5

Ну, ты же помнишь ту чушь насчет Смерти Романа, верно? Под конец двадцатого века с ней носились.

До вчерашнего дня не знаала о Джоне Барте, Основоположнике и Лауреате. Обо всех, заслуживающих интереса, знать невозможно - человек конечен, Вселенная огромна. А он заслуживает? Несомненно. О Барте говорят, как об одном из родоночальников школы "черного юмора", наряду с Воннегутом и Пинчоном, что не проясняет, а лишь запутывает ситуацию: первого люблю всем сердцем, у второго не осилила и десятой части самого знаменитого романа. Возможно, начать знакомство стоило с вещей, прославивших автора, но из всех пороков, которых не смогла одолеть, любовь заглядывать в конец книги, чтобы заранее знать, к чему все придет в итоге - самый стойкий у меня. А "Всяко третье размышленье", написанное в 2011 - ближайший к нам по времени роман Барта и по-любому ближе, чем десятилетие, одарившее его культовыми романами: середина пятидесятых - середина шестидесятых.

Хотя, если совсем честно, меня очаровало "всяко третье" в названии, одновременно нарочито просторечное; отсылающее к самой сложной из шекспироваских пьес ("Буря": And thence retire me to my Milan, where Every third thought shall be my grave), и напомнившее нежно любимого Терри Пратчетта лексикой перевода. Объем не показался устрашающим. Беру - решила. И не прогадала. Я не знаю, каков Джон Барт образца "Конца пути", "Торговца дурманом" и "Козлоюноши Джайлса". Полагаю, не лишен мрачно-нигилистического очарования и остроумен, и в высшей степени интеллектуален; в меру (не в меру?) эротичен, и стоит более подробного знакомства, чем то, которым может одарить английская Вика. Но я не жалею о своем выборе, Барт, восьмидесяти одного года отроду (а именно столько было ему, когда писал "Всяко третье размышленье") хорош необычайно.

Давайте забудем, насколько возможно, о постмодернизме с сундучком его побрякушек: фабуляция, пастиш, гипер- и интертекстуальность, магреализм, временные искажения, ирония (будто до ПМ мир не знал иронии - скажите это Сократу). Он не исчезнет, вольется свежей струей в мир Литературы, которая со времен эпоса о Гильгамеше и египетских мифов есть рассказывание историй; будет поглощен и абсорбирован ею и забудется через пять десятков лет всеми, кроме профессионалов. Вернемся к нашей истории. Потому что постмодерну не отбить у этой книги терпкого аромата истории, как бы ни старался.

Пара университетских профессоров, Джордж Ньюитт и Аманда Тодд (героя первого романа Барта "Плавучая опера" звали Тодд - совпадение? не думаю), состоящие в счастливом полувековом браке, решают совершить европейский вояж. Они и прежде много путешествовали, бездетные, обеспеченные, легкие на подъем, располагающие долгим отпуском. Но с таким уровнем комфорта ни разу. Скандинавский круиз: Стокгольм - что-то еще - Дувр, а после Страстфорд -на-Эйвоне. Кто не в курсе - родина Шекспира, к которому наши герои литературоведы имеют самое непосредственное отношение.

И на крутых ступенях шекспировского дома, Джордж теряет равновесие, довольно сильно приложившись лбом. Сотрясения вроде нет, хотя кровит и приходится наложить повязку. А спустя недолгое время после возвращения - в дни, совпадающие с равноденствием и солнцестоянием, его начинают посещать пугающе реалистичные видения. Как вспышки воспоминаний, двигаясь вслед за путевидной нитью которых, раскручивает историю своего детства-пубертата-юности, вписанных в судьбу времени и мира.

Вот подъем на сторожевую башню в день зимнего солнцестояния в год Великой Депрессии; поездка с семьей лучшего друга, чтобы отметить день его рождения и полюбоваться самым быстрым закатом с самой высокой точки округи. А это первый поэтический опус (ну о сексе, кто бы сомневался) в одиннадцать лет. А вот рискованный эксперимент с алкоголем, сексом, наркотиками и Ки-Уэст (так и оставшимся смутным воспоминанием обдолбанного тощего студентика). А вот фиаско его книги и Большие Надежды, возлагаемые на роман, который пишет друг (Просперо, оцените в свете этого название читаемого нами). И странная смерть Нэда Просперо (а был ли мальчик? может быть мальчика то и не было?).

И любовь к своей Мэнди, ах, я его обожаю - трахаться до семидесяти семи и быть при этом практически моногамным. И финальная, щемящая сердце часть, с невыносимым ужасом ухода того, кто стал всем для тебя. Кто больше, чем друг, жена, любовница, собеседница, коллега, спутник в путешествиях, первый (и чаще всего единственный) читатель твоих литературных опусов. Той, что вместила все и немного больше, вместила весь мир. Это потрясающе хорошо и снова отсылает к заглавию: всякая третья мысль - мысль о смерти, так правильно, хотя вряд ли может кому-нибудь понравиться.