не нашел свои.
– Мои не мог бы захватить? – спросил папа, стоявший в дверях.
– Конечно.
Папа зашел на кухню и тихонько прикрыл дверь. Это была такая массивная деревянная дверь-купе, которая заезжала на рельсах прямо за духовой шкаф. Такую дверь я больше ни у кого не видел.
Когда я был маленьким и папа только-только ввел меня в мир «Звездного пути», я любил называть ее Дверь-Турболифт. Я постоянно с ней играл, да и папа тоже. Мы выкрикивали номера отсеков, чтобы компьютер направил нас туда, как будто мы действительно были на борту «Энтерпрайза».
А однажды я нечаянно прижал дверью пальцы, да так сильно, что целых десять минут рыдал от боли и удивления, что дверь меня предала.
Я очень отчетливо помню, как папа кричал, чтобы я перестал плакать, потому что только тогда он сможет осмотреть мою руку, а я не давал ему этого сделать, потому что боялся, что станет только больнее.
После этого случая мы с папой больше никогда не играли с дверью.
Я достал папин пузырек и поставил его на кухонный стол, потом открыл крышку своего собственного и вытряхнул таблетки.
Мы с папой оба принимаем препараты от депрессии.
Кроме «Звездного пути» – и того факта, что мы не говорим на фарси, – депрессия – единственное, что нас объединяет. Препараты мы принимаем разные, но консультируемся у одного врача, что кажется мне довольно странным. Я параноидально боюсь, что доктор Хоуэлл разговаривает обо мне с моим отцом, хотя знаю, что на это он не имеет права. И еще доктор Хоуэлл всегда со мной честен, поэтому я стараюсь сильно не переживать.
Таблетки я запил целым стаканом воды. Папа стоял рядом и внимательно наблюдал, как будто беспокоился, что я сейчас подавлюсь. На его лице читалось то же разочарование, которое я заметил, когда рассказал ему о том, как Толстячок Болджер заменил мое велосипедное сиденье голубыми резиновыми яичками.
Ему было стыдно за меня.
Стыдно за нас обоих.
Сверхлюди не должны нуждаться в медикаментозном лечении.
Отец проглотил свои таблетки не запивая. Его выдающийся тевтонский кадык при этом подпрыгнул и снова опустился. А потом он повернулся ко мне и сказал:
– Ты же слышал, что Бабу сегодня ходил к врачу?
Он опустил глаза. Неловкое Молчание Третьего Уровня начало сгущаться между нами, как межзвездный водород, который из-за силы гравитации собрался в одном месте, чтобы образовать новую туманность.
– Да. Э-э… – Я сглотнул. – Это из-за его опухоли?
Мне все еще было странно произносить это слово вслух.
Опухоль.
У Бабу в мозгу опухоль.
Папа взглянул на Дверь-Турболифт, которая все еще была закрыта, а затем перевел взгляд на меня.
– Последние анализы не показали хороших результатов.
– Ох.
Я никогда не видел Бабу в жизни, только на экране компьютера. И он никогда со мной особенно не разговаривал. Он неплохо говорит по-английски, и те редкие слова, которые я мог из него вытянуть, дед всегда произносил с правильным акцентом и артикуляцией.
Ему просто нечего особенно мне сказать.
Думаю, мне тоже особо нечего ему сказать.
– Дедушка скорее всего не поправится, Дарий. Мне жаль.
Я крутил стакан в руках.
Мне тоже было жаль. Но не настолько, насколько должно бы. И из-за этого я чувствовал себя ужасно.
Дело в том, что дедушка до сих пор был в моей жизни разве что световым изображением. Я не знал, как испытывать грусть из-за того, что он скоро умрет.
Как я уже говорил, доступ к моему внутреннему колодцу был заблокирован.
– И что дальше?
– Мы с мамой все обговорили, – сказал отец. – Мы едем в Иран.
