- Давно хочу тебя спросить, Спиридон Данилыч, пойми меня верно. Вот
слушаю, слушаю я про твои скитания. Крученая у тебя жизнь, да ведь наверно,
не у одного тебя, у многих... у многих. Всё чего-то ты метался, пятого угла
искал - ведь неспроста?.. Вернее, как ты думаешь - с каким... - он чуть
не сказал "критерием" - ... с меркой какой мы должны понимать жизнь? Ну,
например, разве есть люди на земле, которые нарочно хотят злого? Так и
думают: сделаю-ка я людям зло? Дай-ка я их прижму, чтоб им житья не было?
Вряд ли, а? Вот ты говоришь -- сеяли рожь, а выросла лебеда. Так всё-таки,
сеяли-то - рожь, или думали, что рожь? Может быть, люди-то все хотят
доброго - думают, что доброго хотят, но все не безгрешны, не без ошибок, а
кто и вовсе оголтелый - и вот причиняют друг другу столько зла. Убедят
себя, что они хорошо делают, а на самом деле выходит худо.
Наверно, не очень ясно он выражался. Спиридон косовато, хмуро смотрел,
ожидая подвоха, что ли.
- А теперь если ты, скажем, явно ошибаешься, а я хочу тебя поправить,
говорю тебе об этом словами, а ты меня не слушаешь, даже рот мне затыкаешь,
в тюрьму меня пихаешь - так что мне делать? Палкой тебя по голове? Так
хорошо если я прав, а если мне это только кажется, если я только в голову
себе вбил, что я прав? Да ведь если я тебя сшибу и на твоё место сяду, да
"но! но!", а не тянет оно - так и я трупов нахлестаю? Ну, одним словом,
так: если нельзя быть уверенным, что ты всегда прав - так вмешиваться можно
или нет? И в каждой войне нам кажется - мы правы, а тем кажется - они
правы. Это мыслимо разве - человеку на земле разобраться: кто прав? кто
виноват? Кто это может сказать?
- Да я тебе скажу! - с готовностью отозвался просветлевший Спиридон,
с такой готовностью, будто спрашивали его, какой дежурняк заступит дежурить
с утра. - Я тебе скажу: волкодав - прав, а людоед - нет!
- Как-как-как? - задохнулся Нержин от простоты и силы решения.
- Вот так, - с жестокой уверенностью повторил {147} Спиридон, весь
обернувшись к Нержину: - Волкодав прав, а людоед - нет.
И, приклонившись, горячо дохнул из-под усов в лицо Нержину:
-- Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолёт, на ем
бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью
твою перекроет, и ещё мильён людей, но с вами - Отца Усатого и всё
заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по
лагерях, по колхозах, по лесхозах? -- Спиридон напрягся, подпирая крутыми
плечами уже словно падающую на него лестницу, и вместе с ней крышу, и всю
Москву. - Я, Глеба, поверишь? нет больше терпежу! терпежу -- не осталось! я
бы сказал, - он вывернул голову к самолёту: - А ну! ну! кидай! рушь!!
Лицо Спиридона было перекажено усталостью и мукой. На красноватые
нижние веки из невидящих глаз наплыло по слезе.