Мы играем экзамен. Камерный ансамбль.

Мы с Олей Коровиной смертники. Во-первых, мы играем Моцарта. Моцарт – обязательное испытание, мучение, за него никогда не ставят пятёрок, это не принято. Потому что в Моцарте мало нот, и просто сыграть их все не так сложно. Нужно что-то такое особенное, чему нет названия, вернее, есть: «умение играть Моцарта». Считается, что школьники этим умением не могут обладать по причине отсутствия опыта.

А я влюбился в Моцарта, по уши; я забросил специальность и играю только его, разное. И всё это из-за Оли. Она мне показала, как он дышит, как звучит – будто чистую воду пьёшь; и из первой ноты так естественно вытекает вся соната, будто другой музыки там и быть не могло. Как скульптор достаёт уже готовую скульптуру из неотёсанного камня, шаг за шагом, так и Моцарт – из мира звуков высекал одно единственно возможное произведение, удивительная штука, чудо. Музыка натянута от начала до конца, как леска, нигде не провисает, нигде не рвётся…

Моцарт прожил всего тридцать семь. Когда он успел столько?

Да, мы играем Моцарта, поэтому считаемся смертниками. Вторая причина – это порядок. Не повезло. Перед нами играют виолончельную сонату Бетховена Рома Семёнов и Густав Август.

Ромка тоже знаменитость на виолончельной кафедре. Жаль, я не могу их послушать: перед своим выступлением не слушают никого, чтобы не сбить настрой.

Не помню, как мы играли. Страшно волновался за Олю, не за себя. Я-то сыграю. Но она начала так здорово, таким звуком необыкновенным… И чудо: повела меня за собой, будто она сильнее. Я просто был рядом каждую секунду, и всё.

Подумал только, что всегда хочу с ней играть. Она меня чувствует, и я её.

Соныч треснул по плечу, сказал: ну ты крут, Противоракетный! К Оле не подошёл. А она вдруг расплакалась. Я мигал, мигал Сонычу: подойди, балда!!! Подойди сейчас, утешь девушку! Нет, этот ненормальный стоит столбом.

Пришлось мне.

– Ты чего? Чего ты, Оля, хорошо же играла!

– Правда… Правда хорошо?..

Она вдруг села на пол.

– Ты чего?!

– Ноги не держат, – она засмеялась, – вообще сил нет…

Тут уж Дима Сон-Левитин догадался дать ей руку. Я тихонько утопал на лестницу. Пусть сами.

Странно остаться одному. Одному с Моцартом в голове. Я облокотился на перила и смотрю вниз, как лестница заворачивается улиткой, красиво. В бесконечность.

– Поздравляю, – услышал знакомый царственный голос и вздрогнул. Марго! Слышала?!!

– Да, слышала. В ансамбле ты удивительно раскрываешься, Прохор. Буду с тебя теперь требовать большего. Можешь, умеешь. Держись, мало не покажется! – и она рассмеялась своим королевским смехом, и я впервые тоже смог улыбнуться при ней.

Объявляли результаты. У Сон-Левитина трояк. Страшно даже. Оля одной рукой в меня вцепилась, другой в Соныча. Ждём своих фамилий.

– Семёнов, Август – отлично с минусом. Коровина, Небейголова – отлично с минусом…

– Чего это Густаву минус? – спрашиваю я. Про нас я пока не понял. Это невозможно, чтобы так.

Соныч сияет, забыл про свой трояк. А у Оли блестят глаза, и она трескает меня по лбу:

– Всё из-за тебя! Из-за тебя, Небейголова ушастая!.. Первая пятёрка за всю жизнь, первая!..

И у меня первая. И за что – за Моцарта! Нас все поздравляют, а наша Лёлечка полезла обниматься и даже расцеловала меня в обе щеки.

Внезапно у меня схватывает живот. Сильно.

Бегу в туалет и долго не могу выйти. Даже немного реву, пока никто не видит. Я смог, смог! Мы с Олькой сыграли по-настоящему, по-настоящему!

Вдруг я слышу голос Густава. Он говорит с кем-то по телефону – тоже лучше туалета места не нашлось?! Встал к окну и говорит. Он же не знает, что я здесь; и мне теперь не выйти.

– Да, с минусом… Виноват, конечно, сам, я знаю. Понесло меня, понимаешь? И Ромку завалил… С виолончелью так нельзя, я понял уже. Понесло само, я не специально, разошлись даже… Не, чуть-чуть, почти незаметно, но неприятно… Главное, Ромке пришлось давить. Я тоже гений, конечно, не дал ему прозвучать. Да я знаю, что со мной хреново играть, мне Ромка уже высказал… Одеяло на себя тянешь, говорит. Поссорились даже. Хотя, знаешь, у нас в классе только один парень нормально ансамбль сыграл. Ага. Остальные так… Главное, девочка там такая средняя, флейтистка. Вообще не фонтан, нечего слушать…

Так бы и дал ему сейчас в лоб! За Олю! Больно воображает… Прямо вот сейчас выйду и скажу!

– Да, я сначала не слушал толком, переживал за нашего Бетховена, лажанулись мы, неприятно. Ну, и потом после Ромки такая совсем бледная девочка… Но, знаешь, я понял. Как важно уметь вторым быть. Впервые услышал. А то у нас все на себя играют. А тут – вторым. Бережно-бережно… Девочка прямо расцвела, знаешь. Я бы даже его попросил со мной концерт Рахманинова сыграть. Этот сможет, точно. Умеет вторым. Никто так не умеет… Прохор, да. Смешной такой, Небейголова. Чего? Да фамилия такая, представь!

Смешной. Сам-то, можно подумать, не смешной. А всё ж таки за Олю он у меня получит в табло, какой бы он ни был Густав.

Я просидел в туалете до темноты. Меня искали, звонили. Не отвечал.

А потом тихо вышел из школы, вокруг никого. У перегоревшего фонаря стало видно, какое небо звёздное.

Я включил у себя в голове концерт Рахманинова погромче и пошёл домой.