Все знают, что маленькие дети отправляются прямиком в Рай

Когда я была маленькая, я не боялась войны. Не то чтобы я о ней мечтала, но если бы она вдруг снова началась, я бы точно знала, что делать. Мама с младшей сестрой отправились бы в эвакуацию во всем известный город Энск (туда отправляются почти все эвакуированные, я читала). Папа пошел бы бить усатые морды фашистов в рукопашную, он бы точно не умер и вернулся потом с горой медалей и орденов, это ведь МОЙ папа. Бабушка с дедушкой продолжили бы свою работу в МАИ и разработали супер-секретный невидимый самолет, способный нести десять, нет, сто самонаводящихся ракет (и еще сто бомб). А я бы сбежала в лес партизанить.
Смерти я никогда не боялась, потому что планировала отправиться прямиком в Рай - в лесу ведь особо не нагрешишь, там нет запретных конфет и Кольки из 3 "Б", которого так и хочется назвать дураком. Обзываться дураком - тяжкий грех, так написано в Евангелии, мне священник рассказывал. А фашистов убивать - не грех. Этого в Евангелии не написано, но я была уверена.
Пыток я тоже не боялась, потому что слабо себе их представляла. Школьная литература для младших классов скупа на описания пыток (спасибо ей). Я знала, что гадкие фашисты любили засовывать иголки под ногти храбрых партизанов. Однажды мне под ноготь вонзилась щепка, и я не проронила ни слезинки, пока дедушка ее доставал. К тому же, если бы я попала в плен, мой старший брат обязательно бы меня оттуда спас. Я забыла сказать - он тоже партизанил, в соседнем лесу. Вместе мы партизанить не могли бы, потому что его мне тоже часто хочется обозвать дураком, а это мне никак нельзя.
И голода я не боялась, потому что и так всегда мало ела, мама говорит - как цыпленок. К тому же, мне приходилось много читать Жития Святых, а эти святые годами одним диким медом питались, и чем я хуже?
Единственное, что меня смущало - необходимость кому-то умереть. В ту войну умерло много человек, много солдат и гражданского населения, и если война начнется опять - кто-то тоже умрет. Кто-то из моих друзей, из моих родных, одноклассников. Если бы можно было выбирать, кому умереть - было бы проще. Пусть бы умер дядя Степан, например, все равно он алкаш проклятый и ему мало осталось (так бабушка говорит). Но фашисты не дадут мне выбирать.
Это единственное, что меня смущало в возможной новой войне. И я точно помню, что мне почти не было жалко маленьких детей - все знают, что маленькие дети до 7 лет отправляются прямиком в Рай и становятся ангелами, чего ж их жалеть, - в основном я жалела собак, лошадей и котов, и еще было жалко красивых девушек, которым фашисты отрезали косы и вешали на деревьях, или сжигали прямо в домах (согласно младшей школьной литературе, этим все завершалось). Я представляла, как они умирают, светловолосые, красивые. Как ангелы. И уже совсем не хотела войну.

Прошло очень много лет, и теперь я читаю другие книжки, а ту, младшую школьную литературу, скоро будет читать мой сын. И теперь я точно знаю, что не хочу войну, что боюсь голода, боюсь чужих смертей, боюсь пыток, которых точно не вынесу, и боюсь смерти. Фиг с ним, с Раем и Адом, все это ерунда, если, умирая, будешь знать, что твой сын остается один на этой войне. Что может быть страшнее твоего ребенка на войне? Что может быть страшнее просто ребенка на войне? Когда ты мать, ты становишься жуткой эгоисткой. Любой ребенок для тебя - как твой собственный, за любого страшно и больно, когда читаешь, что там с ними происходило, что они переживали и как умирали, хоть глаза закрой и не читай, и не думай вообще. Потому что с твоим могло случиться то же самое.
А еще - потому что у каждого из них была мама. И ты представляешь, оо, ты прекрасно можешь себе представить, что она чувствовала. И ужас берет от того, что они это переживали, видели своих мертвых замученных детей, и не падали замертво, а вставали и шли дальше.

Как-то раз я случайно в комментариях к чужому ЖЖ наткнулась на историю. Я не буду пересказывать ее тут прямым текстом, потому что, прочитав сама, утратила спокойный сон и возненавидела того комментатора. Расскажу кратко.
Женщина приготовила ко дню рождения большую кастрюлю борща. Она несла ее по двору к дому, и в ноги ей бросился ее маленький ребенок, игравший во дворе. Женщина упала и опрокинула на него кастрюлю. Ребенка забрали в больницу, к нему пришла бабушка - она-то и рассказывает эту историю, спокойно так, простыми словами, - принесла ему дыньку. Он был весь в бинтах, даже личика не видно, только тоненькая полоска прорезана у рта. И она маленькими кусочками скормила ему эту свою дыньку, и он так хорошо поел, всю съел. А к вечеру умер.
Я не знаю, какого чувства больше во мне внутри, какое сильнее - жалость к ребенку за то, что он, невинный, испытал столько боли, не пожил толком. Жалость к матери, которая, мне кажется, с ума должна была сойти. Или ненависть, не знаю, к чему и к кому. Ненависть за то, что такое происходит, что мир вообще так устроен.
Или страх.

В книге про женщин не может не быть упоминания об их детях. Я заранее сжимала зубы и была готова ко всем этим рассказам о том, как она оставила ребенка с родными и пошла воевать, потому что "Родина зовет". Я на знаю, что такое Родина, моему поколению это трудно понять. И я не знаю, что проще - быть рядом со своим ребенком, но ничего не делать, чтобы спасти его от врага. Или уйти и сражаться, спасая его и сотни тысяч других детей, но при этом не видеть его, каждую минуту за него бояться, ночами не спать. Готова была к рассказам о том, как она оставляла ребенка на день одного, уходя на завод на весь день, запирала в комнате с тарелкой каши, а вечером приходила, и дочка встречала ее, улыбаясь, вся измазанная этой кашей. Готова была даже к жутким рассказам о том, как, не в силах расстаться (или просто некому было отдать), мать брала ребенка с собой на фронт, и подвергала его постоянной опасности, голоду, но зато постоянно могла видеть его и знала, что если умирать - то только вместе.
Но к одному рассказу готова не была. Я не думала, что такое вообще возможно, что кто-то может такое совершить. Из-за этого рассказа я и решила написать тут историю с таким случайно получившимся большим вступлением, потому что не могу об этом молчать.

Ребеночек у меня был маленький, в три месяца я его уже на задание брала. Комиссар меня отправлял, а сам плакал... Медикаменты из города приносила, бинты, сыворотку... Между ручек и между ножек положу, пеленочками перевяжу и несу. В лесу раненые умирают. Надо идти. Надо! Никто другой не мог пройти, не мог пробраться, везде немецкие и полицейские посты, одна я проходила. С ребеночком. Он у меня в пеленочках...
Теперь признаться страшно... Ох, тяжело! Чтобы была температура, ребеночек плакал, солью его натирала. Он тогда красный весь, по нем сыпь пойдет, он кричит, из кожи лезет. Остановят у поста: "Тиф, пан... Тиф..." Они гонят, чтобы скорее уходила: "Вэк! Вэк!" И солью натирала, и чесночок клала. А дитятко маленькое, я его еще грудью кормила.
Как пройдем посты, войду в лес, плачу-плачу. Кричу! Так дитятко жалко.
А через день-два опять иду..."

Снова не понимаю, какого чувства больше - жалости к ребенку, жалости к матери, ужаса и страха или же полного непонимания ее поступка. Что это такое, равнодушие и отсутствие материнского инстинкта? Как у нее поднималась рука самой, добровольно мучить своего ребенка, еще бессловесного и ничего не понимающего, как она смогла придумать это. Ведь одно дело, когда ты сам идешь на жертву и соглашаешься на боль ради своих близких. Но когда ради помощи другим ты сам становишься палачом - стоит ли оно того?
Или же это тот уровень мужества, который нам даже не снился, который мы даже не можем осознать, когда женщина, мать, решается отдать свое самое дорогое - ведь это намного труднее, чем пойти на мучения самой, намного труднее обречь на них другого - ради помощи своим близким, понимая, что она может спасти десятки людей. Что на одной чаше весов - ее ребенок, а на другой - чужие жизни. И что десятки жизней важнее, чем жизнь одного, кем бы он для тебя ни был. Возможно, это высшая степень самоотречения?..

Я уже давно дочитала книгу, но этот вопрос не дает мне покоя. И ведь она была такая не одна, их было много, матерей, отправлявших детей на задания туда, куда не могли пробраться взрослые, прячущих листовки в одежде детей, бомбы в их корзинках, рискующие их жизнями. Война закончилась, а им нужно было с этим жить. И они жили.
Что может быть страшнее?