3 Отец повседневной истории

Через тернии введений и предисловий

К Фернану Броделю сложно относиться без пиетета — как ни странно, он является своеобразной точкой консенсуса как для западной, так и для советской исторической науки. И пусть классический левый дискурс во Франции в сочетании с официальной позицией по истории в СССР двоюродные братья — в целом для отечественного ученого наличие такого «заграничного брата» крайне лестно. Именно поэтому мы видим изданный трехтомник на русском языке аж в 80-е, с масштабные осаннами, сольная партия которой была не у кого-нибудь, а у Ю.Н. Афанасьева — ректора историко-архивного, основателя РГГУ, члена редколлегии журнала «Коммунист» — это вам не жук чихнул. Издание труда Броделя на русском языке не какая-то ученая полемика, а овеянная высшими должностными лицами от истории «спланированная акция» — так людей, если их не считают «идеологически близкими», не издают.

В любом случае, самое сложное в труде Броделя оказалось прорваться через бесконечные введения и предисловия. Вероятно, для меня эти введения и предисловия сослужили плохую службу — начитавшись их я подумал, что увижу просто какой-то прорыв в исторической науке, и мягко говоря сильно разочаровался, когда прорыва не произошло.

Исторический метод

«Ядром» этой работы является не то, что пишет Бродель, а то, как именно он предлагает исследовать «историческое полотно». Отталкиваться Бродель предлагает не от классической политической истории, кто с кем воевал, а от повседневных факторов: где живут наши герои; что у них там с климатом, не похолодало ли; что едят; откуда им это привозят; во что одеваются; чем стреляют и пр.

Если люди едят пшеницу — эту пшеницу надо как-то выращивать. Количество пшеницы, получаемое с одного гектара, более-менее известно — как известно и количество пахотных площадей. Если вдруг получается, что пшеницы выращено чтоб прокормить 10 000 человек, а мы считаем, что там жило 100 человек — значит что-то где-то не сходится. Равно как и наоборот;

Если люди что-то пили или курили — это что-то должно было быть кем-то произведено и как-то доехать. Если люди активно пили кофе — этот кофе должны был попасть на их стол, причем приплыть ему предстояло издалека. Сопоставив эти цифры в сочетании с динамикой цен на кофе, можно понять, как же происходило эти процессы, и прийти к интересным выводам, которые на поверхности не лежали.

Сравнивания «реальность» с «повседневностью» автор дает эпическое полотно, и пытается ввести читателя в свой метод — каждое событие должно быть верифицировано не через его обоснование в истории, а через гигантскую совокупность повседневных деталей (то, что автор называет «структурой повседневности»). Таким образом находясь на в чем-то вульгарной материалистической позиции, автор хочет через бытие обосновать векторы для сознания — сами понимаете, что такой материалистический подход не мог не лечь на душу адептам марксистко-ленинской философии.

Душная монументальность

Освоив свой прием, автор через его призму пытается рассмотреть всю повседневную историю — где жили, чем питались, как веселились, было ли это в городе или в деревне. И, надо сказать, это самая слабая сторона книги — не в силу метода, а в силу того, как автор распорядился имеющимися сведениями. А он их просто навалил в одну книгу, без какой-то особой систематизации и даже без малейшей попытки сделать хотя бы промежуточные выводы.

От бесконечных перечислений, что же люди ели, пили, сколько пшеницы выращивалась там-то, риса там-то, начинает откровенно сводить скулы. К концу раздела ты хочешь увидеть, ради чего же была эта пытка — ибо информации было избыточно, и она должна куда-то вести, но автор, опьяненный своим методом, на выводы вообще решает не замарачиваться, и переходит к препарированию следующего раздела. В результате читателя начинает все сильнее погребать под тоннами сведений, которые никак не хотят играть на основную мысль, если не считать, конечно, той мысли, что автор сделал революцию в истории.

Автор подстелил соломки, сразу заявив, что первые два тома он будет просто «расставлять фигуры» на доске, а партия начнется в третьей книге, где вся куча унылой фактологии, по взмаху волшебной палочки, превратится во что-то такое, что прям всех поразит — учитывая, что редкая читающая птица долетит до середины третьего тома, я готов усомниться в волшебстве автора. Боюсь, все закончится тем, что автор скажет «материальная история важна для изучения истории как таковой», и читатель окажется обманутым, как на представлении у «фокусника» в шапито-шоу, на проверку оказавшегося обычным базарным зазывалой (см. Тойнби).

Куда пришли?

А никуда. Результатом первого тома стал набор пусть небезынтересных сведений, но в силу абсолютной хаотичности их наброса в сочетанием с отсутствием выводов — пустых, и не играющих на какое-то итоговое понимание. Прорываться через 700 страниц текста со сносками, чтоб как в сказке Шахерезады, услышать, «мой господин, ты услышишь зачем все это было в третьем томе моего труда» — признаюсь, будь я султаном, задушил бы эту провокаторшу. От первого тома остался легкий ореол цыганского «азза, позолоти ручку» кидалова с французским акцентом — не люблю такие вещи, тем более в исторических книгах.

Признаюсь честно, прорываться через второй том душных «повседневных» фактов, при всем их интересе, уже представляется не такой уж радостной задачей — тем более, когда все это вообще никак не играет на конечную мысль, и все выводы будут «где-то там впереди». Подозреваю, что на подвиг «том 2» я решусь далеко не сразу, а если захочу историю повседневности — почитаю одноименную серию. Ребенок оказался талантливее папы, как по мне.