Цитаты из книг — Тимур Валитов

Я не хотела ни о чем спрашивать, не хотела уточнять: я целую жизнь прожила в бесконечных умолчаниях – мы все так живем. Мы так много знаем друг о друге – и потому избегаем друг друга.

– Что заставляет человека писать по-русски о Париже? – спросил он. – Не знаю. Может, мотив второй по Оруэллу? – Что за мотив? – Оруэлл в Why I Write говорил про четыре мотива, заставляющих писать прозу. Второй мотив (я представил, как Серёжа мысленно выводит: Why I Write, Mt. II) называется «Эстетический экстаз». – То…

Писатели вынуждены объяснять, придавать этой жизни какой-никакой смысл. Всякий предпочел бы жизни книгу: жизнь бессмысленна, в ней ничего не объяснено – порой мне грустно оттого, что мы вынуждены жить.

Я верю, что со смертью родителей исчезает стена, отделяющая нас от того мира. Как будто с той стороны, где раньше стояли мать и отец, вдруг задул ветер – и некому тебя защитить. Как будто тебе подают сигнал: ты следующая – и стрелки всё бегут.

Как же редко выходит встретить человека, которого взаправду хочется встретить, – ну зачем, зачем нам это знание друг друга?

Администраторша, встретив нас у гардероба, улыбнулась и напомнила, что впереди девятый и сороковой дни, а потом година, а еще дни рождения и свадьбы и, в конце концов, новые похороны – в общем, вкуснее их солянки на районе нет.

Через четыре минуты рассказывал терапевту про мозоль и еще про боли в груди, одышку, непроходящую усталость. Терапевт перебила: бога ради, выберите что-то одно, на каждого пациента двенадцать минут, осталось восемь.

Решительно отложил «Чевенгур», пошел взглядом по полкам: почитать бы чтонибудь полегче, повеселее, а то каждый первый русский роман – история болезни, сухой протокол беды, кончающийся чаще всего смертью. И зачем русские писатели так безжалостно честны?

Сережа - дар данайцев, сулящий Трое погибель; я люблю его, но всякий раз гадаю, какая из его выходок или выдумок будет стоить нам живота. Главное для Сережи - собственно Сережа.

Он, наверное, возненавидел меня, но это ладно: все мы ненавидим кого-нибудь, а господь любит каждого. Только как это возможно – любить каждого? Зачем любить насильников и пьяниц, и тех, кто портит жизнь своим матерям, и тех, кому предать так же легко, как поссать? Вот тебе единственное доказательство того, что бог…

Бабушкин ум был старше маминого – и, может, оттого светил над всеми бедами и радостями несравнимо ярче, выхватывая самую суть вещей.

"Всему нужно учиться... " - писал Флобер, но никто не научит нас умирать, никто не подскажет и не поможет.

Может ли город, поставивший себя в центр вселенной, отменивший любые числа, которые мы принимаем за год основания или возраст, обративший себя в нечто, что существовало и будет существовать всегда, подобно воде или воздуху, - может ли этот город настолько замкнуться в себе, что, проехав лифтом двести метров от плоскости…

Никому не хочется трудиться: у всех кредиты и жена, которую понять не легче, чем Сансу с Мизинцем. Все, сука, стали ленивыми.

Или всякий раз Париж принадлежит лишь двоим - независимо от положения часовой стрелки, расписания поездов, новостных радиопередач?

С полчаса мучил "Чевенгур" - без особой цели, выхватывая отдельные фразы, до того причудливые, что воспринять окружающий их текст казалось невозможным.

- Мамы не будет, - вспомнил я. - Она еще вчера должна была в командировку уехать. - Куда? - Забыл. То ли в Астрахань, то ли в Архангельск.

На полу - свадебная фотография: отец - те же поджак и бутоньерка; мама - кремовое платье с кружевамин а шее, крошечные цветы в волосах. Оба напряженно всматриваются в некую точку по ту сторону объектива - в одну на двоих. Оба одинаково бледные - фотография выцвела, будто приравняв их друг к другу, позабыв, как немного…