0 Священное и мирское

"Если любить — бесконечно томиться
Жаждой лобзаний и знойных ночей,—
Я не любил — я молился пред ней,
Так горячо, как возможно молиться."
Отрывок из стихотворения Надсона
1. При всей моей нежной любви к этой книге я, как христианин, многое не могу в ней принять, и, в первую очередь, отношение героя к христианству, его размышления о нём, приняв которые, человек автоматически христианином быть перестаёт, вне зависимости от того, продолжает ли он так себя называть. Но я до определённой степени знаю Элиаде (не в смысле личного общения, конечно), и есть определённая надежда, что эти мысли — не есть мысли автора.
2. Если подобное действительно имеет место быть, то значение этого факта колоссально, потому что в этом случае в романе недвусмысленно возникает мотив профанического, мотив отнюдь не последний в религиоведческом творчестве Элиаде. Получается так, что герой, не принадлежащий по существу (и, прибегнув к христианской терминологии, по благодати) к христианству, но и не принадлежащий к традициям Индии, - а дело происходит именно в Индии, - пытается рефлексировать об одной традиции и войти (о Генон) в другую, и терпит в обоих случаях фиаско. Интересно, что именно профанность героя, его неспособность войти в область сакрального, могла, если я прав, привести к крушению любви героя к девушке Майтрейи (не считаю это спойлером, так как подобная сюжетная канва: встретил-полюбил-не было конца их счастью-происшествие-муки-расставание, - стала своего рода штампом; существует множество таких книг, разной степени качества, вспомнить хотя бы роман Гамсуна «Виктория», который весьма рекомендую тем, кто как и я сентиментален). И хотя первый сюжетный план, план любовного романа — шаблонен, фишка романа не в нём (и, в сущности, даже не в противопоставлении плоть-дух).
3. Если обратиться к моему опыту, то сперва я повёлся на знакомое имя и интересное название. Начал читать; оказалось, что книга хорошо написана (она состоит как бы из картин, важность которых открывается тебе со временем — нет ощущения текста ради текста). И чем дальше, тем всё интереснее мне было, - а к тому времени, как я заполучил этот роман, я был несколько утомлён книгами, да и концентрироваться долго на тексте мне стало сложновато, но книга захватила, - не в последнюю очередь благодаря тому главному, что я в ней обнаружил, - настолько, что я прочёл её в 2-2,5 дня (обычному человеку хватило бы нескольких часов).
4. Теперь я с полным основанием утверждаю, что «Майтрейи» - это роман о чувственности, но чувственности в каком-то очень несовременном смысле этого слова. Здесь никто с показной храбростью не употребляет на каждой странице слова «пенис» и «влагалище», нет долгого смакования интимных деталей, хотя интимные описания присутствуют; но и они, эти описания, получились у Элиаде какими-то не такими. Если, условно говоря, обращение к эротизму, в широком смысле этого слова, у современного «лауреата Букера» может вызвать реакцию — эх, пойти бы поблудить/закрыть дверь на замок и уделить себе немного времени (это в лучшем случае — остальные вызывают либо смех от показной смелости, либо чувство сухости во рту от того, как механически всё описано), то текст Элиаде вызывает мысли иного толка: будь у меня жена, близость с ней была бы чище, лучше и восхитительнее всей порнографии и всего блуда мира. Вот в это роде. И эта несхожесть того, что открывается через текст, с наличествующей действительностью особенно режет по сердцу и восхищает.

« — A y нас все по-другому, — перебила меня Майтрейи, несколько умасленная. — У нас, если ты хочешь показать другу свою любовь, то касаешься его босой ногой. Например, когда я говорю с подругами, мы делаем так. Смотри…
Она, зардевшись, высвободила ногу из-под сари и подвинула ее к Лилу. И тут произошло нечто неописуемое. У меня было впечатление, что я присутствую при самой интимной любовной сцене. Лилу стиснула между лодыжек ногу Майтрейи, трепеща и улыбаясь, как от поцелуя. Это были настоящие ласки: медленное скольжение изогнутых стоп вверх и потом пожатие ими теплой, подрагивающей голени. Я испытывал муки ревности и одновременно чувство протеста против этого абсурдного замыкания на себе женской плоти. Вдруг Майтрейи резко высвободилась и тронула своей ногой ногу Кхокхи. Я еле удержался, чтобы не убежать, видя, как черная лапа мальчишки, заскорузлая от зноя и уличной грязи, принимает, словно жертвоприношение, эту нежную близость. Кхокха скалился, как собака, когда ее гладят, а я жалел, что не вижу глаз Майтрейи — есть ли в них то сладострастие, какое выдавала ее голень при этих ласках.
Я подумал тогда, что смех Майтрейи, который вызывал этот уродец, этот клоун, обозначал тот же акт отдавания-обладания. Позже я вообще стал думать, не существует ли других способов обладания, более изысканных и неявных, чем общепринятые, обладания тайного — через слово, шутку, прикосновение, — когда женщина вся отдается чьей-то телесности или духу и ее берут всю — так, как мы никогда не сможем ее взять, даже в самые недвусмысленные и бурные минуты любви.»

5. Кроме таких моментов, назовём их необычными, есть и вполне привычные нам правильные назидания:

«... но госпожа Сен отвечала, что подобные супружества, построенные на самонадеянности чувств, до добра не доводят, потому что одна страсть, без опоры на традиции, не даст прочного счастья, а традиция — это благословение семьи, людей, которые знают, что брачные узы — бремя потяжелее, чем представляем это себе мы, молодые, и надевают их вовсе не для того, чтобы «срывать цветы удовольствия» или предаваться эфемерному, обманчивому влечению тел. Я узнавал себя в суждениях госпожи Сен — что было во мне, кроме страсти? И разве мы думали о чем-нибудь, кроме нашей любви? А госпожа Сен, рассуждая о моих вымышленных чувствах к Анасуйе, внушала Майтрейи, что супружество основывается не на любви, а на самопожертвовании, на самоотречении, на полной, безусловной покорности судьбе.»

Всё.