Марсель Пруст об искусстве писателя

В заключительной части своего известнейшего романа-эпопеи «В поисках утраченного времени»   Марсель Пруст  размышляет о преобразующей силе писательского искусства и с грустной насмешкой приходит к выводу, что «единственно реально прожитая жизнь — это литература»

Чуть более ста лет назад, 18 ноября 1922 года, в Париже от воспаления легких скончался Марсель Пруст, оставивший после себя грандиозную и уникальную автобиографию — цикл из семи романов «В поисках утраченного времени». Последний, седьмой роман цикла, «Обретенное время» , наполненный рассуждениями Пруста о писательском мастерстве, навсегда врезался мне в память. Перескажу вам вкратце события романа. Герцогиня Германтская приглашает Рассказчика (Пруста) в свой особняк на музыкальный вечер. По дороге в особняк Рассказчик по воле случая встречает барона де Шарлю, родственника герцогини. Убеленный сединами барон, старая «развалина», едва оправившаяся от апоплексического удара, видится Рассказчику прообразом его возможного будущего. Сам Рассказчик уже далеко не молод: он умудрен, искушен, пресыщен жизнью и прекрасно осознает, что недостаток таланта не позволил ему стать тем писателем, которым он когда-то мечтал стать. Всё для него осталось в прошлом — в шести предыдущих, пусть еще ненаписанных томах — и Сван, и Жильберта, и композитор Вентейль, и Альбертина.

Позднее, во дворе особняка, Рассказчик по рассеянности не замечает отъезжающего экипажа и чуть не попадает под колеса, но успевает отскочить в сторону, спотыкается о плохо пригнанный булыжник на мостовой и внезапно переносится воспоминаниями в Венецию, на неровные плиты баптистерия Сан-Марко. Уныние и тоска Рассказчика мгновенно рассеиваются, и его накрывает волной неизъяснимого блаженства, которое он когда-то испытывал от созерцания «деревьев на прогулке в коляске вокруг Бальбека», «вида колоколен Мартенвиля» и вкуса печенья «мадлен», размоченного в липовом отваре.

Восхитительное дежавю не покидает Рассказчика и внутри дома. Позвякивание ложечкой о тарелку навевает ему мысли о «молотке в руках у рабочего, прилаживавшего что-то к колесу поезда», стоявшего на опушке, а жесткость накрахмаленной салфетки, поднесенной к губам, — о первом посещении Бальбека. Эти образы, вошедшие в плоть и кровь Рассказчика, — фундамент его писательского дарования. Когда-то размоченная «мадленка» возвращала его, преисполненного чистой и незамутненной радости, в детство, проведенное в Комбре, и он мало задумывался о глубине испытываемых им чувств. Теперь же он собирается разгадать истинную природу блаженства и открыть «завесу счастья». «Даже незначительное слово, сказанное нами в какой-либо отрезок жизни, и самые незначимые наши поступки окружены и несут на себе отсвет вещей, логически из них не выводимых, потому что они отделены от этих вещей интеллектом, для работы которого они бесполезны, — рассуждает он, — но и поступок, и простейшее ощущение заперты в них словно в тысячах закупоренных ваз, каждая из которых заполнена совершенно несхожими цветами, запахами, температурами». Рассказчик хочет доискаться до смысла «воскрешаемых образов», распознать их силу, предназначение и цель и вывести законы, объясняющие, как обрывочные ощущения, мимолетные впечатления и легкомысленные слова воплощаются в зрелые идеи, поступки и деяния, меняющие или предопределяющие дальнейшую жизнь. «Следует истолковывать ощущения как знаки законов и идей, надо попытаться мыслить, то есть — вывести из мрака то, что чувствуешь и претворить чувства в духовный эквивалент. Это средство, судя по всему — единственное, может ли оно быть чем-то еще, кроме произведения искусства?»

Слово за слово Пруст всё больше погружается в себя, ведя бесконечный внутренний монолог о работе художника и пути следования истинного гения высокого искусства. Этот внутренний монолог, это освобождение автора от гнетущих мыслей, — словно книга, написанная в книге; акт творения, одновременно и создаваемый и читаемый самим автором; мучительно тяжкий груз ответственности, долг, от которого нельзя уклониться. Рассказчик-Пруст обязан прочесть эту книгу, так как «... только эту единую книгу, труднее всего поддающуюся дешифровке, диктует нам действительность, только ее нам «впечатлила» реальность сама» и только впечатления, оставленные жизненным опытом, являются залогом непреложной истины. «Впечатление для писателя — то же самое, что эксперимент для ученого, с той лишь разницей, что у ученого умственная работа предшествует, а у писателя приходит после».

Первая версия эпопеи «В поисках утраченного времени» была написана спустя несколько лет после публикации Альбертом Эйнштейном специальной теории относительности, базирующейся на двух постулатах:

— все физические процессы в инерциальных системах отсчета протекают одинаково, независимо от того, неподвижна ли система или находится в состоянии равномерного и прямолинейного движения; и

— скорость света в вакууме, измеренная в любой инерциальной системе отсчета, одна и та же и не зависит от движения излучателя.

Соединив физические законы Эйнштейна с законами литературы, обусловленными творческим воображением Пруста, вы придете к парадоксальному выводу, что наука и искусство — две стороны одной медали, подпитывающие и дополняющие друг друга: и там и там человек, как физическое тело, существует в своем личном пространственно-временном континууме. Единственное, что вы можете сделать с теорией относительности (разумеется, после долгих и изматывающих попыток ее понять),— это принять ее безоговорочно и безусловно. Литература же позволяет вам погрузиться в проблему не-абсолютности и не-равномерности времени более мягко. Стоит вам пробежаться глазами по первым строкам романа «По направлению к Свану» : «Давно уже я стал ложиться рано...», и вы почувствуете, как теряетесь во времени и в пространстве следующих четырех с чем-то тысяч страниц.

По мнению Пруста, сочинители, тратящие литературный дар на описание происходящих или исторических событий, увиливают от своей прямой обязанности — исследования ощущений и эмоций, этих подсознательных причин и истоков творчества. «Во всяком событии, будь то дело Дрейфуса или война, писатели изыскивали новые оправдания, лишь бы только не заниматься дешифровкой; им хотелось обеспечить триумф Права, воссоздать моральное единство нации, но у них не хватало времени подумать о литературе». Пруст знает, о чём говорит: до публикации «В поисках утраченного времени» он считался писателем-однодневкой, безвольно плывущим по течению интеллектуальной прозы французской литературы. Прусту было сорок два года, когда вышел первый том эпопеи. До выхода последнего тома, он, к сожалению, не дожил.

На семидесяти с лишним страницах «Обретенного времени» Пруст, размышляя о преобразовании себя как писателя, ни разу не упоминает о приемах и рецептах писательского мастерства. «Я понял, что не стоит труда возиться с разнообразными литературными теориями, некогда меня тревожившими», — признается он и добавляет, что, по его мнению, подобные теории лишь «...свидетельствуют о некоторых недостатках их апологетов». Длинные и многослойные предложения — стиль, отточенный Прустом еще в первом томе «По направлению к Свану», — содержащие в себе рассуждения предыдущих романов, приводят автора к мысли, что «настоящие книги должны быть детьми не блистательных раутов и болтовни, но темноты и молчания». Только в молчании, отбросив слова и машинально произносимые фразы, можно погрузиться в самого себя, в эту сумрачную обитель смыслов и чувств, и прозреть, отдавшись на волю настоящего искусства, то есть — литературы. Ибо, с грустной насмешкой подытоживает Пруст, «единственно реально прожитая жизнь — это литература».

Сочинительство для Пруста не акт самолюбования, не интеллектуальная игра в слова, но — познание истины. Вкус «мадленки», «красный и мистический зов септета» из сонаты Вентейля, воскрешающая череда воспоминаний в особняке Германтов, наполняющая автора искрящейся радостью, — открывают ему настоящую, счастливую жизнь. Жизнь в искусстве, в мире подлинных воспоминаний — единственных драгоценностей окружающей его действительности. «Величие настоящего искусства — это обретение, воссоздание и познание реальности,— несхожей с той, в которой мы живем, и из которой мы всё более и более устраняемся».

Для меня, поэта, красота этого высказывания неоспорима. Неоспорима не как общепризнанный факт, но как непреложное бытие, возможно, недоступное сознанию, но явственно ощущаемое и признаваемое всеми имеющимися у меня чувствами. Даже по прошествии столетия утверждение Пруста ни на йоту не потеряло своей актуальности. «Только благодаря искусству мы можем выйти за свои границы, узнать, что видели в мире другие люди, — в мире несхожем, картины которого так и остались бы для нас неведомы, как лунные пейзажи».

Уильям Бентон (William Benton)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ