5

Я почти два месяца не решался сесть писать эту рецензию. Не знаю почему. Сначала дожидался, пока перестанут звенеть в уме оглушительные отголоски мощнейших мыслей автора, когда разойдется ярчайшее послевкусие. Потом все не хватало времени (вот сейчас, когда я сел наконец за этот отзыв, только на пересмотр выписок, а их я сделал почти две сотни, у меня ушло несколько часов чистого времени). На текущий момент "Записки гадкого утенка" для меня как минимум книга года, а очень может быть, что и пятилетки.

О чем эта книга? Сейчас я переносил основные цитаты в Эверноут и чаще всего к заметкам этим присваивал тег "свобода". На втором месте по частоте - тег "глубина". О чем бы Померанц не писал, вращается он главным образом вокруг эти двух категорий - свобода и глубина.

Всюду можно вживаться в жизнь до любой посильной тебе духовной глубины.

И все-таки мне было хорошо — гораздо лучше, чем на окаянной воле. Там все время казалось, что я свободен, — и это была ложь. А здесь внешняя сила взяла мою внешнюю свободу — и освободила внутреннюю. Стало совершенно неважно, в каких обстоятельствах я живу. (Это от меня не зависело. Я за это не отвечал.) Важно было только, какой я сам.

Нет маленьких ролей, есть только маленькие актеры. В 60-е годы я взял роль библиографа — и сделал ее большой. Нашел в «профессии неудачника» свои возможности. Леонид Ефимович спрашивал, что у меня за работа, которая мне так много дала. А работа была незавидная. Сперва очень от нее голова болела. Но потом привык, научился просматривать статьи и писать аннотации галопом, высвобождая себе время читать то, что интересно, и за несколько лет стал заправским востоковедом и культурологом и социологом. Мне никто не дал простора для развития. Я сам его создал, — и в моем ничтожном положении нашел залог свободы: меня нельзя было запугать угрозой снять с работы (это с какой именно? С библиографического конвейера? За 105 р. в месяц? Да любая другая была бы легче). Все в мире несовершенно, болезненно, неустойчиво, трудно. Но увидеть это, не цепляться за устойчивость, за нетрудность, за комфорт — первый шаг к устойчивости в пустоте. Мое ничтожное положение стало моей почвой.

Человека, присужденного к свободе, нельзя испортить ни царизмом, ни большевизмом.

Человеку, по натуре деятельному, трудно это понять. Но есть глубинные рыбы, которые умирают, выброшенные в верхние слои океана. Где всю жизнь плавают другие. Созерцатель, вырванный порывом жалости из своей жизни, может погибнуть, никого не сумев спасти. Таких людей (им обычно не хватает чувства самосохранения) надо удерживать и возвращать на их глубину. Натура, созданная для созерцания, не выносит долгого напряжения деятельной жизни, даже идущей из самого сердца. Она избрана для другого. В ее сердце отражается глубина — и когда сердце это неспокойно, замутнено заботой — нарушен строй глубины (не знаю, как яснее это сказать). В раю дьявол искушает добром, и жалость может стать соблазном.

Враг счастья — разбросанность. В том числе и в сострадании, в жалости. Человек, погруженный в молитву, иной раз проходит мимо возможности добрых дел. Счастье жизни — как и блаженство веры — рождается из собранности, сосредоточенности на глубине. Можно всего только видеть дерево и быть счастливым. Если очень собранно видеть дерево. Если досмотреть его до корней в вечности. Это уменье быть самому счастливым — школа творческого счастья, то есть умения сделать счастливым другого. Так же как нельзя научить плавать, если сам не плаваешь.

При этом ему неизбежно приходится много писать о сопутствующих темах страха, мелкости, поверхностности:

А жизнь вечная? Но она не где-то, не когда-то, она здесь и теперь. Это собранная и сосредоточенная на глубине жизнь, в этом месте, в этот миг. Очень трудно сосредоточиться по-настоящему, но если удастся, то можно быть счастливым где угодно. Даниил Андреев бывал счастлив во Владимирской тюрьме. Хотя обстановка в камере мешала счастью. И легче быть счастливым в лесу, в горах, у моря… Но поглядите на людей, играющих в карты на пляже. Они совсем не счастливы. Им скучно.

Наш народ — алкоголик страха. После тех цистерн, которые мы вылакали при Сталине, достаточно загнать в психушку одного — и у миллиона душа уходит в пятки.

Миллионным потоком шли в лагеря военнопленные. Во всем этом был один смысл, один государственный разум: людям, потерявшим страх на войне, надо было снова внушать страх. Пленные отвыкли от советских штампов, начали думать своей головой — они стали социально опасны. Ленинградцы почувствовали себя героями — они стали социально опасны. Я не сознавал этого, но я тоже стал социально опасным, и на мне поставили клеймо. А с клеймом вернулись страхи, иногда совершенно нелепые.

Свобода немыслима там, где нет общего стремления к ней.

Но чтобы жить на советской воле, собственное мнение надо хорошенько спрятать, завести внутреннего стукача и внутреннего тюремщика, постоянно надзирающих за движениями сердца. Я никогда не мог этому выучиться.

По форме книга построена как автобиография или мемуары, автор рассказывает о себе, начиная с детского возраста (уделяя ему сравнительно немного внимания и страниц) и до старости. Поражают и привлекают его откровенность и открытость, он пишет и о своих эротических фантазиях, и о взаимоотношениях с женщинами, и о своих слабостях... Благодаря такой открытости Померанцу веришь, кроме того, почерпываешь у него советы, которые другие, стараясь сохранить лицо, не дадут или дадут советы не работающие. Григорий Соломонович переживал жизнь в полное сердце и был человеком, способным к счастью, в том числе в браке и в отношениях с противоположным полом:

Я думаю, что человек, не способный к счастью, будет обманут влюбленностью и быстро заскучает в браке.

Г.С. Померанц открывается в этой книге как мыслитель, философ, как человек, настроенный на созерцание, на познание и раскрытие связей, действующих между вещами и понятиями, на вглядывание:

А любовь — это вглядыванье, медленное вглядыванье. Даже если она поражает с первого взгляда. Все равно, после этого первого взгляда годами смотришь: что же тебя тогда поразило? Любовь — бесконечное вглядыванье. Бесконечное открытие души.

Посреди нашей грохочущей цивилизации надо восстановить тишину. Не простое отсутствие шума, а колыбель внутренней целостности, в которой душа растет, расправляется, разворачивает крылья.

Мой военный опыт отличается от опыта двадцати или сорока миллионов только одним: тем, что я продумал каждый поразивший меня случай, а они этого не сделали и не нашли в жизни общую нить… Ту самую, за которую я и сейчас держусь.

Бог милосердно подарил нам страдание, писал Псевдодионисий. Наш мир потому и хрупок, чтоб через него виден был другой.

Много пишет Померанц о своем интеллектуальном и духовном становлении, о своей полемике с Солженицыным и другими яркими личностями, о формировании своего стиля, о своем развитии как мыслителя, о вехах своего ученичества, поэтому книга будет интересна вообще всем людям думающим и желающим расти интеллектуально.

Леонид Ефимович Пинский пересказал мне изречение одного мыслителя (или ученого): я мало получил от своих учителей, много от коллег и больше всего — от своих учеников.

Много страниц в книге посвящено теме счастья и страдания, теме вживания и вчувствования в жизнь, теме полноты жизни. Несколько раз по касательной автор упоминает церковь, религию, веру, себя называет верующим человеком, но четко свое отношение к христианству не прописывает, возможно, это объясняется тем, что христианство в те десятилетия было представлено главным образом вступившим в компромисс с тоталитарной властью православием, отождествляться с которым многим не хотелось.

Очень немногие христиане поняли Евангелие как религию радости. Основной поток православного предания шел по другому пути. Церковь широко раскрывает свои двери потерпевшим кораблекрушение, она утешает мать, похоронившую своих детей, и калеку, никогда не знавшего любви. После смерти Иры только случай помешал мне войти в эти двери (тогда это еще не было модой). Но очень редко церковные люди учат, как уподобиться Отцу нашему небесному и творить счастье. Эти записки — для тех. кто хочет не только утешения в несчастье, кто готов до смертной черты бороться за счастье, быть ангелом счастья. Для тех, кому я пишу, условного, отделенного от всей полноты жизни Божьего мира, замкнутого в церковные стены — мало. Мало исторического христианства, оставившего мир лежать возле. Я думаю, что Бог либо выйдет из церкви и разольется — с нашей помощью — по всему миру, или в обезбоженной природе не останется места и для людей.

Перешагнуть через страх, не теряя совести (а по возможности и разума), - очень трудное дело. Никакое знамя не гарантирует чистоты. И религия, принятая на веру, без глубокого внутреннего опыта, ничего не меняет.

Книга много мне дала. Прежде всего, утвердила в желании искать своей самобытности и не сливаться с толпой, даже если эта толпа несет транспаранты с прекрасными лозунгами. Кроме того, книга учит содержательной, духовно и интеллектуально насыщенной жизни. Учит деликатности, тактичности и культуре спора. Учит твердости и внутренней несгибаемости. Учит любви и вниманию к глубине не только в жизни вообще, но и в людях. Многому учит. Надеюсь, через года я созрею до повторного прочтения и осмысления "Записок гадкого утенка". Ну, и конечно же, буду рад новым встречам с Померанцем в других его книгах. Оценка книге 11/10. Постскриптумом приведу еще несколько цитат:

Одному человеку и одному времени ближе и действеннее одно, другому — другое. Грех — в навязывании другому не его задачи. Это при том (страшно важное условие), что каждая настоящая задача открывает в человеке великое сердце…

Я чувствую в своей жизни замысел режиссера, который мне надо разгадать и выполнить.

Моя кудрявая голова не знала того, что знает лысая.