Космос, как предчувствие

Смуглому ангелу

В детстве, когда я учился выговаривать букву «р», меня завораживали два слова: я был в их совершенном и невесомом плену.
Молитвенно припав на колени, я стоял на подоконнике, прильнув горячим лобиком к прохладной синеве весеннего окна и повторял эти таинственные слова: ветер и вечер.
Эти слова, мерцали как лампочки крыльев у меня над плечами, блаженно зажигались, дышали и тихо перетекали друг в друга, как любовники.
Я уже выговаривал букву «р», но всё так же стоял у окна на коленях, и тем чудеснее осознание, что словно есть некая невесомая, незримая, инфракрасная буква, от которой зависит смысл целого слова и его цветение
Ветер — мог быть тепло пульсирующим коконом, из которого влажным, тёплым светом выплеснется крыло звёздного вечера.
И наоборот, вечер мог быть.. нет, уже не коконом, но чем-то иным, неземным мотыльком, но и он, словно не знающий покоя «белеющий парус» Лермонтова, тоже превращался во что-то ещё более невесомое, нежное.. замирающее зацветшим ветерком на моих детских губах, касающихся окна и звёзд, произнося свою молитву всего из двух слов.

Прошло много лет. Я также молитвенно прильнул лбом к прохладной синеве окна.
Появляются первые звёзды на небе…
Если смотреть на моё лицо со стороны вечера, улицы, то на моём лбу, словно бы тихо проступили блестящие капельки пота: домолился до звёзд.
Молитвенный пот любви..
К словам — ветер и вечер, добавилось новое слово — имя любимой.
В нём тоже есть буква «р».
Стою у окна и шепчу эти слова — в звёзды.
Если их произносить долго, друг за другом, слова теряют границы тел, обнажаются, как бы умирая у меня на губах и становятся одним целым: любимая становится ветром и вечером.
Неужели.. так умирает любовь?

В любви тоже есть эта тайная, незримая буква, превращающая любовь — в боль.
Боль — это вечер любви? Вечер, тихо переходящий — в вечность.
Мне так нравится, что вечер — похож на вечность. Это делает вечер — безбрежным, а вечность… словно за вечностью таится что-то ещё, что больше неё, как ночь. Но что это?
Вечер… сплошная и тихая боль, бездонная, тёмная, как бескрайний и глубокий космос, где уже нет человека, и не ясно, где звезда, а где капелька пота, где крик, а где молчание писем.
Ровный свет боли, жизни в никуда…

Звезда погасла миллионы лет назад, а свет от неё ещё виден.
Это.. так безумно и таинственно.
Такой свет умершей звезды, мог однажды указать волхвам путь в Вифлеем.
Влюблённые могли любоваться в парке… на труп звезды и впервые поцеловаться, и в них зажглось, воскресло что-то вечное, и свет звезды, душа звезды, словно продолжилась в них, в тайне от всех, в них одних…
Страшно это и безумно, когда любовь умирает, как звезда, а люди ещё встречаются, говорят друг с другом, улыбаются, даже занимаются сексом, строят планы.. но всё это как-то иначе, прозрачней, как просинь неба в осенней листве.
И порой сердца, словно души в чистилище, смутно вспоминают, что любовь умерла, что они мертвы, и с большим пылом, озябнув под звёздами, прижимаются друг к другу… но всё тщетно.
Словно постель находится уже не на земле, а где-то среди глубокого безмолвия космоса.
И акустика спальни, ссор и нежности, уже другая:

- Я тебя люблю!
(и любимый в ответ, словно загрустившее, уставшее эхо: — Я тебя люблю?)
- Мы вместе навсегда!
( и эхо вторит, как печальная тень голоса, робко прижимаясь к плечам: Мы вместе?)

Последние слова, словно стираются (акустика ада любви), словно не настала весна и оголённые веточки слов так и остались безмолвными, покрытые белизной не цветов, но снега, луны в ночи..
И даже интонации пожимают своими полупрозрачными плечиками, словно бесприютные души: так ангелы ворочают глазами закрытых век, когда им во сне приснился кошмар.

В любви есть экзистенциальные слова, не менее таинственные, чем жизнь на далёких звёздах, не менее сокровенные, чем тайна ангелов и бога.
Боже мой… ещё совсем недавно, всего пару лет назад, для меня ничего не значили такие слова, как — носик, травка, августовская прохлада, ласточка, солнце…
(ах, целый кусочек августа в Эдеме! Флора и фауна нежности… а носик, боже… это смуглое пёрышко, как и пёрышки-пальчики на ножках, они похожи на нежные пёрышки на краешке крыла ангела: поцеловать такое пёрышко, всё равно что молитвенно припасть устами к крылу ангела или к подолу платья царицы-природы.)

Но встретив её, женщину всей моей жизни, эти слова наполнились сокровенным смыслом, такой нежностью и тёплой тайной, каких нет в стихах Шелли, Цветаевой, Фета и в сонатах Бетховена.
Солнце, словно в первый раз взошло посреди мира, и я молитвенно припал на колени, как влюблённый язычник…
Боже… Боже! Неужели люди этого не замечают? Солнце в мире взошло!
Солнце на моей постели… я сплю с солнцем!
День для всего мира, начинается в моей постели, когда солнышко моё открывает глаза, нежно-чайного цвета: словно ангелы ей приносят чай сразу в постель..
Люблю целовать по утрам этот ласточковый, сладостный сумрак, ощущать на губах этот доверчивый шёпот ресниц…
Это так интимно…
Я люблю целовать глаза любимой — чуточку боком, как бы почерком поцелуя и нежности: так глаза её похожи на… лоно.
У любимой Там нет волос, и когда я утром целую её милые глаза, мне сладостно кажется, что я целуюсь с полом души, с нежным, тёплым девическим пушком, как у нимфы: я утром чувствую себя Паном.. а любимая в моих объятиях превращается в трепет нежности и сирень.
С сиренью я тоже люблю целоваться…

Боже… моё утреннее, смуглое счастье, сонце моё!
Да, да, не солнце. а — сонце. Мой сон на ладошке.. Оно одно такое в целом мире…
Это вообще лунная тайна мира слов: у каждого влюблённого мерцает в ладошке созвездие тех самых слов, тайных и нежных, непонятных другим, как азбука Морзе ангелов и звёзд на окне, не понятных другим в той же мере, как непонятен бог на земле и не видно истины в мире.
Мне сладостно мыслится перед сном, когда я думаю о любимой (я всегда перед сном думаю о ней, вместо молитвы.. мысли о ней и есть — моя молитва), а что, если собрать все эти странные слова влюблённых людей? Получится… флора и фауна Эдема.
Дивной луной взойдёт в ночи мира, тайна утраченных слов и нежности неземной.
Из этих слов можно будет составить небесное искусство и разговаривать с ангелами..
Может, со своим ангелом, любимой моей, я так и разговариваю уже, не зная, что она — ангел?
В наших письмах и правда мерцает почти спиритическая азбука Морзе любви: наши души так трепетно и навсегда понимают друг друга, что могут легко расшифровать послание, похожее на таинственный сигнал с далёкой звезды:
- л.т.м.н.  т.д.н.к.
- я.т.т.о.л.м.с.а.н… м.б.с т. и б.т.б.

Ну что для нас механическая, скучная и озябшая истина факта? — Веточка сирени, звезда, птица, трава в поле?
Они — чудо, но мы это смутно понимаем лишь в детстве, любви или вдохновении.. и то, ненадолго.
Весенняя веточка, травка, улыбка любимой… могут быть рядом с нами, на расстоянии касания, дыхания.. но их красота и нежность, могут быть от нас на расстоянии далёкой звезды.
Потому мне иногда хочется встать на колени перед зацветшей сиренью или поцелуем влюблённых где-нибудь в вечернем парке: это весна вечности..
Боль расстояния и разлуки были искуплены и «времени больше не стало».
Это больше и таинственней, чем телепатия: всё равно что две звезды, сияющие на разных концах вселенной (как сосна и пальма в стихе Лермонтова?), вдруг блаженно соприкоснулись.
Это чудо, настоящее чудо. Хотя.. может эти звёзды и встречаются: в душах влюблённых. В душах влюблённых возможно всё, там нарушаются законы физики и мира. В душах влюблённых возможен даже бог и рай… и ад.

Есть слова в любви… безумные, страшные, экзистенциальные: словно луна, они могут затмить свет солнца, любви, погрузив мир в апокалиптическую тьму.
В таких словах — тайна гибели бога и мира, в них искривляются привычные законы физики, морали: в таких словах есть то, что не снилось и Эйнштейну.
Такие слова увечат душу… болью разлуки.
Два существа, бывшие миг назад — единым целым, вдруг оказываются друг от друга так невыносимо далеко, словно душа, покинувшая тело и отлетевшая на далёкую и холодную звезду.
Свет души распинается на радугу боли: на цветы и весеннюю траву, что росли до встречи с любимой; на звёзды, на которые смотрел в одиночестве детства в окне, на холодные тени страхов, сомнений, которые пугали сердце в течении жизни: душа, вдохнувшая любимую, отдавшаяся ей беззаветно, вдруг распадается на то, что бесконечно далеко от тебя, что тебя отрицает, как безлюдное поле в метель, в котором ты падаешь навеки, без сил, и тебя заметает вечностью: звёздами, снегом, дождём, цветами, опавшей листвой..
И ты равно теряешь и себя и любимую. Это.. больше, чем смерть.

Как и чем искупить эту боль расстояния?
В любви возможно всё… но любовь — распята.
Она развивается в двух планах теперь: луч тела и луч души, и эти параллельные лучи, словно в геометрии Лобачевского, пересекаются, распинаясь и образуя крест, и затем удаляются друг от друга, в бесконечность, и тогда молчание в ссоре, обжигает ледяным безмолвием глубокого космоса, и нечем дышать.
И как в теории относительности Эйнштейна, если бы человек летел к звезде на световых скоростях, время для него замедлялось бы, и, вернувшись на Землю после недолгого отсутствия, он встретил бы свою любимую — уже состарившуюся, так и в молчаниях в ссоре, время мучительно искривляется и словно бы проходят года, века, и даже… есть в молчании та предельная точка, сравнимая с человеком, затерявшимся в космосе, если за ним наблюдать в телескоп: в какой-то миг он превратится в тихую светлую точку, неотделимую от мерцания звёзд кругом..

Я встретил любимую в чудесный апрельский вечер, как Петрарка, свою Лауру.
Она была невыносимо прекрасна в своей лиловой футболочке, до того прекрасна.. что я почувствовал в сердце — боль.
Не любовь, а боль с первого взгляда, но ещё смутная, сладостно-невесомая.
Это была боль разлуки.
Мне было невыносимо осознавать, что мы, созданные друг для друга и только встретившиеся, зачем-то разлучены: тела наши разлучены и души, и города наши, тоже, разлучены и так далеко друг от друга, как Луна и Земля.
Я летал потом к ней как на луну. Я хотел жить на луне, а не на земле, с которой меня связывало всё меньше и меньше.

Такая же боль разлуки была у меня в детстве, когда я стоял на коленях у вечернего окна, и, прислонившись горячим лобиком к прохладной синеве окна, шёпотом, как влюблённый лунатик, повторял: ветер, вечер, ветер, вечер…
Мне казалось, что мои губы перебирают гладкий, полустёршийся блеск чёток в тайной молитве: я чувствовал блаженную боль весенней листвы, и красоту листвы, боль и красоту луны и первых звёзд, тоже, словно бы весенних: первые звёзды в голубой вазе вечернего окна, похожи на веточки вербы..
Мне было больно ощущать, что я и они — далеко друг от друга, что мы не одно целое. По моему лицу текли тихие слёзы влюблённого…

Такую же боль я ощутил и при расставании с любимой.
Я ещё не знал… что всё на свете — сплошная боль расставания: мать расстаётся с сыном, порой навсегда, мужчина — с женщиной, душа — с телом, где-то в глубоком космосе, галактики и звёзды отдаляются друг от друга и увеличивается тьма между ними.
Быть может, тогда, в детстве, молитвенно шепча у окна, со слезами на глазах: ветер, вечер… я смутно предчувствовал неземную красоту возлюбленной и.. боль расставания с ней?
Я словно.. прильнул тогда к окошку космического корабля: если представить, что я тогда ребёнком, рос и жил навстречу любимой, смутно её предчувствуя, жил много лет, взрослея, влюбляясь зачем-то в кого-то, страдая и радуясь пейзажам счастья, похожих на лазурные, лиловые промельки далёких планет, мимо которых я пролетал, то получится, что время, прошедшее от того момента, когда я ребёнком стоял у вечернего окна, до того блаженного мига, когда я столь же молитвенно прильнул к ласточковому вечеру милых глаз любимой моей, равняется времени, с каким я достиг бы далёкой и прекрасной звезды, где-нибудь в созвездии Льва, если бы летел к ней со скоростью, близкой к скорости света.
И всё же, любовь и тут даёт мне надежду, словно фетовская ласточка по весне: сколько бы любовь не умирала — она бессмертна, в памяти сердца, и свет любви много больше скорости света.
Для любви нет преград.