5

Этот роман, в который ты осторожно прокрадываешься, приподнимая обложку и вдруг оказываешься в чем-то солнечном и апрельском - там звучит улица после дождя, из фургончика выгружают мебель, вдруг радостной размашистостью и любопытством перемен смотрит в тебя. А вокруг тени тонких ветвей будто ведущих дальше к звякающим колокольчикам на дверях аптек и кондитерских, свежесть набухших почек, сулящая раскрыться какими-то легкими, порхающими мыслями-шагами. Ты осматриваешься, ты чувствуешь звуки, сладость воздуха, вальс света на балконах - так обостренно, что больше не видишь текста. Ты не читаешь. Живешь.

Тебя ослепляет новизна и штрихами - неправильность лиц, разговоры среди "черных запахов листьев", тревога, раздражающая неспешность, эта игра воображения, когда ты смотришь на непривычно ясные картины обыденного и никак не осмыслишь как(!!) это можно было оживить столь внятными словами? Откуда там столько красок и почему ты не могла заметить, что "солнце играет как сорока, выбирая маленькие блестящие вещи", что "тень от телефонной трубки похожа на большого скособоченного муравья", а когда через асфальт несется дождь, на нем прыгают "свечки,свечки, свечки"? И так первые две трети романа, так как в третьей его части Набоков приводит главу из своей книге о Чернышевском. В этой части мне было скучно и не слишком интересно, я пробиралась сквозь чащу текста, но оно того стоило - вдали был прекрасный летний финал.

А детские воспоминания! а стихи! а сны! (Я невольно перенимаю эту старинную эпистолярную манеру восклицательности). Рифмы настолько светлы и легки, искренни, искристо-чисты - ими дышать, распахнув стеклянные двери, их читать наизусть ласточкам в небе... И только набоковский слог (пусть простится моя предвзятость) может передать эту зыбкость, приглушенность блаженного растворения сознания на грани сна и яви, когда перед глазами восходят первые сны, когда слагаются строки под дрожащими ресницами.

Этот роман нельзя прочесть за день, хотя четыреста с лишком страниц не так уж много. Его нельзя читать бездумно - он того не позволит: сам текст как художественное полотно со множеством деталей, образов, планов - географические очерки, воспоминания, литературоведение, размышления, зарисовки русского эмигранта. Так и хочется бережно как высушенных бабочек, тронуть взглядом, чтобы не сломать... Кто-то называет этот роман эстетским и для эстетов. И я во многом согласна с этим утверждением - нигде, как здесь, не чувствуется такого наслаждения (и владения) словом, такой тонкой легкой игры, плавности перетекающих состояний.

Когда у тебя в руках "Дар", ты становишься тоньше, прозрачнее, выпрямляешь спину, приподнимаешь подбородок, чувствуя как автор в тебя "осторожно садясь [..] как в кресло, так чтобы локти служили ему подлокотниками, а душа как бы влегла в чужую душу", тихо меняет твое освещение мира.