3

Автор, осененный славой, почему-то получает индульгенцию литературной безгрешности, и почти все его произведения автоматически попадают в разряд шедевров. А магия имени, да еще подкрепленная Нобелевской премией, требует находить смыслы и творческие изыски там, где они, увы, отсутствуют. (На самом деле, в творчестве любого писателя действительно значимым бывает не более 20% созданного).
Повесть «Паломничество в Страну Востока», на мой взгляд, представляет из себя попытку написать нечто фантазийно-романтическое в духе Новалиса и Гофмана. И попытку, увы, неудачную.
Начнем с того, что литература – это не изложение фактов, пусть и вымышленных. Это всегда отображение, преломление происходящего через восприятие героев. Большая же часть «Паломничества…» - это повествование от первого лица, просто излагающего цепочку происходивших событий. И только ближе к концу появляются хоть какие-то диалоги и проявления чувств.
Далее. Характер героев должен быть раскрыт во всем своем разнообразии. Образы же, наполняющие «Паломничество…», подобны картонным односторонним фигуркам. Их мелодии не знают вариаций, а соединенные вместе они больше походят на звучание расстроенного оркестра.
Гессе пытался создать некий прообраз паломничества духа. Встречаемые по дороге артефакты служат не только вехами этого пути, но и способом путешествия во времени. Погружения в эпоху их создания. Кто-то посвящает этому всю свою жизнь, переходя в разряд Старейшин. Кто-то предает идею и отходит от Братства, возвращая кольцо с четырьмя камнями и погружаясь в мирскую жизнь, как это случилось с главным героем повествования. Но развязка становится ясной где-то уже на десятой странице – Братство вечно, как и его квест, а отщепенец вновь возвратится в лоно Ордена.
***
Процесс написания книги отнюдь не линеен. Крайне редко писатель садится и с чистого листа пишет главу за главой. Чаще всего, вначале набрасываются основные мысли, характеры, повороты сюжета. Затем записываются уже сформировавшиеся, «увиденные» фрагменты, пока еще не связанные в единую структуру. Наглядный пример этой стадии – недавно изданная «Лаура» Вл.Набокова. И наконец, наступает момент написания романа или повести, когда предварительные наброски обрастают связями, дополняются чем-то новым, вдруг пришедшим в голову, постепенно превращаясь в окончательный вариант.
Но процесс написания – это процесс. В нем всегда присутствуют полуфабрикаты и отходы - фрагменты или даже целые произведения, которые предназначены для дальнейшей переработки, и которые, если и должны публиковаться, то в посмертном полном собрании сочинений.
«Паломничество…», на мой взгляд, принадлежит именно к этой категории произведений. Это уровень зарисовки, которая должна была без остатка раствориться в «Игре в бисер», а отнюдь не самостоятельной повести.
***
Чтобы не заканчивать на минорной ноте, пара мыслей, которые мне показались интересными. Увы, они все касаются побочных сюжетных линий.

Дальше...

…нечто подобное происходит с любым историографом, когда он приступает к описанию событий некоей эпохи и при этом всерьез хочет быть правдивым. Где средоточие происшествий, где точка схода, с которой соотносятся и в которой становятся единством все факты? Чтобы явилось некое подобие связи, причинности, смысла, чтобы нечто на земле вообще могло стать предметом повествования, историограф принужден измыслить какой-то центр, будь то герой, или народ, или идея, и все, что в действительности совершалось безымянно, отнести к этому воображаемому центру.

А ведь таких, которые действительно пережили войну, совсем не так много. Среди тех, кто в ней «принял участие», далеко не каждый ее пережил. И даже если многие на самом деле ее пережили – они уже успели все забыть. Я думаю, что после потребности в переживании у человека сильнее всего потребность забыть пережитое.

Я должен был или написать свою книгу, или отчаяться, у меня не было другого шанса спастись от пустоты, от хаоса, от самоубийства. Под этим давлением возникла книга, и она принесла мне желанное спасение одним тем, что была написана, безразлично, удалась она или нет. Это во-первых, и это главное. А во-вторых: пока я ее писал, я не смел ни на миг представить себе другого читателя, кроме как себя самого, или в лучшем случае нескольких фронтовых товарищей, причем я никогда не думал о выживших, а только о тех, которые не вернулись с войны. Пока я писал, я находился в горячке, в каком-то безумии, меня обступало трое или четверо мертвецов, их изувеченные тела - вот как родилась моя книга.