БАЛТФЛОТ
Борьбу за живучесть корабля спасательная команда явно проигрывала. Вода прибывала, а учебную пробоину никак не удавалось заделать. Домкраты срывались, а заводимый пластырь соскальзывал, и забортная вода с новой силой врывалась внутрь задраенного отсека. С третьей попытки, когда до критической отметки, нанесённой красной краской по левому борту на белой шкале уровня забортной воды оставалось всего два деления, удалось наконец завести пластырь. Все пять членов аварийной команды работали как одно целое, и с последней струйкой забортной воды из-под пластыря все одновременно облегчённо вздохнули. Хотя тревога была учебной и внезапной, но забортная вода была реальной – мутной и ледяной.
Первый вздох облегчения у четверых сменила нервная ржачка, им воды в отсеке было по грудь, а низкорослому старшему матросу Бодрякову, стоявшему уже на носочках, державшемуся двумя руками за трубопровод, мутная вода уже захлёстывала подбородок.
– Сработано! – подвёл итог борьбы старшина 1-й статьи Рябов Николай, – зафиксировать домкраты!
Он уже собирался доложить на мостик о выполнении учебной боевой задачи, а двое завершали натяжку домкратов, когда шедший малым ходом сторожевик, как неваляшку, положило с борта на борт. Десятки тон забортной воды в наглухо задраенном отсеке от бокового импульса из полного штиля превратились в девятый вал. Ударом отбойной волны натянуло металл левого борта, выбило домкраты и сорвало пластырь с пробоины. Забортная вода с новой силой хлынула в отсек. Погасло освещение. Через тридцать секунд включилась тусклая аварийная подсветка. Рябов осмотрелся в отсеке. Трое членов его аварийной команды с перекошенными от испуга лицами стояли уже по шею в воде, четвёртый, старший матрос Бодряков, плавал в спасательном жилете лицом вниз, не подавая признаков жизни. Кинулись к нему, перевернули на спину. Помощь ему уже была не нужна – от лба до затылка голова была проломлена от удара о вертикальное ребро жёсткости. У всех сразу опустились руки. Вода прибывала, но никто на это уже не обращал внимания. Красная отметка критического уровня уже скрывалась под водой. Всем было плевать. Команда не выполнила учебно-боевую задачу, ждали отбоя. Нелепая гибель Бодрякова шокировала всех. Но ничего не происходило. Основное освещение не включалось, связь не работала, насосы аварийной откачки воды молчали. Отсек погрузился в тишину, нарушаемую только беспорядочной капелью сверху. Пробоина скрылась под прибывающей водой, о том, что она всё-таки есть, в сумеречно-красноватой тишине говорили только медленно тонущие белые деления уровня. Все напряжённо вслушивались. После наполнения отсека до критического уровня, отмеченного на шкале красным, должны были включиться два мощных насоса откачки забортной воды. Гул и вибрация от них чувствовались на три переборки в каждую сторону. Сейчас тишина нарушалась только капелью сверху и редкими всплесками держащихся за трубопроводы матросов срочной службы.
– Полундра! – командир отделения Рябов первым понял, что-то наверху пошло не так, и надеяться приходится только на самих себя, – пробоина по левому борту! Отделению приступить к ликвидации!
Объяснять больше ничего не требовалось. По интонации старшины все поняли: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. За домкратами и пластырями пришлось нырять на ощупь. Работали в темноте, молча, на автомате. Глоток воздуха – и вновь в ледяную, мутную темноту. Отсек заполнился более чем на две трети, и хотя уровень воды внутри ещё не достиг наружной ватерлинии, давление немного выровнялось. Со второй попытки удалось закрепить пластырь. Старшина Рябов дважды нырял, на ощупь проверяя натяжку домкратов. Свободного от воды пространства оставалось не более метра – под самым потолком отсека. Вновь надели спасательные жилеты, которые снимали, ныряя для заделки пробоины. Тишина и полумрак окутали отсек. Два плафона аварийного освещения тусклыми светлячками мерцали под полуметровым слоем воды.
Пока заделывали пробоину, пока опять ныряли, вновь заводя пластырь, на адреналине собственного спасения никто не чувствовал холода. Когда всё было позади и оставалось только ждать помощи снаружи, ледяная балтийская вода начала брать своё. Николай понял это сразу, все стали говорить как-то вяло, медленно, нараспев, проглатывая последние буквы. У него и у самого еле ворочался язык, деревенели ноги. Перестали гнуться руки. Держаться за трубопроводы уже не было сил. Все просто плавали лежа на спине в спасательных жилетах. Слушали тишину. Ждали. Вот-вот должны были врубиться аварийные насосы. Вот-вот. Тишину нарушала только беспорядочная капель с потолка отсека.
Рябов чувствовал, как тяжестью налились веки, и никаких сил не было их открыть. Ему казалось, он дремал вечность, каменеющим языком окликнул в темноте остальных, но никто не отозвался. Позвал ещё, в ответ только капель. Не верилось, что это всё. Так не должно быть. Усилием воли, считая удары, заставлял ускоряться вялое сердце. Скрипя зубами, кусая язык, заставлял сокращаться мышцы ног и рук, напрягал пресс. Он ждал насосы. Они должны были включиться. Должны. Не хотелось верить, что всё так заканчивается. Сдаваться он не собирался, пока брезжило сознание. Попав из лесных чащоб на флот, заболел морем. Служил с удовольствием, став на третий год службы старшиной 1-й статьи, командиром отделения обеспечения живучести корабля. Боевая задача была выполнена, теперь боролся за свою жизнь. Угнетала темнота. Плавал на спине, упёршись взглядом в чёрный металл верхней стальной переборки. Аварийные фонари мерцали под водой где-то за спиной. Их бледный розовый свет не пробивался сквозь мутную балтийскую воду. Рябов чувствовал, как замедляются удары сердца. Тёмно-бордовое пятно прямо перед лицом в металле потолочной переборки принял за собственные глюки. Зажмурил глаза. Вновь открыл. Пятно никуда не исчезло, а начало расширяться, становясь из тёмно-бордового ярко-малиновым. Затем вдруг стало в центре ярко-белым, почти прозрачным, и в темноту отсека прорвалось пламя газового резака. Пробив дыру в толстом металле, жало языка пламени пошло по кругу, вырезая люк по часовой стрелке. Поняв, что спасён, к нему пробились сверху, расслабился. Куда-то поплыло сознание. Картинки родных мест Брянщины сменяли одна другую перед глазами. Задержалась одна – летний восход солнца над лесным озером. Слепящий диск оторвался от макушек сосен и медленно поплыл по дуге, описывая круг по часовой стрелке. Солнце, продолжая двигаться по кругу, вдруг стало уменьшаться в размерах, а небосвод – темнеть, становясь из светло-голубого почти чёрным… Солнце уменьшалось в размерах, пока не превратилось в ярко-белую плазму газового резака, вырезающего люк в металле. Старшина с ужасом видел, как резак двигался круг за кругом, а за ним металл, остывая, становился сначала тёмно-бордовым, затем чёрным. Спасательная прорезь буквально испарялась на глазах, не оставляя никого следа на металле, да и само жало пламени стало темнеть и исчезать в темноте. Усилием воли заставил себя выйти из прострации. Резак замыкал круг. В проделанную щель люка протиснулась узкая монтажка, вслед за ней – лом. Люк сдвинулся в сторону. Яркий дневной свет ворвался в темноту отсека. Свежий морской воздух наполнил лёгкие. Странной была только тишина, никто не звал его, никто его не вытаскивал через прорезанный люк.
Морской воздух вдруг наполнился запахами лекарств, сине-голубое небо люка плавно превратилось в метровую светодиодную люстру реанимационного отделения.
– Динозавр очнулся! – практикантка из местного медучилища, только принявшая ночное дежурство помчалась в ординаторскую. Ночью медсёстры дежурили по двое. Вторая практикантка валялась на диване в ординаторской, увлечённо путешествуя по бесконечности Интернета в своём смартфоне.
– Динозавр очнулся! – с порога крикнула практикантка, ходившая проверить, как там обстановка в реанимации.
– Да ладно, – не отрываясь от телефона и даже не повернув головы, отмахнулась вторая.
– Стопудово. Захожу, а у него глаза открыты, на люстру пялится…Что будем делать?
– Ну, припёрло деда!.. Вот невезуха, всю ночь, что ли, будем с ним возиться. Говорила тебе позавчера: гаси его. Валяется тут месяц, его давно уже черти ждут…Тело ей понравилось!..
– Что, я не права, что ли! Не у каждого молодого такое телосложение. Такой сбитенький, как негр с порносайта! – прыснула смехом от собственного сравнения. – Вот врач из терапии, что за тобой таскается. ему тридцатник, а пузо, как рюкзак альпиниста, через ремень переваливается. Да и подозрительно, как наше дежурство, так кто-то на вынос.
– Ну-ну, посмотрим. Как до отзыва по практике дело дойдёт, будешь перед терапевтом задом крутить. Быстрей сюда, смотри, что нашла…
Теперь обе практикантки, валяясь на диване, листали сенсорный экран смартфона. Через пару часов пошли на разведку в реанимацию. Тот, кого они называли динозавром за приличный возраст, уже сидел на кушетке, оборвав все опутывающие провода и датчики. Девицы так и замерли в дверях с открытыми ртами. Сейчас их больше всего волновало, слышал ли пациент, как они в прошлое дежурство хотели отключить его от аппаратуры.
Рябову было вовсе не до них. Он всё ещё не мог освободится от воспоминаний из той далёкой флотской службы. Учебная тревога тогда превратилась вдруг в боевую. Из всего отделения выжить посчастливилось только ему. С этими же видениями он и отключился, теряя сознание в битком набитом городском автобусе около месяца назад. Правда тогда люк так и не открылся, а резак, двигаясь по кругу, медленно потух вместе с сознанием.
Купание в ледяной балтийской воде не прошло даром. Провалявшись год по госпиталям, Рябов был списан с флота вчистую. На родину в Сосновку, в маленькую деревеньку в десять домов, прибыл с двумя сопровождающими. Статный красавец, по которому до призыва на службу сходили с ума все девки окрестных деревень, вернулся домой сидя на носилках, со скрюченными ревматизмом ногами, под слёзы матери и вздохи деревенских бабок. Болезнь не отступала почти три года. Так и просидел сиднем – то на печи, то на лавке у окна, то на завалинке. Военные врачи отказались от него, отправив домой, мало чем могли помочь в районной сельской больнице. Сложно сказать, что именно помогло, методов лечения испробовали множество, но болезнь потихоньку стала отступать. Раз даже привезли на телеге из далёкого хутора бабку-шепталку. Та только вошла, скрючившись в хату, постукивая кленовым посохом, постояла молча минуту-другую и также молча вышла.
– Этакого соколика никакая клетка не сдержит, ему простор нужон. Моя подмога ему не надобна. Далеко отсюда его думки, а ноги, придёт время, окрепнут, – поведала матери уже у самой калитки, наполнив её сердце надеждой, и оказалась права.
В самом конце третьей весны, с приходом жарких, почти летних дней, начали сбываться её предсказания. Ревматизм отступил. Стянутые мышцы ног снова стали эластичными, и к середине лета Николай почувствовал себя здоровым. О том, что её соколик скоро вновь подымется на крыло, мать поняла, тайком наблюдая, как сын наглаживал морскую форму и прихорашивался в ней перед зеркалом. Уговоры председателя колхоза остаться и обещания дать новый трактор не смогли его убедить. Перед самой службой Николай получил права тракториста-машиниста, но пахать загонки маленьких полей среди густых лесов Брянщины – это не его. Остаться здесь – значит, вновь зачахнуть. Окружающие приписывали его исцеление разным применяемым снадобьям, бабке-шепталке. Он же свято верил, что на ноги его подняла жажда странствий, необъятных просторов, больших дел. Так в морской форме с одинокой медалью за отвагу, с пустым фанерным чемоданчиком и укатил на большие стройки Дальнего Востока. Кроме нескольких флотских фотографий, положить в чемоданчик было нечего. Все его вещи были на нём. Да и что было в разорённой войной брянской глубинке, даже в школу его младшие братья ходили с ручками из прутьев веников с привязанными перьями. Ехал за идеей в компании таких же, как он, романтиков перекати-поле.
Война давно закончилась, со службы комиссовали, а ему, как и всем сверстникам, хотелось подвигов. Вот здесь ему пригодились навыки тракториста и техническая подготовка на флоте. Хотелось не просто работать, а воочию видеть результаты своего труда. Выравнивать и воздвигать горы, спрямлять реки, прокладывая новые русла, создавать новые моря, сооружая гигантские плотины. Своим сухопутным кораблём выбрал экскаватор. Вот это было его – всё, как на флоте: ветер в лицо, вокруг простор, дождь в дверь без стекла. Самое главное – результаты налицо, а ещё главнее – военно-морской флажок на кабине, надпись «Балтфлот» на дверке и полосатая тельняшка под спецовкой с всегда расстёгнутой верхней пуговицей.
На первой же стройке подобрались бывалые бульдозеристы и экскаваторщики. С таким огоньком работала молодёжь, давала такие объёмы и темпы, что это было замечено кем-то на самом наверху. Ещё был свеж опыт войны, когда для штурма мощной обороны создавались штурмовые бригады, которые вели за собой общевойсковые армии. Решено было сохранить ударный молодёжный коллектив. Когда основной объём земляных работ заканчивался и приходили строители и отделочники, новая «Спецмехколонна» грузила экскаваторы и бульдозеры на открытые железнодорожные платформы. Ждала новая гигантская стройка. И мчался литерный поезд, перевозя их на другой конец Советского Союза. После окончания следующей стройки рисовали новые звёзды на боках своей техники и вновь грузились на железнодорожные платформы. Менялись пейзажи: то тайга, то пустыни Средней Азии, то болота Севера, то горы Кавказа. Неизменными оставались только теплушки, вагончики-бытовки, песни под гитару да фанерные чемоданчики, в которых прибавлялись только грамоты и письменные благодарности…
Сейчас, начиная осознавать, где находится, Николай Григорьевич оглядывал реанимационное отделение областной больницы. И наткнулся взглядом на двух девушек в больничных халатах, застывших в дверях. Их расширенные глаза и полуоткрытые рты говорили сами за себя. Немая пауза явно затянулась. Рябов нарушил её первым.
– Как там в Крыму? – медленно, нараспев спросил он. Язык плохо слушался, словно очнулся не в тёплой палате, а полсотни лет назад вытащили из ледяной воды затопленного отсека.
Девицы побледнели ещё сильнее. Откуда старикан знает, что они летом отрывались в Севастополе целый месяц за чужой счёт. Значит, слышал все их разговоры, и это пугало. А что ещё он знает?..
– Мост построили?.. Какой сегодня год? – вновь спросил Рябов.
Медсёстры заулыбались. Румянец вновь вернулся на их щёки. Стало ясно, что Динозавр не в теме. Забыв о своих обязанностях, они весело защебетали, перебивая друг друга. Быстренько ввели Николая Григорьевича в курс происходящего. Больница, как и земля, полнится слухом, и даже санитарки всегда в курсе всего происходящего. Без сознания он целый месяц. Сюда его с городской улицы доставила скорая. К нему никто не приходил, по телефону каждый день звонила жена, постоянно плакала в трубку. В Крыму ничего такого глобального за месяц не произошло, а мост обещают сдать через два года.
– Через два года? – переспросил Рябов, ему казалось, прошла вечность, но всё осталось, как было. Вопрос для него был вовсе не праздным: половина из того, что построил он за свою жизнь, с развалом Союза стало заграницей. Последние двадцать лет жил с обидными переживаниями. Любое застолье, а иногда и обеденные перерывы, оканчивались спорами до хрипоты о справедливости произошедшего. Стараясь удержать возле себя соседние народы, Россия за счёт обнищания своей центральной части создавала там производства, передавала целые области, наполняла трудовыми ресурсами соседние республики. Разом всё это оказалось чужим. Теперь вот в родной дом вернулся Крым. В строительство грандиозного Северо-Крымского канала вложил свою лепту и Рябов Николай Григорьевич. Одна из звёзд на кабине его экскаватора была за эту стройку. Если раньше в компаниях заводил спор о том, как будут делить Черноморский флот, то теперь, когда всё определилось, с замиранием сердца смотрел новости, считая с мужиками каждую сваю, забитую в дно Керченского пролива.
– Вот это дело! Вот такой аккорд бы нашей рабочей жизни, набило оскомину прудики по особнякам копать. не сбился бы с копейки, давно бы плюнул на эту чмошную контору… Рыба! – и вбил последнюю косточку домино с такой силой в стол, что костяшки разлетелись во всем углам бытовки. – Давайте, мужики, двигаться по домам. Думается, не будет нам сегодня денег.
Все молчали. За окном бытовки уже темнело. Собравшиеся в субботний день последние семь рабочих некогда огромного предприятия «Промэкскавация» это уже давно и сами поняли, но никто не решался сказать первым. Вчера закончили одному местному магнату каскад прудиков с водопадами. Сегодня начальник обещал погасить полугодовую задолженность по зарплате. Собрались по уговору к десяти часам, с утра ждали обещанную зарплату, сейчас уже седьмой час, но никто с наличкой не появился. Сотовый шефа был вне зоны. Расходились молча. Даже не собрали костяшки так надоевшего за весь день домино.
В битком набитом автобусе Рябову стало плохо. Вниз по Ленинскому проспекту водитель-гастарбайтер гнал с такой скоростью и так тормозил на светофорах, что стоявшие в проходах у каждого пешеходника волной давили на стоящих впереди. Рябов стоял у самых поручней, и ему доставалось больше всех. Он уже на подходе к остановке почувствовал себя плохо. Симптомы были точно такими же, как и раньше, когда два месяца провалялся в кардиологии. Сразу значения этому не придал, думал, что всё от переживаний. Он так надеялся на эти деньги! И теперь ехал домой к пустому холодильнику. Таблетки, что пил горстями в течение этих трёх лет, уже закончились. Жена обходилась без прописанных лекарств уже неделю. Скорую вызвали пассажиры, вытащив его, теряющего сознание, на остановке. Очнулся уже в реанимации.
Перед самой выпиской перекинулся парой фраз с лечащим врачом. Тот был на пятнадцать лет моложе Рябова, но смотрелся как одногодок – из-за лысины и седой профессорской бородки. Николай Григорьевич никогда не носил бороды и усов, шевелюра, хотя и седая, была своя, никто никогда не видел его небритым. Флот есть флот. Спросил, как равный равного:
– Сколько мне осталось?
– Не много, – под взглядом сурового пациента, словно на допросе сквозь полиграф, выкладывал свои прогнозы профессор.
– Когда?
– В любой момент, – выдохнуло медицинское светило.
– Понял, – отчеканил Рябов, – иду на абордаж. Брать будем с «полундрой», – повернулся и вышел. Сюда больше не вернётся – это он точно знал.
Выписался из больницы в десять утра. Домой ехать без денег не хотелось, так как в его полуторамесячное отсутствие там стало только хуже. Поэтому первым делом решил съездить за зарплатой в контору. Разведать у товарищей, как там обстановка по этому вопросу, тоже не было возможности: мобильник давно отключился и бесполезным грузом только оттягивал карман. Шёл к трамвайной остановке и усмехался, сравнивая себя с разряженным телефоном.
Этому чуду техники нужна энергия для жизни, ему тоже нужна энергия для жизни, правда, в виде денег. Раньше об этом как-то не задумывался. Особо не шиковал, но в холодильнике всегда что-то было, да и на одежду приличную хватало. Отработав ещё три года на пенсии, проставился мужикам, решив всё-таки отдохнуть. Два-три месяца наслаждался свободным временем. Через полгода оказалось, что покупать продукты и одновременно платить за квартиру и коммунальные услуги как-то с пенсии не получается. Когда погас экран старенького телевизора, купленного за деньги от Государственной премии, в квартире стало ещё тоскливее. Телевизор исправно отработал два десятилетия. Николай Григорьевич знал все болевые точки этого чёрно-белого окна в мир. Сам иногда перепаивал сопротивления, менял платы. Теперь всё было бесполезно, отработал своё кинескоп. Не с «Берёзкой» его ждали тогда из Москвы, а на «Волге», как минимум на «Жигулях». В центральной «Правде» в ежегодном правительственном награждении в разделе лауреатов Государственной премии значилась и его фамилия. Провожали в Москву, в Кремлёвский зал, всем управлением «Облпромэкскавация». Он проставился мужикам в гараже на базе, накрыл стол в управлении. На приличный костюм и ботинки для поездки пришлось занять денег в кассе взаимопомощи и у товарищей. Премию вручал сам Косыгин. У Рябова перехватило дыхание, когда он поднялся на подиум и один из главных руководителей Союза вручил ему толстую папку ярко-бордового цвета. На развороте под серпом и молотом значилось, что он является лауреатом Государственной премии, награждён как победитель социалистического соревнования за выдающиеся достижения в труде. Саму премию в денежном выражении вручали после торжественной части в маленьком окошке в самом конце коридора. Оказалось, указанные в газете четыре с половиной тысячи рублей – это на всех десятерых лауреатов. Николай почти минуту оторопело стоял у окошка, держа на ладонях свои четыре с половиной сотни, а сзади чинно стояли другие девять лауреатов, желающие, как и он, уехать из Москвы на собственной машине. В общем, денег не хватало даже расплатиться с долгами и отметить на работе это великое событие. С женой рассудили философски – нечасто такое бывает, должна остаться память – и купили чёрно-белый телевизор «Берёзка» за двести рублей. Старый «Рекорд» уже замучились таскать по мастерским. Пятьдесят рублей разошлись по домашним мелочам. Приходили соседи, знакомые поздравляли с государственной наградой, приходилось накрывать стол. Последние сто пятьдесят рублей из премии ушли на долги. Остальные долги, набранные в честь такого знаменательного события, пришлось отрабатывать ещё три месяца, вгрызаясь в землю в две смены, без выходных.