5

Еще несколько капель в океане воспоминаний о Бродским.
Каждая капля несказанно прекрасна, отражает в себе весь океан и не дает представления об объективной реальности.
Бесконечно добавляя капли, множишь красоту и прикосновение к гению, но по-прежнему не можешь сказать: "Теперь я знаю".
На страницах этой книги, там...
там на набережной Невы молодой Бродский с другом до утра читают друг другу наизусть Батюшкова. Господи, помилуй - Батюшкова.
Там Бродский, сам закончивший всего восемь классов (все, что смог вытерпеть), терзает на университетских лекциях американских студентов. Заставляет читать литературу километровыми списками (интересно, они сохранились?), заставляет учить наизусть стихи томами. Шокирует благодушную, толерантную публику своей категоричностью. И - представьте себе! - навсегда меняет систему преподавания поэтических курсов в Америке. Они уже не смогли по-другому.
Там Бродский получает должность поэта-лауреата в библиотеке Конгресса и удивляет всех решимостью отнестись к этому неформально. Выступает с безумной программой внедрения поэзии в народные массы, для чего необходимо издавать поэзию огромными тиражами, дешевыми, копеечными изданиями, подкладывать поэтические сборники постояльцам в отелях на тумбочки рядом с Библией, продавать в аптеках и заправочных. Сколько людей покрутили пальцем у виска, услышав эту программу? А у него получилось. И еще были плакаты в нью-йоркском метро с короткими стихами.
Бродского (он сам стал одним из авторов) стали цитировать даже лейтенанты полиции. "Поэзия в движении", вот как назывался этот проект.

Sir, you are tough, and I am tough. But who will write whose epitaph?
Дословно: “Сэр, вы крутой и я крутой, но кто кому напишет эпитафию?”
Естественно, что лейтенант Роуч сначала обдумал полицейские аллюзии этих строчек, после разузнал биографию Бродского и решил, что поэт так обращается к тирану.
Иосиф потом рассказал, что Роуч позвонил ему, чтобы получить разъяснение из первых рук, и получил. “Это не тирану, это скорее — другому поэту”, — сказал Бродский. По-моему, он гордился нью-йоркским лейтенантом полиции больше, чем другими своими читателями.

Там юный Бродский баррикадирует от родителей свои пол-комнаты книжными полками и погромче включает Баха, чтобы тайком принимать красавиц.

Дальше...

Там ослепительно начинает молодой Бродский.

С самого начала было ясно: пришел замечательный поэт, со своим голосом, отличным от всего, что приходилось слышать. Ну вот, например, “Шествие”. Помню, как Иосиф читал эту вещь, громкую, многословную — и все равно завораживающую, не столько смыслом, сколько обещанием будущих достижений, — у Д.Е. Максимова, собравшего “на Бродского” литературоведов: Л.Я. Гинзбург, Н.Я. Берковского, Т.Ю. Хмельницкую, был приглашен и я. Л.Я.Гинзбург, ценившая иную поэтику, скептически относившаяся к избыточности поэтических средств и форсированному звучанию, тем не менее сказала мне, когда все расходились: “Это серьезно”.

Там пожилой Бродский уезжает на летние полгода в Европу, спасаясь от жары, смертельной для сердечников. Друзья сбиваются с ног, пытаясь найти идеальное жилье. Чтобы не слишком большое, чтобы вид из окна на воду. Но и при всех соблюденных ингредиентах, поэт может не прижиться. Непредсказуем. Капризен. Гениален.
Там впервые встретила названия стихотворных размеров - тактовик, дольник. Поэтического приема - анжамбема́н.
А вы знали?
Там английские писатели спокойно-доброжелательно и серьезно вспоминают этого русского гениального эссеиста. Там воспоминания русского друга скорее напоминают плач - любовь, признание, обиды, все вперемешку.

Петр Вайль и Лев Лосев, друзья поэта и тоже эмигранты, создали книгу, которую невозможно читать, не читая одновременно Бродского. А после вот этих слов:

Так читал стихи только он, они были созданы для этого голоса, рождались вместе с ним. Слушать его стихи в чужом исполнении — тяжкое испытание. Кричат, спотыкаются на каждом анжамбмане, запинаются в погоне за утраченным смыслом. Между тем он не кричал, он пел, и это пение, монотония, как говорят лингвисты, никогда не подчеркивала никаких подробностей, никакой отдельно взятой мысли, не расставляла логические акценты, шла сплошным голосовым потоком, мощной волной, обрываясь, всегда внезапно, как перед пропастью, на последнем слове.

я не могла читать, не слушая Бродского.
А вы слышали "Не выходи из комнаты" наложенное на музыку? Послушайте!
А потом слушала Письмо римскому другу в исполнении автора.
Когда вы все это послушаете, вы сами мне скажите, что да, святая истинная правда - невозможно слушать его стихи в чужом исполнении.

Подводя итоги. Не могу рекомендовать всем эту книгу. Бродский есть по сути такие двери, куда не входят толпой, по приглашению.
А что же тогда я могу сказать о книге? Только одно: Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Прочитано в рамках флэш-моба "Урок литературоведения"