Жизнь идиота

Крохотная повесть, которую я прилежно читала под Magic Flute Моцарта. И Моцарт меня поразил на порядок меньше, чем Акутагава, нужно признаться.

Он открыл в художнике никому не ведомую поэзию. Больше того, он открыл в самом себе душу, о которой не знал сам.

Небольшие отрывки, составляющие канву повествования, больше похожи на хокку в прозе, чем на рассказы. Они удивительным образом балансируют на грани двух миров: физического и смыслового, как будто прокладывая между ними мост, который спасает нас от опасности задержаться в каком-то из миров дольше необходимого.

Он читал Анатоля Франса, положив под голову благоухающий ароматом роз скептицизм. Он не заметил, как в этой подушке завелся кентавр.

Прочтение книги привело меня в то состояние, которое обычно бывает после путешествия в новый город…

В один маленький рассказ поместить всю человеческую жизнь,по отрывкам,по кусочкам,по моментам.Японская литература всегда действует на меня магически,не знаю как они пишут свои произведения,что в каждом находишь частичку себя или чего то близкого и родственного.Это биографический рассказ,который Акутагава написал уже практически в конце своей жизни и передал близкому другу,для того чтобы он опубликовал его или посмеялся,со слов автора. Маленькие кусочки жизни разного времени и в разном возрасте напомнили мне дневник,если взять дневниковые записи любого человека и выдернуть какие то события,наверняка мало что поймёшь о личности,но непременно там найдётся что то интересное и цепляющее.Так как тема мне очень близка,на протяжении 10 лет вела дневник,но в итоге всё же бросила,всегда любопытно…

Как бы это назвать? Такое ощущение,что на пленку записали всю жизнь человека,а потом абсолютно рандомными кусками показали эту жизнь мне. Причём всю историю мы видим человека с низкой самооценкой,считающего себя неудачником, не заслуживающим счастья,любви и успеха. Зарисовки, состоящие из важных моментов жизни и на первый взгляд незначительных, вперемешку. Свадьба, ребенок, а наравне с этим - цветение деревьев.

Не люблю я крохотные рассказы ни о чем, существующие лишь на атмосфере, не умею их читать, и не умею анализировать. После прочтения остаются лишь вопросы вроде: "И это все?", "И что с этим делать дальше?".

2 из 5. Невероятно разочаровывающее знакомство с Акутагава.

Прочитано в рамках #30dayreadingchallenge (20/30)

Перед смертью Акутагава оставил это произведение своему другу, писателю Кумэ Масао, с нижеследующим письмом: <...> Наконец, я поручаю эту рукопись именно тебе, потому что ты, видимо, знаешь меня лучше других... Посмейся над степенью моего идиотизма в этой рукописи

Что особенно потрясло его - это трупы двенадцати-тринадцатилетних детей. Он смотрел на эти трупы и чувствовал нечто похожее на зависть.

Неужели правы те, кто говорят о демонизме Серебряного Века? Будь то в Японии или в России, но какая-то странная душевная смута, безотчётная тоска, высасывающая жизнь, точно паразит, («я постепенно лишился того, что называется инстинктом жизни») надламывает его представителей, территориально отделённых друг от друга. Там, где у Пушкина: "Я жить хочу, чтоб…

Боль и страдания русского человека это безостановочное движение души, она мечется из точки А в точку Б, или просто по кругу, зажатая в тиски. Боль японцев и боль Акутагавы это геометрическая точка. Это застывшая безысходность, это недвижущаяся картина, момент, который пилит вас изнутри. И если бы можно было отвернуться..

Вот поезд направляется в Токио, вот дорога с подсолнухами извивается вдаль, а вот уже косится мезонин и бледно желтые нарциссы и бледно желтые нарциссы, если через минуту этот рассказчик упадет, и вы увидите ,что оказывается он все это время был ранен и истекал кровью - не удивляйтесь.

Медленные и печальные заметки о том, что наследственность неизбежна, грусть непреложна, а жизнь, естественно, отвратительно невозможная штука. Как небольшие остановки на намеченной дороге к концу, отсылки то к Руссо, то к Кокто. Всполохи запоздалых признаний и щемящая неудовлетворенность, горький давящий стыд за уже прошедшую жизнь. Эти миниатюры могут опустошить, вот так ставят точку, так молкнет разговор. Подводя самому себе итог перед самоубийством, автор оставляет произведение другу с то ли ироничной, то ли с освобождающей припиской: "Посмейся над степенью моего идиотизма в этой рукописи".