Новогодняя ночь

Однако…

Отца не стало в день Предпразднства Благовещения Пресвятой Богородицы, и всё сделалось горьким в том году: и море, и вишни, и виноград.

Кажется, одна лишь калина умерила, усмирила в себе привычную горечь. Прозрачные до плоской сути, весёлые ягодки стыдливо таяли прямо на глазах, ожидая третьих морозов, как третьих петухов, дабы после, как соберут гроздья, да искупают в семи водах, брызнуть на стороны густой своею кровью, разделить человеческую боль, умерить. А уже позже – разгладить морщины, успокоить сердце так, чтобы не вздрагивало попусту, не брало лишнего, не подпускало к себе. Ведь – не изменишь уже ничего. Не поправишь никак.

Неспешная поступь по тропинкам осени, когда каждый шаг переворачивает очередную страницу прожитого, так похожа на участь человека, который листает свою судьбу как бы не торопясь, да в самом деле – всё жаждет заглянуть, что указано на последней странице. А там-то – содержание, всё, из чего сложилась та прогулка.

Даже понимая про то, идёшь глядя под ноги, не поднимая головы в сторону рассвета. Не к чему, мол, виделись. Не оборачиваешься и на окрик ворона или жалобный скрип о грядущих морозах ствола. Что оно тебе чужая горесть? Своих скорбей не счесть.

Но вдруг, где-то недалеко, даже близко в стороне – неясный силуэт собаки или другого какого похожего на неё зверька. Глядит, не мигая, не дыша, прямо в душу, хорошо понимая, что у тебя там. И, опустошённый доселе не беспричинно, тотчас переполняешься ужасом, страхом за свою никчёмную жизнь, да бежишь прочь, в безопасное до поры место.

– Экий ты, братец, оказывается пугливый. Однако… – Отдышавшись журишь себя, сожалея несколько об утере трагичности, и тут же, ибо бытие не терпит пустоты, впадаешь в патетический тон, воодушевляясь: и слякотью, и духом прелой листвы, и настоящим, в котором ещё жив.