5 Видения бедного Мусоргского

Поперек чернильного неба отчаяния каждого человека искусства парит бирюзовая лента импровизированного млечного пути. Сорвавшись с утлого карниза общественной морали, человек умирает для социума и начинает жить для себя или ради кого-то, если может. Где-то под плотной мембраной чужеродных навязанных убеждений, наращенной за многие годы до зуда "правильной" жизни, слабо поскуливает что-то до сих пор молчаливое, не замеченное, либо ненужное, либо попросту бесценное. Где-то между глаз растягивается синтетическая нить – ощущение нетленной дороги, потерянной или просто не построенной, а то и вовсе не существующей – ей-то все равно. Все это где-то, где-то...Чёрное, оскаленное, ворчащее захватывает Модеста Мусоргского, засасывая, проникая в сердце и исторгая музыку.

О, да, то якобы существующее в действительности, что принято называть реальностью, имеет тысячи, нет, миллиарды граней, как разбитое стекло, целое море битого стекла, отражающего и бликующего на свету, ослепляющего и режущегося. И тот единственный путь, по которому идут каждый день миллионы людей, единственный путь, прозванный "нормальностью", он ведь тоже к чему-то ведет. Почему ты не слышишь, Аня, моя милая арфянка, я же прошу, проснись...И буду простукивать стены в поисках дыр и тайников, лазеек и тайных туннелей, чьи-то чужие сны и слова в поисках двойного дна, в котором лежит что-то действительно ценное, колотить кулаками и вслушиваться в эхо, может и в этом есть какой-то смысл, кроме писания никчёмных моих нот. Кому нужен "Борис Годунов"? Что же ты, все спишь и спишь, открой глаза...И если выбрать действительно важные вещи и обставить ими, как мебелью свой маленький уютный мирок, если выбросить все ненужное и незначительное, все скучное и лишь отбирающее время, если оставить только стул, стол, кровать, и книжный шкаф, будет ли путь дальше? Давай же, почему же ты не хочешь проснуться... И может, нет неважного и незначительного, а все вокруг как паззл, как замысловатая, сложнейшая мозаика, которая только притворяется иногда собранной и законченной? Прошу, проснись и просто побудь со мной... А может то, кем я зову себя - просто тень моей мысли, часть какого-то другого мира, кусочек другой мозаики, замок без ключа. Ключ без двери. Почему же ты спишь, когда я кричу тебе, когда я зову, почему не хочешь проснуться и откликнуться... Холодная Нева забрала тебя навсегда.

Донести до сознания вопрос: когда я закрываю глаза, мир исчезает? Эти шуршащие голоса заговорчески перешептываются, притаившись в темных углах. Шипят, присвистывая и легко поднимая в воздух крошечные частички пыли, мерцающие в свете софитов театров, где ставятся мои оперы. Они кружатся, сталкиваются, то догоняют друг друга, то разлетаются в противоположные стороны. А я выплевываю ненужные слова, фиксирую неудавшиеся кадры, пью горькую в таких местах Москвы кабацкой, куда не ступала нога дворян. Мы все без остатка усталы и одиноки. Липкими промозглыми вечерами в прокуренных углах за одним столиком с кривым половым; безмолвной ночью на смятых простынях, когда боимся опустить руку за пределы кровати; звенящим черным утром, когда больше всего на свете хочется застрелиться. А тем временем пыль плавно оседает на зеркалах, ложась причудливыми орнаментами, хрупкими и бархатистыми. Если Бог отстрадал за нас, то почему же снова поднимается эта муть, чернота в каждом, которой не должно быть. Должно быть, это последний мой страх, обрывок бумажного листа моей так называемой души, уже давно обветренный и раскисший, ворсистыми катышками потерявшийся в волосах. Навязчивые отголоски чужеродных имен осиным роем в ушах. Вы называете меня тем, во что верите, и это может больно резать мне слух или согревать замерзшую душу – но все это совершенно неважно, потому что я не верю уже ни во что, и истина всегда останется за другими. Я – отражение ваших сиюминутных страстей, аляповатый мираж, меняющий очертания по мере смены потребностей.

Вуаля. Ложные воспоминания мусоргской корзины из ниоткуда: с потолка, из задворок встрепанных сновидений, с окурками на подошвах, ползущие мимо глаз, мимо стянутого здравым смыслом желания, мимо строк. У корзины и без того хватает прочего старого мусора, и моя липкая мыслеслизь вытекает через борта, тошнотворным желе капает на пол, разъедая остатки паркетного лака, вытравливая паразитов из воздуха и моей головы. Пугающий своей недосказанностью вакуум. Разве не хватило его для распыления Бога? Разве этого не достаточно было, чтобы задушить безвоздушием остатки недобитой души, скрывавшейся в прочной клетке скелета под оболочкой из кожи и мышц? Устало опуститься коленями на холодный влажный песок, змеящийся с отмели навстречу безбрежному музыкальному озеру. Вслушиваться в возмущенное роптание ветра, хлещущего тебя твоими же волосами по лицу, щуриться в лучах просыпающегося солнца и дорожить тем, что никогда не принадлежало тебе. Миллионы шуршащих муравейником городских душ за спиной, дождь стеной по обе стороны рассвета, а впереди разлившееся пульсирующее зеркало утонувших иллюзий, интонаций, дюжин сорванных крыш, десятков навсегда сожженных мостов. Ядовитыми волнами по блестящим спинам подводных камней. Желтым светом по стенающим от невозможности сузиться зияющим провалам зрачков.

И все еще ждешь, по щиколотку увязнув в серебристо-зеленой воде, шипя белым шумом у меня в голове. Я не искал сомнительного блага Петербурга, но твой истерзанный призрак проник в меня с инъекцией распроданных на толкучке истерик, превратив меня в высушенную мумию твоих пугающих наваждений, вновь и вновь бегущую на одеревенелых ногах прочь от реальности, которая в итоге все равно сожрет с потрохами. Небо, затянутое пластиком. Глянцевым, скользким – ничего живого и настоящего. А мне будто бы того и надо – успеть запереться внутри. Снаружи я газовый призрак с черной бездной зрачков. Снаружи движение, ветер, пыль и слякоть, навязчивость и дурновкусие, вязкое, но слишком уж настоящее. Внутри пресное зеркало стен, разжижаясь, стекает по кожи, и будто бы чувствуешь, как по упругим проводам твоих вен растекается расплавленный, жалящий воск, избавляя от всего. Оборачиваюсь, с отвращением сплевываю очередную галлюцинацию, втаптываю носком ботинка в мокрый песок. Всего навсего приступ паранойи, привитый сознанию. Время вновь остановится, я перегорю, тресну, сорвусь, как струна на моем старом пианино той ночью, когда все ушли. Без света не будет ни призраков, ни шорохов, ни голосов. Только остуженное ночным дыханием небо.

Господи, я опять в игре. Я кивнул Акустикофобии, сидевшему с кислой миной близ хозяина. Тот пожал плечами и подсел к нам. "Играем на обычных условиях, - уточнил Метилофобия, доставая откуда-то из-под шарфа три набора костей, - На души наших дорогих клиентов". Акустикофобия кивнул, мне оставалось лишь согласиться. Выиграл три партии. Мои противники - лишь по одной. В этот вечер мне приходили ужасающие видения. Как хирург препарирует, вскрывая каждую мою тайну, как профессор перед веселящейся аудитории разбирает каждую ошибку, каждый недочёт в моих произведениях, как моя любовь лежит, мокрая, в тине... видения проходили вереницей. Акустикофобия навис надо мной, тонкий, но жилистый, и предложил примкнуть к нему. Он возвысит над людьми, сделает личным лакеем, наделённым властью над людскими душами. Я отказался и закрыл глаза. Акустикофобия всё больше злился. Он больше не обещал, он угрожал, а потом и кричал, но я лишь сказал, что не боюсь его. Страх успокоился, и сказал тихим голосом: "О, но ты будешь. Будешь прозябать в безвестности, нищий, никчёмный, потерянный". И снял очки. Даже сквозь закрытые веки я видел тьму, на мгновение затопившую залу и понял, что его проклятие сбудется.