5

Эта книга провисела в моём списке «Хочу прочитать» несколько месяцев, я, правда, не помню, когда добавила и кто мне её посоветовал. И тут она выпала мне в «Долгой прогулке». Было решено – пора. Я открыла книгу... И закрыла. Господи, чертов эпистолярный жанр, когда уже люди перестанут писать чёртовы письма и можно будет читать нормальные книги, а не обрывки чужих слов, мыслей и идей. Моя претензия к эпистолярному жанру – неискренность и вымученность, я не верю ни единому письму, ни единой строчке и слову.

Подходило десятое число. Книгу пришлось открыть заново. Вы видите, что тут есть некоторое лукавство: оценка-то у книги высокая, в итоге.

А все потому, что я погрузилась в книгу и не смогла из неё выбраться, пока не прочла от корки до корки. Потому что настолько цепляющего языка я очень давно не видела.

Я афантаст и не вижу визуальных образов. В моей голове буквы в книжке не превращаются в картинки, а остаются безликими для многих буковками, но ЭТИ буковки, ооооо, эти буковки стали моими спутниками на несколько часов, погрузили меня в свой волшебный мир. Я всегда восхищаюсь умением людей владеть словом. Умением делать такие сравнения и давать такие эпитеты, складывать слова в предложения таким образом, чтобы, сначала показавшиеся абсурдными, они, эти сравнения и эпитеты в итоге ударили тебя в самое сердце.

Таким владел Хлебников, таким владел Северянин, так умел делать Вознесенский. Таков и Шкловский. В моменты чтения произведений этих авторов у меня складывается ощущение, что им даны какие-то другие буквы, потому что мои буквы не умеют делать вот так:

Я люблю тебя, Аля, а ты заставляешь меня висеть на подножке твоей жизни.
У меня стынут руки.
Я не ревнив к людям, я ревнив к твоему времени.
Я не могу не видеть тебя. Ну что мне делать, когдалюбовь нельзя ничем заменить?
Ты не знаешь веса вещей. Все люди равны передтобой, как перед господом. Ну что же мне делать?
Я очень люблю тебя.
Сперва меня клонило к тебе, как клонит сон ввагоне голову пассажира на плечо соседа.
Потом я загляделся на тебя.
Знаю твой рот, твои губы.
Я намотал на мысль о тебе всю свою жизнь. Я верю, что ты не чужой человек, — ну, посмотри в мою сторону.
Я напугал тебя своею любовью; когда, вначале, я был еще весел, я больше тебе нравился.

При всем при том, насколько бы выдуманными не были эти письма, искренности, любви и тоски в них намного больше, чем в некоторых настоящих.

Удивительно, как человек может настолько тонко чувствовать слово, мир и людей. Неудивительно, что кроме тоски по женщине (а тут её очень много, Эльза Триоле, в книге Аля, очень сильно ударила по Шкловскому и оставила неизгладимый след в его жизни), тут ещё очень много тоски эмигрантской, тоски по родине и вдали неё.

Мне заграницей нужно было сломиться, и я нашел себе ломающую любовь. И уже не глядел на женщину и сразу пришел к ней с тем, что она меня не любит. Я не говорю, что иначе она меня бы полюбила. Но все было предопределено.

И Родина тут – такая же женщина, которую автор любит ломающейся любовью, как по мне. Почему-то я вижу очень точные связи между этими двумя болезненными привязанностями.

Эта книга не поменяла моё отношение к романам в эпистолярном жанре, потому что она выше их, здесь содержание для меня преобладает над формой.