Цитаты — стр. 6

Стиль перевода можно выбирать как стиль жизни: свободное изложение приносит детали в жертву смыслу; дословный перевод приносит смысл в жертву точности. Поэт идет к языку от жизни, переводчик движется к жизни от языка; оба, как иммигранты, стремятся обозначить сокрытое, то, что затаилось между строк, непостижимую суть сопричастности.

Есть такая точка зрения, что если черты лица человека не извращает клеймо злодейства, то и совести пробуждаться не обязательно. Но такое объяснение заведомо ложно, поскольку некоторые солдаты смеялись, палочками выкалывая глаза живых людей, разбивая еще не окрепшие черепа младенцев о добротный кирпич добротных домов... Если лицо не раскрывает истину, где же она сокрыта?

Сколько веков должно пройти, чтобы дух забыл тело? Сколько времени будем мы чувствовать свою призрачную кожу в складках ликов гор, биение пульса в силе магнитных линий? Сколько лет должно пройти, чтобы стерлась грань между убийством и смертью?
Горю нужно время. Если обломок камня в дыхании излучает свое естество, как же должна быть упорна душа человеческая!

Ощущение присутствия мертвых в мире живых – не метафора, как не метафора тиканье ра-диоуглеродного хронометра, потрескивание счетчика Гейгера, улавливающего дыхание гор пятидесятитысячелетней давности, недоступное уху. (Как слабое движение в утробе, за стенкой чрева.) Как не метафора свидетельство удивительной верности намагниченных минералов, которые спустя сотни миллионов лет продолжают быть обращенными в сторону магнитного полюса, никогда не забывая о магме, охлаждение которой навек оставило их без надежды осуществить свои стремления.

Когда заключенных заставляли рыть братские могилы, мертвые проникали в могильщиков сквозь поры, и кровь переносила их по жилам в мозг и сердце. А еще через кровь они переходили к следующим поколениям. Руки могильщиков были по локоть в смерти, но не только в смерти – в музыке, в воспоминаниях о том, как муж или сын склонялись за обедом над столом, в выражении лица жены, смотревшей, как плещется в ванне малыш, в вере, в математических формулах, в мечтах....
Как может один человек вместить в себя воспоминания другого, не говоря уже о пятерых, десятерых, о тысяче или десятке тысяч? Как может каждый из них искупить свой грех?... Его мысль сосредоточена на одном – наказании, он ощупывает рукой лицо, цепляется пальцами за волосы, как будто в порыве страсти, чувствует пальцами их спутанную тяжесть, тащит – и руки его полны имен.

Он рассказывал мне о телах, погребенных в болотах. Они лежали там веками, кожа их темнела и дубела, темно-коричневые соки въедались в линии ладоней и ступней. Осенью, когда свинцовые облака дышали снегом, людей по мху и вереску уводили в болота и совершали там над ними обряд жертвоприношения. Им привязывали берестой камни к телу, чтобы тела легче погружались в кислую почву. Время останавливалось. Поэтому, говорил Атос, болотные люди-водяные так спокойны. Спящие веками, они сохранялись в неизменности и переживали своих убийц, тела которых время рассыпало в прах.

Пока я скрывался в лучезарном свете острова, на который меня привез Атос, тысячи задыха-лись во тьме. Пока я прятался в уютной комнате, тысячи набивались в печи для выпечки хлеба, сточные трубы, мусорные баки. В тайники двойных потолков, в конюшни, свинарники, курятники. Мальчик моего возраста прятался в ящике; через десять месяцев он ослеп, и конечности у него атрофировались. Женщина простояла в кладовке полтора года, ни разу не присев, – кровь разорвала ей вены. ...евреи в Европе пытались забиться в любой угол, в любую щель, занять любое пространство, где их нельзя было бы найти. Они хоронили себя в странных могилах, в любых убежищах, готовых принять их тела, и все равно занимали больше места, чем им было отпущено на земле.

Не правы те, кто думает, что нам подвластны только мелочи жизни, а не большие свершения. На самом деле здесь все как раз наоборот! Не в нашей власти изменить мелочи, детали, из которых соткана судьба: тот миг, когда ты возвращаешься за чем-то забытым, может спасти тебя от несчастного случая, а может к нему привести. Зато нам по плечу более масштабные свершения...

Может быть, есть такие вещи, среди прочих, коим вообще не судьба быть постигнутыми вплоть до конца света. Или, может быть мир устроен таким образом, что, когда мы постигнем всякую в нем вещь, когда любопытство наше иссякнет (следовательно, многая
лета любопытству), вот тогда-то и настанет конец света?

...в любую эпоху, сколько бы событий воистину мирового значения ни стояло во внешней, видимой ее повестке дня, не было недостатка в любопытных людях - астрономах и ботаниках, охотниках за окаменелостями и путешественниках по высоким широтам, не говоря уже о скромных историках, - чей упрямый и своенравный исследовательский дух заслуживает с нашей стороны по меньшей мере уважения.

Обратите внимание, какую борьбу, какое кипение страстей, какие затраты энергии и неустанные поиски порождает человеческое любопытство. Обратите внимание, что в то время, когда трещал по швам Старый Режим, когда Европа входила в революционную
фазу и едва ли не каждое поколение приносило с собой новый проект грядущих судеб человечества, были такие люди, которые неразрывно связали собственные судьбы с проблемой происхождения угря.

...великое множество исторических движений, и не
только революционных, терпит крах, разваливается изнутри по одной простой причине: они не хотят принимать во внимание тех сложных и непредсказуемых форм, которые склонно принимать наше любопытство? Которое не хочет просто идти вперед, которое всегда готово сказать: эй, да ведь это интересно, давайте остановимся ненадолго, давайте поглядим, давайте вернемся немного назад, по собственным следам - а почему нам не свернуть в другую сторону? Куда мы так летим? Что за спешка? Давайте разберемся.