4

«Какая музыка была, какая музыка звучала...» (Ю. Визбор)

Публика постепенно заполняет огромный гулкий красочный зал. На небесной высоте розоватого потолка тысячесвечёво сияют люстры, в стрельчатые готического вида окна мягко и вкрадчиво заглядывает темнеющая синева наступающего вечера. С межоконных проёмов на собирающийся люд торжественно и требовательно смотрят портреты композиторов; отдельные слушатели ответно робко поднимают свои головы и всматриваются в лики творцов — что сегодня вы мне подарите, какую магию звуков и состояний выплеснете на меня... Ряды партера разноцветно играют костюмами мужчин и платьями дам; вот и на балконах рассаживаются любители и ценители Музыки, а на подиуме сцены по-хозяйски расположился и начинает издавать свои какафонические джунглеобразные звуки настраивающийся оркестр... проходят последние минуты перед началом торжества...

Практически любая книга сродни песне или музыке. Есть книга — романс, есть повесть — оратория; вполне можно услышать в каком-нибудь рассказе отголоски близкой мне по духу бардовской песни, а некоторые современные издания вполне сравнимы с залихватскими дворовыми песенками, исполняемыми под расстроенную вдрызг гитару срывающимися мальчишескими голосами. Книги некоторых авторов (к примеру, Захара Прилепина), скорее всего начинены по самую завязку роком самых жёстких вариаций и звучаний, зато другие при чтении наплывают волнами слащавого блюза или искусительного soul.
Какие-то книги будут звучать более полно, чем сольное исполнение каким-то одним инструментом — гитарой ли, баяном или аккордеоном — тут уже слышатся звуки квартета-квинтета инструментов в самых разных вариациях. Наверняка можно встретить-отыскать произведения, по своей энергетике близкие к хоровым композициям или звучащие как целый духовой оркестр, а может быть оркестр народных инструментов. И если идти по этой цепочке дальше, то на самом её конце мы увидим и услышим мощную симфоническую музыку в исполнении гигантов классического симфонического исполнения — хоть родного отечественного происхождения Большого симфонического оркестра имени Чайковского, хоть и того же Лондонского королевского симфонического оркестра.
И полное соответствие этой музыке и этому сложнейшему и богатейшему музыкальному жанру мы найдём как раз здесь, в этой самой, непростой и коварной книге...

Итак, садитесь поудобнее, закрывайте глаза, маэстро Генри Миллер уже взял в свои искусные руки дирижёрскую палочку и постучал ею о дирижёрский пульт... Симфония в трёх частях ждёт вас...

Дальше...

Сексус
Автор нас ничуть не обманул, назвав первый роман трилогии сексус — чего-чего, но сексуса тут хватает, а может быть даже и с избытком. Всякого-разного, чистого-грязного, умопомрачительного-восхитительного, классического-группового, продажного-покупного, страстного-тайного, стыдного-показного...
Но если засунуть это спермоперенасыщенное содержание первой книги под CUT, то в твёрдом и однозначно положительном остатке останется много чего крутого и умного, интересного и провокативного, рассужденческого и заманушного. Затронутых автором тем в этой части трилогии можно вычленить множество (вот вам ещё один повод сравнить эту книгу с симфонией — каждая тема как отдельных инструмент и отдельная музыкальная линия). Ну вот, для примера, простое перечисление: личная и интимная жизнь героя (а автор ни мало не сомневаясь называет своего книжного протеже своим собственным именем, нисколько не маскируясь и не конспирируя); свобода творчества вообще и размышления о писательстве и литературном творчестве в частности (хорошенькие, скажу вам, частности — автор может дать фору в точности познаний и тонкости и глубине своих рассуждений на обе темы); размышления о сути взаимоотношений между мужчиной и женщиной и о том, кто и каким образом в этой паре доминирует — тема не то, что сложная, но попросту и вечная и бесконечная и попеременнопобедительная; много и места и времени занимают философские и эзотерические мысли автора или рассуждения героев книги: тут вам и о соотношениях между смыслом и бессмыслицей, между хаосом и порядком, тут и некие эволюции вокруг понятия «фотогеничность души», и рассуждения о роли художника (к коим Генри Миллер относит и весь писательский человеческий пласт; тут же взятая в чистом виде физиология любовных и сексуальных отношений между людьми — как в классическом варианте М-Д, так и шведские версии (слава богу, до гомосексуальных перверзий в книге дело не дошло, хотя намёки на лесбийские оттенки отношений между отдельными героинями книги всё-таки были). Не чужды автору и психоаналитические заходы и подходы, причём как достоинства этого метода, так и его критика; много чисто бытового содержания реалистических зарисовок и картинок, масса своих собственных воспоминаний — и всё это вперемешку с тонким и точным наблюдением за сутью жизни и её проявлениями в большом городе и вне его, а также точное и порой попросту буквальное воспроизведение наблюдаемого — настолько точное и мастерское, что в конце-концов перестаёт быть неприятным и отвратным — ведь наблюдатель не имеет права как-то относится к тому, что он наблюдает в данную минуту или в период времени, его обязанность как раз просто точно зафиксировать наблюдаемое, по возможности убрав из описания все собственные оценки и отношения.

Размах, амплитуда книги чрезвычайно широки — от грубого и простейшего физиологизма жизни во всех её организмических проявлениях и до высшей философии, теософии и прочих идеософий, высшей нравственности, этики и эстетики вместе взятых. При этом важно, что со страниц книги дышится доверием автора к своему читателю, это ощущение возникает прежде всего потому, что разговор с читателем ведётся от первого лица и без всякого хотя бы тюлевого покрова хоть малейшей тайны — сначала всё это кажется попросту бесстыдным, а потом происходит некий перелом, некая перемена уже в самом читающем (конечно я сейчас имею ввиду только самого себя и никоим образом не берусь транслировать свой опыт на других). Жизнь, наблюдаемая, вспоминаемая и рассказываемая автором, просто оказывается в неглиже и даже совсем без ничего — но ведь ходим же мы в общественные бани, где без всякого стеснения снимаем с себя все одёжки и предстаём друг перед дружкой голенькие и бесстыдные... А иногда возникает ощущение, что автор не просто наблюдает эту самую реальную жизнь, но попросту выступает в роли анатома — Генри Миллер умело препарирует наблюдаемое им, безусловно как-то относясь к изготовленному им препарату... Чтение книги порой напоминает организмический садомазоакт, или же садомазохистский оргазм...

Наша симфония звучит и звучит, в ней появляются всё новые инструменты и к концу первой части уже пора ставить знак крещендо... И вдруг мощные всё заполняющие звуки оркестра резко спадают и начинается часть вторая.

Плексус
И возникает полное ощущение, что эту музыку книгу написали разные композиторы писатели, а если и один и тот же, то совершенно качественно изменившийся, перешедший в другое агрегатное состояние. Ни слова бранного или непечатного, ни слова о сексе. Зато почти вся вторая книга является (украду у Алексея Толстого) хождением по мукам, брожением по жизни, передвижениями по «большому яблоку» NY, переселениями из квартиры в квартиру, хождениями по друзьям и знакомым, переменами главным героем разных работ и полным их игнорированием, поисками денег и одновременно практически безрассудным и безрассудочным к ним отношением... Генри бродяжит по жизни и одновременно впитывает её в реалиях голода и холода; он созерцает жизнь, но вместе с тем наблюдает её, изучает, ставит эксперимент — чувствуя в себе задатки писателя и страсть к писательству, наш главный герой Генри Миллер как бы копит базу данных для своих будущих книг. И параллельно и вместе с этой темой мы наблюдаем повседневную семейную жизнь будущего писателя — его отношения с Моной (нужно отдать ему должное, ведь с самого начала рассказа Генри влюбляется в эту более чем странную девушку, и пронесёт это чувство к ней на протяжении всего многостраничного повествования, разрушив свой брак с первой женой и потеряв все контакты с дочерью), её самоотверженную службу своему избраннику — вплоть до полного запрещения ему работать на постоянном месте, дабы ему не отвлекаться от писательства, на тот момент более чем судорожного и точно что никому не нужного и никем не признанного и не принятого. Конечно, это служение порой имеет весьма своеобразные формы и не очень-то верится в чистоплотность Моны, в то, что все эти её многочисленные поклонники, месяцами и годами с завидной регулярностью снабжавшие её деньгами, ограничиваются во время свиданий только разговорами да редкими (с её слов) целомудренными объятиями и лёгкими поцелуями... Но, как говорится, не пойман — не вор, тем более, что сам автор, хотя и намекает на некие подозрения и предположения в этом смысле, но однако же ни разу в открытую не уличает свою благоверную в измене...

И всё же главная мысль, основная идея, заключённая во второй книге, кратко и словами самого автора и его героя выражается так:

«Я хочу писать. Хочу писать о жизни, такой, какая она есть».

«А самое главное, я люблю этот мир людей, каким бы отвратительным, жалким и ужасным он ни был»

Эта часть трилогии по сравнению с первой читается с напряжением несколько другого рода — основная сложность заключается в том, что вся книга не имеет никакого дробления, ни малейшего деления на главы или хотя бы просто на какие-то смысловые куски. Повествование льётся сплошным потоком, порой теряешь мысль или понимание, о чём сейчас идёт речь — о воспоминаниях автора, или о текущих событиях — и тогда возвращаешься назад и перечитываешь предыдущее, чтобы точнее ухватить место «шва», точку перехода... В целом вся эта часть трилогии выглядит как сплошной поток сознания, и порой кажется что в книге нет даже деления на абзацы — текст льётся и льётся и льётся... и сам понемногу впадаешь в состояние транса, погружаешься в состояние изменённого сознания...

Зато последние страниц пятьдесят просто порадовали и восхитили — Генри Миллер много, страстно и аргументированно говорит об особенностях русского менталитета, и, естественно, о русской литературе — фамилии русских литераторов мелькают одна за одной, но главенствующая позиция в этом панегирике русской литературе по мнению Генри Миллера принадлежит Достоевскому. Имя Фёдора Михайловича всплывает уже в книге первой, но здесь эта фамилия звучит и чаще и громче, и аргументы в пользу всемирно известного автора более отточены и весомы. И даже не единожды и с пиететом упоминаемый Кнут Гамсун (что-то знакомая фамилия, а? :-)) ) по сравнению с ФМД выглядит побледнее и поровнее, что ли... А страницы с рассуждениями о книге «Закат Европы» просто были проглочены на Ура! (непременно поищу и постараюсь прочитать)

В общем, вторая часть нашей симфонии довольно обильно насыщена синкопами и психоделикой, в особенности последние её аккорды — там, где наш ГГ встречается сначала с неким прорицателем и просветлённым по имени Клод и с не менее странной «посвящённой» девушкой Анастасией (Стасей). И повествование, а вместе с ним и наша симфония, плавно перетекают в часть третью.

Нексус
То ли мозг был уже в достаточной степени оттренирован чтением предыдущих двух частей, то ли и в самом деле автор для каждой части книги избрал свою, отдельную манеру повествования — Нексус читалась с глубоким удовольствием и неподдельным интересом, но главное, что читалась легко и без напряжения. А может быть просто сказалось то, что первую главу (да-да, здесь снова появляются обозначенные главы и смысловые куски) автор посвящает встрече нашего ГГ с неким самодельным и самопальным философом и эзотериком, теософом и социософом адвокатом Стайнером, и вновь выводит нас на тему Фёдора Михайловича Достоевского, на его идею «богочеловека», на осознание того, что был мир ДО Достоевского, и есть мир ПОСЛЕ Достоевского — настолько велико значение этой фигуры для современной цивилизации и культуры.

Встреча эта имела ещё и другое смысловое значение — после неё автор как никогда близко, практически вплотную приблизился к занятию писательством, к сочинительству — видимо в Генри Миллере наконец произошли и продолжали происходить те количественно-качественные изменения, которые смогли переработать его сущность, смогли вырастить в нём Писателя, смогли из яйца-гусеницы-куколки сделать наконец взрослую особь. Правда для этого нашему герою пришлось и впрямь пережить сильнейшее потрясение, когда его Мона, его любимая Мона связывает свою повседневную жизнь с «посвящённой и просветлённой» первохиппи Стасей, и приближает её настолько, что та попросту становится третьим членом семьи и едва ли не вытесняет Генри из жизни Моны. А потом и просто уезжает, сбегает со Стасей в Европу, оставив нашего Генри едва ли не у разбитого любовного корыта и с минимумом информации о себе. Но ведь, с другой стороны, без сильных потрясений невозможны и сильные изменения, и думается мне, что кабы не было бы вот этого мощнейшего и длительного стресса сначала из-за предполагаемой им интимной связи Моны со Стасей, затем побега и наконец возвращения её назад, то и не случилась бы в Генри Миллере инициации Писателя как такового.

« – Ты хочешь рассказать всю правду — о нас?
– Конечно. И не только о нас — обо всех»

Что ж, думаю, что это у Генри Миллера получилось, вся правда жизни о себе, о своём детстве и юности, о своей гиперсексуальной молодости, и о своей сумасшедшей любви, о своей мечте быть писателем и о своём Пути в этом направлении — всё это нам рассказано. Рассказано подробно и в деталях, без сокрытий и утаивания. Рассказано доверительно и вслух. Спасибо автору!

Финальные аккорды, маэстро машет палочкой, музыканты отнимают свою медную и хромированную армию от натруженных губ, скрипачи и виолончелисты устало отводят натруженные смычки от грифов, а барабанщик кладёт палочки на барабан...
Занавес, господа! Спасибо за внимание!