– Для таких, как мы с тобой, мой дорогой Резчик, нет ничего глупее, чем видеть все совершенные нами ошибки и при этом не находить в себе способности что-то по этому поводу предпринять. Мы недвижны, оглушенные отчаянием, и, несмотря на всю нашу смекалку, всю наблюдательность, всю нашу исключительную способность провидеть истину, мы сидим в оцепенении, словно захваченные наводнением улитки, накрепко присосавшись к своему драгоценному камушку и с ужасом ожидая, когда смоет и его. Пока же не наступила эта ужасная катастрофа, мы ничего не делаем, просто держимся.
Только вообрази себе мир, где любое преступление наказано, где правосудие воистину слепо и не протягивает руку в радостной готовности склониться под весом золота или влияния. Где каждый принимает ответственность за собственные ошибки, за пренебрежение обязанностями, за смертельные последствия безразличия и лени. Увы, на деле мы лишь стремимся ускользнуть и пригнуться, уклоняемся и пританцовываем, танцуем свое ускользни-пригнись-уклоняйся, только ноги мелькают. Мы превращаемся в хаотически пляшущие тени. Мы мастера уклоняться – что поначалу, несомненно, было полезно для выживания, во всяком случае, в физическом смысле, но, используя подобные инстинкты для собственной души, мы, вероятно, совершаем свое самое откровенное из преступлений против морали. Делаем же мы это затем, чтобы продолжать жить в мире с самими собой. Из чего можно сделать вывод, что полезное с точки зрения выживания поведение превращается в конце концов в собственный антитезис, и тем самым себя же и обесценивает, отчего мы и остаемся с тем пустым, унылым, отсутствующим выражением лица, что Крупп сейчас видит перед собой.

– Прости, что ты сказал?

– Я сказал, дорогой Резчик, что сегодня скорбный день.