4 Близость к мёртвым

Рассказы Масодова больше похожи на конвенциональную хоррор-прозу, чем его большие повести и романы: конечно же, и здесь в изобилии представлены "описания убийств, глумления над трупами, непристойных сцен, провоцирующих низменные инстинкты" - куда без этого, - но за ними довольно отчётливо проступают знакомые схемы и приёмы. От фирменных масодовских игр с советской иконографией здесь почти ничего не осталось; если верна теория о том, что Масодов = Мамлеев + Сорокин + кто-то третий (Радов?), то "присутствие" Сорокина в этот раз сводится к минимуму, влияние же Мамлеева, наоборот, ощущается может быть даже чрезмерно явственно. Не менее явственно вычитывается из этих рассказов и другой пратекст - всем известные истории про красную руку, чёрную простыню и зелёные пальцы; очень характерна в этом плане как раз титульная "Небесная соль" - чистой воды детская страшилка про тётеньку, которая заманивает детей к себе на квартиру и съедает (а следом идёт стопроцентно мамлеевская, абсурдная и физиологичная "Сука" - сразу весь спектр влияний как на ладони). В этом свете и сцены гротескного, гипертрофированного насилия читаются по-другому: может быть, это сладострастные излияния ненормального автора, может быть - сознательное доведение до абсурда, а может быть - что-то сродни детским фантазиям: пришли бандиты и Лялечку зарезали, а потом застрелили, а потом запекли в пироге и съели.

Впрочем, пониженный градус, э-э, масодовскости ещё не означает, что это плохой сборник. Наоборот, это своего рода проверка на прочность: если вычесть из Масодова зомби-пионерок, чёрную Москву, зиккураты Ленина и т.п. - останется ли что-нибудь от Масодова? "Небесная соль", кажется, доказывает, что да, останется. Зомби-пионерки - это всё антураж, очень стильный и обаятельный, конечно; но не в меньшей степени Масодова Масодовым делает эта его зыбкая, но при этом необычайно интенсивная лиричность. Зыбкая - потому что она как будто не до конца уверена, пародийная она или нет. Шокирующие сцены изнасилований, пыток, убийств - а рядом вечная весна, городские дворы в золотой пыли, головокружительные звёздные бездны, бесконечная нежность (убийцы к жертве, одной мёртвой пионерки к другой). Это не откровенный стёб, как у Сорокина ("Мы в прах распадемся, в миры иные отлетим, а славные ели подмосковные будут стоять да ветвями величавыми покачивать..." - по смыслу очень близко, но регистр другой); но и искренним эстетом насилия (а-ля какой-нибудь Тони Дювер) Масодова тоже не назовёшь, у него всегда остаётся некая ироническая отстранённость. В "Небесной соли" эта дистанциированность, кстати, выражена слабее, или ощущается меньше - в традиционном хоррор-рассказе все эти любования цветущими вишнями более уместны, чем в соц-артовом боевике. Но и соц-артовым боевикам эта амбивалентность придаёт неоднозначности и глубины - и, думается, без неё Масодов быстро бы читателям наскучил: на одном только обыгрывании контрастов а-ля "солнце вышло из-за гор МЯСО КРОВЬ КИШКИ ХАРДКОР" далеко не уедешь, а стёб над советской идеологией и фантасмагорические стилизации тому же Сорокину даются лучше.

Может быть, дело в том, что мир (советского) детства, о котором пишет Масодов, остаётся невероятно притягательным даже для самого автора. Масодов берётся деконструировать советскую мифологию и ностальгическую "мифологию детства" (разбитые коленки, мороженое за 19 копеек, прыжки через скакалку, невинное и беззаботное время) - но сам оказывается у мифа в плену. Детство - универсальный опыт; и в то же время это область, в буквальном смысле недоступная взрослым. Поэтому Ребёнок у Масодова - абсолютный Другой, вестник чужого мира, неподвластный законам обыденности и потому наделённый таинственной властью. Ребёнок - точнее, Девочка: "Я люблю детей, только не мальчиков" - под этими словами подписался бы и лирический герой Масодова. Рядом с этими неземными созданиями он занимает место в общем-то знакомое: Гумберт Гумберт в краю зачарованных охотников, мифический Льюис Кэрролл (не путать с реальным Чарлзом Доджсоном), немеющий в присутствии своей Маленькой Девочки. "Там" - образцовый пример подобного "педофилического" нарратива. Разница в том, что, в отличие от Лолиты, из которой Г. Г. насильно лепит свою сильфиду, девочки Масодова - изначально и подчёркнуто не-реальны. Это не настоящие дети, а символы или потусторонние силы; воплощения чего-то, что не имеет имени, но всех нас не отпускает.